Как спохватились, так и есть. Мало кто и чего помнит из жизни своей. Вроде жизнь прошла так стремительно, бездейственно до сегодняшнего дня. А всё с того, что воспоминания людей братья эти странные покупали взаправду и насовсем. Не просто выслушивали, а забирали. А без воспоминаний человек уже собой и не будет. Теряет он любые понимания о том, что хорошо, что плохо. Живёт одним днём и жизнью его управляют самые простые чувства. Жадность, страх, голод.
Выслушал всё это Степан, узнал где странные братья обосновались, да не задумываясь к ним и пошёл. А те заняли дом пекаря, как свой собственный. А пекарь им прислуживает, сам глазами будто пустыми в никуда смотрит.
– Явился? – засмеялся жирный купец, как только Степан порог перешагнул.
–Явился! – отвечает Степан. – Предложить сделку хочу. Выкупить все воспоминания людей, что вы у них забрали. Двойную цену дам.
– Безынтересно! – процедил сквозь зубы тощий. – Серебра у нас хватает. Но, можем обмен совершить на что-то другое.
– И что же вам нужно? – спрашивает Степан.
– Видишь ли, – громко причмокивая, отрывая толстые губы от миски промямлил жирный. – Воспоминания мы тут скупали, потому как силу они некую имеют для дела нашего. Но, скудны воспоминания людей, долго собирать нам их придётся. А вот жизнь твою мы бы купили. Как насчёт того, чтоб жизнь свою продать за воспоминания людей твоих. Всего-то, ты к Кондратию отправишься, а люди память свою вернут, всю до остатка. Да и сами при серебре останутся. А мы уйдём и их в покое оставим.
Степан не долго думал. Согласился. Только вот условие поставил, что братья вначале вернут все воспоминания людям, и как только Степан сам в этом убедится, готов будет оплатить жизнью своей.
Не раздумывая братья со Степаном на деревенский пятак вышли и людей созвали. Те, как козочки безвольные притопали. И оповестили братья, что возвращают людям все воспоминания, от хороших до плохих.
А после, как люди в себя пришли, Степан слово взял. Попрощался со всеми, велел жить правильно и глупостей таких, как обмен воспоминаний на серебро не совершать. В конце попросил сжечь его дом, а пепелище не трогать и позволить лесу прибрать под себя.
Голову Степан на плаху положил и, как народ говорил, страха в его глазах вовсе не было. Скорее, будто успокоение в глазах. Будто освободился он от тяжкого груза.
– Вот ты дурак! – засмеялся жирный, огромный топор над головой поднимая.
– Пусть и дурак. Зато правильно поступил. – прошептал Степан.
– Ничего ты не поступил правильно. Ты думаешь, что ты нам жизнь свою отдаёшь? Нет. Она ценности никакой не имеет. Ты куда более ценную вещь отдаёшь. Большую силу людское разочарование имеет. И ты сам его нам преподнёс. Именно за ним мы и явились сюда, а не за глупыми воспоминаниями.
Ужас по лицу Степана скользнул. Что-то крикнуть он хотел, да топор с ударом гулким опустился и глубоко в плаху вошёл. Покатилась голова Степана по земле, дорожку кровавую за собой оставляя. На том и покончено было.
* * *
Старик перевернул бочонок и с большим сожалением осознал, что тот пуст. Оглядевшись по сторонам, он мышью шмыгнул по светёлке и очень быстро воротился с бутылью золотой водки. Разлив по стопкам и протянув одну Акакию, он задорно ухмыльнулся.
– Что-то я захмелел, или твой рассказ какой-то нелепый, – опрокинув стопку и вздрогнув, сдавленно произнёс Акакий. – Но, не уловил я смысла. И вообще, как одно к другому привязать? Как вот то, что невеста сейчас замуж выходит, привязано к Степану этому? И при чём тут разочарование людское?
– Да что тут непонятного? Просто всё, – старик вновь разлил по стопкам. – Когда Степану башку рубанули, так братья те, как и обещали, таковы были. Народ погоревал, посокрушался о потери такой. Оплакали Степана, схоронили, да решили просьбу последнюю его исполнить и спалить хату. Только вот, любопытство возымело. Перед тем, как сжечь, решили поглядеть что внутри. Ну, вдруг для деревни чего полезного. Знаешь ли, в нашем мире и санная тряпка сгодиться может. – Трифон замолчал и медленно осушил стопочку, жестом велев Акакию не отставать.
– Ну, не томи, – барин быстро выпил и занюхав кусочком сала, вздрогнув, отправил его в рот.
– Ой, да там рассказывать то шибко нечего. Вскрыли дверь, вошли внутрь и охренели. По стенам полочки были набиты, а на полочках черепа детские. Как оказалось, у Степана одна привычка была, о которой люди не знали. Сам он её стыдился, да поделать ничего не мог. Хворый был, в каком-то понимании. К бабам он холоден был. А вот к детишкам плохую тягу испытывал. Из каждой поездки своей он малолетку привозил, а то и не одну. Мальчонку, аль девчонку, то не важно. Забавлялся с ними какое-то время, а потом и порешал. Только вот, черепа детские оставлял. Может удовольствие получал от созерцания, а может как напоминание о злодеянии своём. То неведомо. Но вот, люди как-то увидали, так в раз всю память о Степане, всё хорошее, что он для них сделал, перечеркнули. Разочаровались, как того и хотели братья. Деревню спалили дотла и разбрелись. А вот невеста эта, как раз последней жертвой Степана и была. Не успел он с ней ничего такого сделать. Ну, может пару раз позабавился только. Как деревню местные спалили, да разбрелись, с собой её никто не хотел брать, посчитав, что беды принесёт такая. Как-то вот она к хутору нашему и прибилась. Поначалу просто бродила, мелкую работу грязную выполняла. А как подросла, так сын Бляхи на неё глаз и положил. Да и она на него заглядывалась. Так что, хоть своим гадким увлечением Степан и перечеркнул всё то, что делал, а увлечение его всё же хоть одним добрым делом обернулось после смерти его. Девчушку, сам того не ведая, пристроил. Она то тоже не просто так в его руках оказалась. Родная мамка её продала за две четверти мутной. Не попадись она Степану, да не сложись так все обстоятельства, могла ведь и в других руках оказаться.
– Да уж, – покачал головой Акакий. – Вроде злодей такой, такую мерзость вытворял, добрыми делами прикрываясь, а всё ж невольно хорошее дело сделал.
– Ну, такая жизнь людская. Можно и добрые дела от чистого сердца творить направо и налево, а они для кого-то злом обернутся невольно. А можно быть злодеем, убийцей, малых насильничать, но где-то без ведома твоего доброе дело из злодейств твоих вытечет. Это я к тому, что вот даже самому себе веры быть не может. Не знаешь ты, когда и где твоё доброе дело злом обернётся, или наоборот. Либо и так может случиться, что добрый человек, отзывчивый, услужливый, щедрый. Но, внутри него гнильца имеется. И я сейчас не про силу гнилую. Поди, да угадай, сколько благородных сечников, что людей от неживи спасали и героями прослыли, в жизни всяких горестей людям тем и приносили. То, что не рассказано про это и не воспето в песнях балагуров, не значит ещё, что такого небывало. Но, всё ж, как не крути, а Степан по заслугам получил. Хотя, сдаётся мне, однажды смерть его куда более страшным злом обернётся. Странные те братья. Слухов про них не много, но там, где они появляются, потом совсем всё не так становится. А может, как знать, и пронесёт.
– А чего хотят то?
– А кто их знает? Собирают чего-то, ищут. Скупают у людей, вроде как, им не нужное. Но, не простые они.
Старуха, что сидела подле жениха, вдруг вскочила со своего места и что есть мочи завопила. От её вопля Акакий вздрогнул и будто протрезвел ненадолго. Сердце неистово заколотилось в груди и было готово выпрыгнуть. Но, быстро передумав, оно вернулось к обычному ритму, поняв, что старая дура не помирает тут при всём народе, а заводит песню.
Песня была задорная, весёлая, и немного пошловатая. О том, как баба одна, не найдя себе мужика достойного, сотворила такого из простого козла, обратив зверушку в человека. И хоть мужик неказист вышел, да уж тетерил бабу так, что остальные бабы завидовали.
Как только песня была спета, так под самым окном, будто сошедшие с ума в одночасье, истошно завопили сразу три петуха.
– Во голосят, – усмехнулся старик. – Знать и до рассвета недалече. Эх, праздник вскоре закончится. Молодым жизнь начинать обустраивать. А нам, таким старикам как я, и таким немощным как ты, только и остаётся, что наблюдать и завидовать.
– От чего ж сразу завидовать? Можно и порадоваться за них, – заплетающимся языком пробормотал Акакий, подпирая рукой подбородок, стараясь не упасть лицом в миску с какой-то закуской, которую на пьяный глаз уже не получалось различить. Хотя, может просто в тарелке всё перемешалось.
– Ерунда какая? – отмахнулся старик. – Радоваться за других, это такое. Это всё от страха, чтоб о тебе плохо не подумали. Например, что ты завидуешь. А ты, как не верти, завидовать будешь. Поверь мне, старому пню, человек так устроен, что всю свою жизнь завидует. Только вот, вопрос в том, как завидовать нужно.
– А завидовать разве по-разному можно? Я думал, зависть – это просто такое качество в некоторых, плохое.
– И опять ты ерунду наговорил. Никакое это не качество. Зависть, это чувство такое, как любовь, злость, или даже голод. И как все эти чувства, зависть две стороны имеет всегда. А вот ты уже и решай, какую сторону выбрать.
* * *
Тут вот, в трёх днях пути, если ногами топать… хмм… Если твоими ногами, да с твоим брюхом, то дней шесть пути. Не важно. Есть там деревня. Коль помнится мне, на земле барина Вячеслава Ушастого выстроена. Не важно.
В той деревне два друга жили. Ну, друзьями то они себя считали пока были сопливые. Везде и всегда вместе. Как подросли, соперничать начали во всех делах. А как во взрослые портки переоделись, так и вовсе дорожки их разошлись. Каждый своими делами занимался, там уже особо и некогда всякие глупости вытворять.
Иван был статным, добрым парнем. К тому же, единокровным сыном старосты. Очень он мастерски из дерева всякое резал. Хоть скамью, хоть корыто, хоть лодку. И всё ему давалось запросто в мастерстве этом. Люди Ивана любили.
А вот Фёдору с мастерством так не свезло. Вот бывает так, что руки у человека из хезла растут. Говорят так, мол нормально он ничего сделать не умеет. А бывает, что только под собственный хрен заточены. Ну вроде, работу в руки человек никогда не берёт. Так вот, если про мастерство говорить, то у Фёдора они под собственный хрен заточены были, при этом росли из хезла, обе кривые и обе левые. То бишь, ну совсем ничего он не мог руками делать, как бы ему не хотелось.
До того доходило, что будь у него хрен из стекла, так он давно бы его об угол сарая, по нужде сходив, и расколол бы.
И вот, завидовать Фёдор начал Ивану. Тот то, за что не схватись, всё в руках его спорится. А у этого, чего в руки не возьми, одно дерьмо и выходит. И вроде знал Фёдор, что зависть качество не шибко хорошее, что от него в человеке сила гнилая запреть может, а поделать с собой ничего не мог.
И вот, как-то Фёдор услыхал, как мужики Ивана обсуждали, дескать молодец какой, всё сможет, коль захочет. И услыхал, как один из мужиков добавил, что не такой Иван, как все. А особо, не такой он, как рукозадый Фёдор. И вот такая злость Фёдора взяла, такая обида, такая зависть. Захотелось ему за пояс заткнуть Ивана, дескать, чтоб тот носу своего не задирал.
Долго Фёдор думал, долго соображал, людей спрашивал. И вот какой-то старик, что у колодца одним утром сидел и жучков прутиком гонял, натрепал с три короба, дескать, в подмастерья нужно идти Фёдору на белое поле. Вроде как раз в луну, когда луна кругла как блин, собираются там мастера и учеников себе набирают.
Что за поле такое? Фёдор о таком и не слышал. А старик посмеялся над ним, да путь указал. Вот так запросто и бесплатно. Только хихикал шибко язвой. Будто пакость затеял.
Ну, Фёдор и побрёл. Долго искал место то, людей редких расспрашивал. Да мало кто знал. Кто-то и слышал про место такое, да дорогу указать не мог. Спасибо мужику одному, которого Извозчиком кличут, что телегой огромной управляет, в которую малый порося запряжён. Довёз Фёдора аккурат к месту.
* * *
– Стой, стой, стой, – встрепенулся Акакий. – Я знаю этого Извозчика. Он то меня и подвёз к вашему хутору. Всё как есть, как сказал, было. И телега огромная, и порося малый. Только вот, может мне и причудилось, а может приснилось, будто порося тот вовсе не порося, а тварь прожорливая.
– Да? Да нееее… – протянул старик. – Приснилось. Обычный порося малый, Буйкой кличут.
– А коль обычный, как он телегу такую тянет? – настаивал барин.
– Может специальная то телега? Самоходная. Говорят, по Княжескому тракту такие бегают. Огромная, железная и никем не запряжена. А порося этот больше так, чтоб людей глупых смущать. Ты, дальше послушай.
Старик принялся рассказывать, а Акакий, уже изрядно захмелев, прикрыл глаза. Слова старика мягко убаюкивали, но барин не просто засыпал. Он будто видел во сне всё, о чём толковал дед.
* * *
Вот пришёл Фёдор на ту белую поляну. Она и правда белая. А всё от того, что цветами белыми, что на чёрных стебельках, вся заросшая.
День ждал, два, три. На четвёртую ночь спать ложиться не стал, потому как полнолуние настало.
Глядь, а отовсюду народ собирается. То с одного края поляны какой-то парень топает, то с другого девка. Где-то мужик постарше, а с какой-то стороны совсем мальца целая свита провожает. Толпа целая набралась к ночи. Стоят все, ждут чего-то.
И вот, как луна полная вышла из-за деревьев, как светло вокруг стало, так и началось. Начали все прибывшие волноваться, пытаясь себя показать. Кто-то камни тяжёлые подкидывает будто пёрышки, кто-то песни поёт, кто-то из дерева что-то стругает.
– А ты тут с каким мастерством? – услышал Фёдор подле себя вопрос такой голосом девичьим заданный. Обернулся, и чуть в портки себе не напрудил с испугу.
Вначале то думал показалось ему. Да как луна ярче стала, понял, что не показалась. Стоит подле него девка. Да только не девка то вовсе, а кика болотная. Сама зелёная, глаза чёрные как две плошки, когти острые, но титьки малы совсем. Видать молодая.
