– Нет, – отвечает Медведь. – Не могу я. Я подписался господина довести до того места, до которого он укажет.
Сказал, и прочь от обоза отошёл. А там и господин мрачный явился с добычей. Собрали они пожитки оставшиеся, слобня запрягли, и в путь.
День шли, два, три. А Медведь голос тот всё покоя не даёт. При каждом случае удобном, как господин отлучиться, а хотя бы по нужде, прокрадётся к обозу и с девкой побеседует. Она то плачется ему, то про дом свой, что далеко-далеко на юге, где города башнями в небо уходят, рассказывает. И всё время выпустить умоляет. Да так, что У Медведя пару раз рука чуть сама не потянулась к замку. Но не мог он данное слово нарушить.
И вот, дошли они как-то аккурат до наших мест. Вот тут то и велел господин остановиться.
– Почти пришли мы, – говорит господин. – Ещё два дня пути и нас княжеские встретят.
– Княжеские? – удивился Медведь. – А разве ты сам не Княжеский? Господин?
– Я то? Я пока не Княжеский. Был там всего пару раз. Но, вот после этого путешествия быть мне Княжеским. Ну а так как ты уже меня сопроводил до места нужно, а решения своего про службу мне не сказал, расскажу я тебе о том, что мы в обозе с тобой так рьяно оберегали, – говорит господин. – Там богатств разных из старого мира, серебра полно и есть штуки что у силы гнилой отобраны. Но, главное, в обозе этом тварь злобная и страшная. Такую выпусти, народу изведёт столько, что не сосчитать. Вот за то, что эту тварь изловил и живой доставил, мне в Княжестве чин будет. Ну и тебе, коль подле меня останешься, перепадёт. Так что, решай быстрей. Служба то твоя окончена, пора на новую подписаться, как у вас, у белоземцев это принято.
Знал бы господин, насколько люди с Белых земель на слова верны, осторожнее подбирал бы их. Но, как сказал он, что служба Медведя окончена, так вся обязательства с него и снял.
Той же ночью, как уснул господин, Медведь замок с обоза сорвал, внутрь вошёл и обомлел. Забит обоз всякой всячиной. Да так, что и протиснуться трудно. А в дальнем углу клетка маленькая. А в клетке, цепями скованная, девка хрупкая сидит.
Вырвал Медведь дверцу на клетке, цепи как травинки разорвал, девку на руки поднял и из обоза вынес. Да тут же и упал, вспышкой яркой ослеплённый, грохот услыхав.
– Так и знал я, что проверку не пройдёшь. Может вы слову своему и верны, да верность ваша с глупостью на одной короткой ноге. Согласился бы жить в Княжестве и в ус не дуть. А теперь лежать тебе посреди этого гиблого места и червей кормить, – угрюмо так господин произнёс трубку пороховую перезаряжая.
А Медведь одной рукой ногу окровавленную прижимает, второй рукой девку себе за спину прячет.
– По что ты девку в цепях держал? – спрашивает он господина.
– Да не девка это. Тварь это гнилая, – твердит господин.
– Да это же дочь твоя? – не унимается медведь.
– Заткнись! – закричал господин и ещё раз шмальнул из трубки своей.
Почувствовал Медведь как железные осколки в плечо будто пчёлы впились. Хлынула кровь красная на чёрную траву. И пусть мужик то он крепкий, да обмяк и на землю рухнул.
– Глупец! – воскликнул господин, вновь трубку заряжая. – Гнилой силе поверил. Ты думаешь девка это? А это тварь гнилая, что лицемером зовётся. Прежде она, до того, как дочь мою убила, парнем выглядела. Но личину изменила, облик дочери моей сорвав. А ты словам её поверил.
– Глупости ты говоришь, – прохрипел Медведь. – Никакая она не тварь. Обычная девка, замученная.
– В этом лицемеры мастаки те ещё. Не отличишь от человека, коль не знаешь. Вот тебя сейчас к Кондратию отправлю, а её в клетку и в Княжество. Там на кусочки разрежут и узнают, как таких и им подобных со свету изжить.
Бахнул ещё раз господин из ерунды своей грохочущей, и всё. Потемнело у Медведя в глазах и покой настал.
* * *
Трифон закончил свой рассказ. Оглядевшись по сторонам, будто выискивая взглядом кого-то, он вдруг потянулся за кувшином, быстро налил браги и подняв кружку осушил её.
– За Медведя, где бы он сейчас ни был. Без него мы бы тут сейчас не пили, в хоромах этих.
– Погоди ка, – Акакий пригубил густой напиток, и уже затуманенным разумом попытался сопоставить все части рассказа. – Если Медведь умер, то как он этот хутор построил?
– Умер? Да жив он. Ну, я думаю, что жив. Такой так просто не умирает, – захихикал Трифон.
– Ну ведь тот угрюмый застрелил его?
– Ну, застрелил. Так ведь не на смерть. В грудь Медведю пукалкой своей шмальнул. А там дробь то, только зайца бить. Ну, нас с тобой уложил бы в упор. А такому как Медведь, всё равно что в шершневое гнездо сесть. Очень больно и плохо будет, но не смертельно.
– Так и что же было?
– А чего было? А ничего такого. Глаза открыл, раны перемотал и в погоню пустился. У угрюмого телега тяжёлая, а в наших местах землица мягкая. Далеко не уехал, увяз. Медведь его нагнал, голову ему о колесо телеги раздавил и всё. Девку освободил, они уж друг друга и выхаживали. Ну а там, как водится, присмотрелись друг к другу, полюбились, и тут вот и остались. На те богатства, что в обозе были, хутор отстроили. Ребёнок у них родился, да украл его кто-то. Вот они на поиски и пустились, – старик налил браги ещё.
– Ты совсем меня запутал. А тот лицемер то был? Или то угрюмый разумом хворый просто оказался и дочь родную в цепях держал, – не дожидаясь ответа Акакий осушил кружку.
– А кто ж его знает? – засмеялся Трифон. – Может и угрюмый разумом хворый, а может и Анютка лицемером тем была. Видишь ли, лицемеры твари шибко сложные даже для самих себя. Суть свою проявляют лишь в ярости или в обиде большой. Вот тогда они срывают личину с того, кто рядом и сами в его личину перевоплощаются. А вместе с личиной и память, и чувства в себя вбирают. Да так, что сами забывают кем прежде были. И, коль девка лицемером была, так не только обликом, но и разумом она себя Анюткой считала. А так как девка добрейшая, скромная, услужливая, то я так думаю, коль лицемер она, облик свой в следующий раз не скоро поменяет. Ну, её даже огорчить трудно было. А чтоб разозлить или обидеть, я даже и не знаю.
– Погоди, – барин стукнул кружкой об стол так, что заставил какого-то мужика обернуться. – Так ты хочешь сказать, что возможно, а то и скорее всего, тот Медведь с лицемером любовь закрутил и ещё дитя зачал?
– А чё нет то? Вот ты, чудак-человек. Для него то она девка милая и ласковая.
– А вдруг она в прошлом всё ж тварь гнилая.
– И что с того? Вот ты брагу сладкую вкушаешь, и тебе хорошо и вкусно. А ведь в прошлом эта брага зловонной жижей была, когда только забродила. В ней и яблоки с гнильцой были, и червячки всякие, а то и плюнул кто в чан, коль не помочился ради шутки. От одного глотка бы тебя несло на пять шагов против ветра. Но сейчас это брага сладкая. Так и лицемеры. Кем в прошлом были, то не важно.
– Извини. Сравнение ты весьма нелепое нашёл.
– Ну, давай иначе, – Трифон сделал глоток. – Вот встретил ты бабу и полюбил. И для тебя она самая лучшая, самая ласковая, самая верная. За тебя горой встанет. А вот потом ты узнал, что когда-то давно она в блудном доме мужикам приятности всяческие за монетку делала, и во рту у неё столько хозяйств перебывало, что не сосчитать. И что, ты сразу перечеркнёшь всё хорошее из-за того, что до тебя было? Если дурак, то да. Но, думаю, перебесишься и успокоишься. А Медведь и вовсе может в лицемера не поверил. Да и если Анютка лицемером оказалась взаправду, даже сама она об этом не могла знать. Вот такая природа лицемеров. Потому люди их и боятся. Только вот, выявить лицемера запросто так нельзя. Сам лицемер себя опознать даже не может. Понимаешь ты, головой своей щекастой, о чём я?
– Ну, кажется, понимаю, – Акакий сделал несколько больших глотков пытаясь обдумать сказанное стариком.
– Вот. Ну а всё ж, может, просто батя Анюткин умом тронулся и всё придумал. Может и вовсе дочь родную хотел продать кому-то.
Музыка в странном ящике сменялась одна на другую. То мелодичная, то быстрая. И вот, одна из мелодий поразила Акакия тем, что вместе с ней зазвучали слова.
Эта была странная песня о конюхе, который зачем-то собрал за столом мужиков. Весёлая такая песня, но, непонятная. Да и речь была шибко спутанная в песне той. Будто иноземец пел, или будто старики разговаривают.
Люди танцевали, смеялись, подпевали и выпивали. Кто-то дрался и мирился, кто-то обнимался, и тут же дрался. Но, в общих чертах всё было мирно и славно.
Жених, уже весьма захмелев, что-то настойчиво пытался рассказать одной из старух, в тот момент, когда невеста, в красивом платье, расшитым бусинами, не успевала даже перевести дух между танцами. То один из гостей тянул её сплясать, то другой.
Трифон огляделся по сторонам и метнувшись по светёлке быстро вернулся с бочонком пива на дубовых желудях. Выдернув затычку, он быстро наполнил кружки и посмотрев на жениха с невестой ухмыльнулся.
– Гляди, красавица какая. Замуж вышла. Может и деток небеса пошлют? А ведь всё совсем иначе получиться могло, коль не Степан, – старик сделал несколько глотков. – Тут, брат, такое дело было, что сразу и не поверить.
* * *
Дней пять отсель, коль пешим, деревня была. И как-то так, вроде нашего хутора, то бишь, на барской земле, да сама по себе. А вроде и вовсе сама по себе, как те, своевольные, что за Великим оврагом селятся. Также всё в деревеньке той было. Каждый сам за свою шкуру, да общим советом. Но последнее слово было за старостой. И вот был там старостой некий мужик по имени Степан.
Третий десяток зим Степан разменял, да уважение и почёт со стороны деревенских задолго до этого возраста важного заполучил. А всё от того, что о других всегда беспокоился, за каждого встать готов был без раздумий. Всё, что имел, на благо деревни пускал.
Сам то он торгом промышлял. Купцом большим не стал, но денег заработать умел, купив одно подальше и подешевле, где этого столько, хоть хезальником жуй. А продать поближе и подороже, где этого вовсе нет. Люди то, знаешь, те ещё дряни ленивые. С голым задом будут зимовать, лишь бы зад этот от лавки не поднимать и не топать хрен знает куда ради покупки штанов за бесценок. Жаловаться будут, ждать, пока такой вот Степан не съездит и не привезёт, в дороге жизнью рискуя. Ну а как купят штаны у такого Степана, так опять недовольны. Дескать, сволочь он. Дескать, в три дорого портки простые продаёт, которым цена в пучок моркови. И ведь не кроил он их, не шил. Всего-то потратил времени в пару лун, прокатившись на дальний торг.
Но в деревне о Степане такого не говорили. Он умнее и хитрее поступал. Те же портки продавал не своим, а барским. Да не напрямую, а через барских купцов. Пущай купцами и недовольны будут барские. А своим портки и за так привозил, потому как денег вырученных хватало. Да и деньги почти все спускал на деревню. Всё для удобства там было.
Ну а сам Степан, хоть старостой и был, а не шиковал. Всего-то и было у него, что домик небольшой, да ещё и на отшибе. Одна коза, пару слобней, телега и пару поросят что сменялись раз в зиму. В простых одёжах и зимой и летом бегал, простую похлёбку хлебал наравне со всеми.
При всей скромности своей завидным женихом был. Все девки свободные, а то и замужние, хвостами за Степаном бегали. И уж если не замуж, то хоть бы так, разок один в койке его побывать мечтали. А он, будто лободырный, всех отшивал. Говорил, что не до семьи ему, покуда дел столько. Да и вообще, ссылался на то, что ненужно ему семьёй себя отягощать, потому как ничего хорошего не выйдет из жизни семейной.
Даже кто-то поговаривал, будто Степан из этих, кто по мужикам сохнет.
Грустили девки, ругались, да бегать хвостами продолжали в надеждах своих. А Степан внимания не обращал. В холодное время в деревне делами рулит, а как лето настаёт, так на дальний торг, на ярмарки, на рынки малые. Покупает, продаёт, меняет. Всё лето прокатается, к осени вернётся. А там его с радостью встречают, праздник устраивают. И для старых, и для малых он просто как лучик солнца в затяжные дожди.
Ну так сказать можно про житьё-бытьё деревенских. Может и не богато жили, и горести терпели, да всё получше многих. Знали, что Степан их не оставит, хезло в кровь порвёт себе, а людей вытянет. Пусть даже самых пропащих, больных и старых, а потянет на своём горбу, и ничего взамен не попросит. Разве что, чтоб люди правильно жили. Чтоб чужого не желали, чтоб зла попусту не держали на обидчиков, да сами обидчиками не становились.
Скажу тебе то, во что ты вовсе не поверишь. В деревне Степана даже мерзавского столба не было. Убрали его за ненадобностью. А всё от того, что в деревне не случалось таких глупостей, за которых людей у столба морозить приходилось.
И вот, одной весной запер Степан свой дом, да как прежде, отправился на дальний торг. Поговаривают, куда-то к Плоскому озеру. Там то с товарами не просто сахарно, а медово. Как и прежде, всё лето ездил где-то по Чёрному лесу, покупал что-то, продавал, менял. К осени вернулся. Да вот дома что-то совсем не весело.
Люди хмурые, глаза в землю опустили. Веселья прежнего нет совсем. На деревенском пятаке столб мерзавский стоит, да не один. Виселица рядом, дыба, плаха. И не просто так, а видно, что уже пользованная.
Степан давай у людей спрашивать, да те и слова боятся проронить. Говорить с ним не хотят. Лишь один старик, что Степана с малых соплей знал, да с отцом Степана прежде дружбу водил, осторожно так в сторонке и нашептал.
А нашептал то, что пока Степан в отъезде был, пришли в деревню двое. Один худой как жердь, с волосёнками редкими, с зубами гнилыми. Второй толстый, будто боровчиха лесная, что приплод носит беспрерывно. Оба в обносках, будто десятком зим не снимали, не стирали. А серебром сыплют так, будто богаче их в мире нет. Братьями друг к другу обращаются. Да и на вид, вроде и не схожи, а как у братьев, у обоих на щеке по гадкой родинке волосатой.
Как пришли, купцами представились, да давай у людей ненужное скупать. Барахло всякое вначале, а как барахло кончилось, а аппетиты до серебра у людей разыгрались, так и предложили купцы купить то, что вовсе людям не особо нужно. Начали они воспоминания людей покупать.
Ну, все вначале посмеивались. Дескать, ерунда какая. Пришёл к купцам, рассказал о чём-то, что с тобой прежде случилось, монетку получил. Рассказал о чём-то очень памятном, большую серебром заработал. А уж вспомнить, да рассказать то, есть чего.
Потекло серебро людям в руки рекой, а у купцов тех оно вроде и вовсе не кончается. Да вместе с обогащением людским в деревню беды пришли. У кого-то воспоминания были яркие, красивые. Например, о том, как впервые с девкой в стогу сена кувыркался. За такую большую серебром получить можно было. А у кого-то таких ярких воспоминаний не было. И за свои скудные истории разве что четверть малой заработать получалось. И вот обуяла людей жадность и зависть. Поначалу воровство появилось в деревне, а потом уже и за серебро один другого прибить мог.
И луны не прошло, как пришлось мерзавский столб установить. А чтоб убийства сдержать, и плаху, и дыбу, и удавку соорудили. И вроде присмирел народ. Только вот и сами люди не поняли, как так быстро да такого опустились. И лишь чуть позже кто-то заметил, что мало чего из жизни своей помнит.
