Мишка загоготал на весь ресторан.
– Все, так и буду теперь вас называть: семья Мимимишкиных.
Дальше все стали обсуждать, какие есть женские имена на «м». Мария, Марина, Марфа, Милана, Майя…
– Ой, а мне в детстве так нравилось имя Марианна! – сказала Жанна Николаевна. – У нас девочка была в классе Марианна, и я все думала, ну почему ее так назвали, а не меня…
– Матильда, Мелания… – зачитывал Анатолий Иванович с телефона.
– А мы недавно читали с Викой книжку «Мия» – тоже очень красивое имя, – добавила Валя. – Кстати, Слав, книжка тебе бы точно понравилась. Там про такую же, как ты, не от мира сего.
– А мне очень нравится имя Милена, еще с подросткового возраста, – поделилась Слава. – Тогда шел сериал, не помню уже названия – что-то про любовь. «Во имя любви», кажется. И была там девушка Милена с короткой стрижкой…
– Опять она за свое! – оборвал ее Анатолий Иванович. – Все не дает тебе покоя короткая стрижка. Да такие красивые волосы, как у тебя, – это дар божий! Богатство! Это же преступление их отрезать. И так вон по плечи уже обскубала.
Валя поджав губы с деланным равнодушием посмотрела на струящиеся кучерявые локоны Славы:
– Да пусть делает что хочет, ей уж тридцать лет, дядь Толь. А волосы – не зубы, отрастут.
– Мне Милена как-то не нравится, – Марк вернулся к разговору об именах. – Все Леной звать будут.
– А что, Лена – плохое имя что ли? – вступилась Жанна Николаевна.
– Почему Леной, можно и Милей, – пожала плечами Слава.
– Марта! – зачитал последнее имя из списка Анатолий Иванович, повернулся к Славе, положил руку на круглый животик и позвал голосом, которым кличут потерявшуюся собаку: «Марта».
– Я скоро вернусь, – Слава неожиданно поднялась, накинула пальто и вышла на палубу.
Ветер ударил в лицо. Слава стояла, вцепившись в перила и прикрыв глаза, и ждала, когда он проветрит ее голову, остудит щеки, выдует изнутри это тошнотворное чувство. Какое все они имеют право обсуждать то, что находится внутри нее. Особенно поглаживать живот и так противно называть его чужими, совершенно не подходящими именами. Этот ребенок – ее часть. Никто ничего о нем не знает, никто его не чувствует, никто не имеет права давать ему имя. Особенно сейчас, когда дочка еще внутри. Когда происходит день за днем таинство, скрытое от глаз – формирование нового человека. Как можно дать имя тому, кто еще не готов появиться на свет? Не готов жить. Не готов быть названным.
Слава щурилась от вездесущих солнечных бликов – очки остались на столе. Подошел Марк, и тихо встал рядом. Как хорошо, так и надо – ни слова.
Прошли под мостом – как тогда, на свадьбе, десять лет назад. Тяжелые чугунные опоры проплыли над их головами. Сколько пар, счастливых и нет, прокатилось под изнанкой этой черной дуги, а она все стоит – ей хоть бы что. А мы – живые, мы умеем рождаться и умирать. А еще мы умеем передавать жизнь другим. Как эстафетную палочку: давай, теперь ты – живи! И ведь не знаешь, кому передаешь. Будет новый человек похож на тебя или нет, станете ли вы с ним друзьями или вырастет – и ищи ветра в поле, будет ли он понимать твои шутки, кого будет любить – собак или кошек…
В кармане Славиного пальто завибрировал телефон. Звонили с работы. Решительно сдвинув брови и, набрав побольше воздуха в грудь, она ответила.
– Славочка? – раздался в трубке фальшиво приветливый голос начальницы с немецким акцентом. – Тебя уже выписали?
Уловив трескучие звуки и въедливую интонацию, Марк понял, кто звонит, и решил оставить Мирославу одну, пройтись по палубе. На горизонте стала проступать красная полоса Кремля. На палубе почти никого не было. Только один мужчина с длинными черными волосами, убранными в беспокойный хвост, безуспешно пытался закурить на ветру.
С верхней палубы через прозрачную крышку ресторана был хорошо виден круг их большого семейного стола, укрытого белоснежной скатертью. Мишка с любопытством рассматривал подарки, Вика рисовала, Ваня уткнулся в телефон, а взрослые, откинувшись на спинки стульев, переваривали праздничный обед и готовили место для десерта. Подошел официант и начал убирать тарелки. Яна посмотрела наверх и, заметив брата, стала призывно махать и дуть на воздух. Марк понял, что нужно поспешить к столу – наверное, сейчас принесут мороженое со свечками.
Слава стояла на том же месте, где он ее оставил, погруженная в свои мысли, подавленная.
– Ну что тебе сказала фрау Мымра? – поинтересовался Марк.
Славе не хотелось говорить, и она помотала головой:
– Лучше обними меня.
Кремлевские башни проплывали мимо. На палубу гурьбой вывалили желающие запечатлеть себя на фоне великих стен. Они корчились в неестественных позах, растягивали через лица счастливые улыбки, тянули фотографироваться недовольных детей. А двое стояли, обнявшись в этой суетливой толкотне и погоне за лучшими кадрами. Стояли крепко, спокойно и немного сурово – как маяк, атакуемый бурей. Мы со всем справимся, пока мы есть друг у друга, утешала себя в мыслях Слава.
– Завтра я поеду к Ирине Павловне, это старинный друг нашей семьи, специалист по невынашиванию, – сказала Слава, когда они спускались по лестнице обратно в ресторан. – Никогда к ней не обращалась, но сейчас, наверное, лучше проконсультироваться. А оттуда – уже на работу.
Как только они вернулись за стол, внесли фонтанирующий искрами торт-мороженое с пятью свечками, и Мишка радостно их задул. Корабль плавно двигался по реке, солнце тоже устало от этого дня, полного волнений и суеты, и стало опускаться все ниже, освещая теплым розовым светом набережную, возвышавшийся над деревьями университет, метро-мост, кубики академии наук.
Вот уже и подъезд, из которого Славу выносили на пледе неделю назад. В лифте мигает лампа. Привычный поворот ключей, а внутри стойкое «не хочу». Возвращаться в квартиру не хочу. Как так сталось, что прожитые в этой квартире счастливые пять лет Мишкиного детства полностью перекрылись в сознании вот этими последними месяцами тошноты, непереносимости жизни и финальным выносом ее тела в синем пледе. Слава вернулась туда гостьей.
– Уже поздно, – сказал Марк в полночь. Они были на кухне.
Слава молча покачала головой:
– Я не хочу спать. В больнице выспалась, – и постаравшись улыбнуться добавила, – иди один, тебе завтра на работу.
Наутро Марк нашел Славу в гостиной, спящей на диване.
После возвращения из больницы я так и не смогла лечь на ту кровать. При одном взгляде на нее внутри все сковывало липким черным ужасом. Хотелось держаться от нее подальше, лучше вообще не заходить в ту комнату. Ближе к часу ночи я прилегла на диван в гостиной и уснула.
Утром не слышала, как Марк ушел на работу. Часов в десять за мной и Мишкой заехала мама, и мы отправились к Ирине Павловне в клинику репродуктивной медицины на другом конце Москвы. За рулем была мама, а я сидела на переднем сиденье и удерживала живот на каждом «лежачем полицейском», чтобы не расплескался.
Ирина Павловна встретила нас и проводила в свой чистый и светлый кабинет. Она знала меня с детства, и с ней рядом сразу стало тепло и спокойно. Она осмотрела меня на разных креслах, кушетках и аппаратах, измерила все, что только можно измерить, проверила все, что только можно проверить, и вынесла свой вердикт: ребенку в животе хорошо, нет никаких признаков отслойки или каких-то дефектов работе плаценты, хоть она и низко расположена.
– Там просто нечему кровить, – подытожила она. – Но все-таки, раз уж был такой эпизод, тебе бы надо сдать один анализ. Это расширенный гемостаз. Его делают в Москве только в двух местах – в нашей клинике и на Севастопольском проспекте. У нас делают по понедельникам, средам и пятницам. Ты ела сегодня? – я кивнула. – Значит, в понедельник придётся приехать. Ну или на Севастопольском.
На том мы и расстались. День был солнечный, и я поверила, что мне больше ничто не угрожает. На обратном пути меня выкинули на Смоленской. Я нырнула в весенние арбатские переулки, успевшие нарастить себе тени за неделю моего отсутствия. Ароматы еще не проснулись, но свежая листва уже приглушила сухой запах московской пыли.
Офис располагался в старом особняке девятнадцатого века с белыми колоннами на углу Большого Левшинского и Кропоткинского переулков. Еще во время учебы в университете я попала туда на стажировку и поняла для себя, что это работа мечты. Все получилось само собой: через год после окончания моей стажировки меня пригласили на должность ассистента в сектор культуры. И хоть я ничего не понимала в культуре и вообще-то стажировалась в секторе естественных наук, я пошла и даже побежала навстречу своей мечте. Если бы я знала тогда, что придётся вытерпеть ради этой мечты. Изменило бы это что-нибудь? Вряд ли, чего ради себя обманывать. Ведь и сейчас, спустя пять лет, я все еще здесь. Мечта оказалась важнее всего остального. Ради мечты можно и потерпеть.
Обходя особняк, я всматриваюсь в пробелы между прутьями забора, наклюнувшиеся листики кустов еще не полностью закрывают вид во внутренний дворик. Там я замечаю курящих на солнышке Оксану и Валентину Михайловну. Они стоят на парадной лестнице, под треугольником портика, двери конференц-зала открыты нараспашку, как будто уже лето. Я остаюсь незамеченной и подхожу к боковой двери с табличкой «ЮНЕСКО – Москва», нажимаю на тугую металлическую кнопку звонка.
– Славочка, вернулись? – приветливо спрашивает «наша бабушка» на ресепшн с аристократичным именем Генриетта Матвеевна. Когда-то была попытка заменить Генриетту Матвевну на стандартного охранника из охранной службы, но бюро сразу будто осиротело и перестало быть домом, а обернулось бездушным офисом. Сотрудники запротестовали, и Генриетту Матвевну скоро вернули на место.
Генриетта Матвевна выходит из-за своей высокой стойки и улыбается.
– Все у вас в порядке? – аккуратно интересуется она, пока я вешаю куртку в зеркальный шкаф и поправляю прическу. Я отвечаю, что все хорошо, а Генриетта Матвевна понизив голос сообщает:
– Она тут, пока вас не было, рвала и метала.
Я чувствую, как твердеет шея, наливаются щеки, и накрывается тяжелым шлемом голова. Делаю глубокий вдох и иду. В административном отделе открыта дверь, и я здороваюсь с главным администратором Моникой, чья голова высовывается из-за компьютера. Там где-то сидит и моя Зара. Моника замечает меня и вытягивает шею, ее голова выезжает из-за монитора, как черепаха из панциря. Глаза ее радостно округляются, веки с длинными ресницами начинают шарнирно открываться и закрываться:
– О, Слава! Все в порядке? – произносит она, по-французски вытягивая губы. Мне ничего не остается, как войти в кабинет. Остановившись на пороге, я вижу сияющее лицо Заруи и отвечаю, что все хорошо – меня наконец отпустили.
Поднимаюсь по высланной ковролином узкой лестнице на второй этаж и прохожу по коридору до конца и налево. Потолок давит, пол предательски скрипит. Дверь нашего с Леонор кабинета прикрыта, и я слышу, как оттуда доносится возмущенный голос с немецким акцентом:
– Но у нас ниет переводчиков! Мы ние предоставлаем такиэ услуги, понимаэте?
Я не решаюсь войти в момент разговора и захожу в туалет, который находится совсем рядом. Через минуту кто-то резко дергает ручку.
Марк шел по коридору офиса, направляясь в столовую. Надо бы прикупить парочку новых костюмов, а то уже поизносился, думал он. Но сейчас главное – это дом и Слава. Доктор, значит, сказала, что все в порядке. Что же тогда это было. Марка передёрнуло от воспоминания о том, как он запихивал в мусорный пакет кровавую простыню. Погруженный в свои мысли он не сразу услышал, как его окликнул Борис Евгеньевич, заместитель директора компании. Обернувшись, Марк понял, что ему не послышалось – в его сторону направлялся приземистый лысый мужчина со сканирующим взглядом.
– Марк, вас вызывает Владимир Сергеевич, – коротко объявил он, и добавил, – сейчас.
В кабинете у генерального директора было тихо, прохладно и приятно пахло хвоей. Владимир Сергеевич, осанистый и крепкий невысокий мужчина в синем костюме с иголочки, сидел за своим отполированным до блеска деревянным столом. Увидев Марка, он приподнялся и протянул ему руку для рукопожатия.
Марк расположился в кресле напротив. Он бывал в этом кабинете лишь несколько раз. Должность руководителя направления не предполагала прямого контакта с генеральным директором. У гендира был круг приближенных лиц – директоров – через которых осуществлялось управление компанией. Если Марка вызвали лично, в обход его непосредственного директора, – это было что-то выходящее из ряда вон.
В качестве своей работы Марк был абсолютно уверен, но что, если его подсидели или оклеветали. Что если его сейчас уволят. Как тогда им закрыть ипотеку на покупку дома, и когда в таком случае они смогут завершить ремонт, успеют ли переехать к рождению дочери. Им и так уже не хватает денег на мебель. Мысли роились в голове, толкая одна другую, но Марк сидел прямо и спокойно, не шевелясь, как будто малейшее движение могло привести к потере устойчивости всей его системы.
За дверью раздаются удаляющиеся шаги. Я выхожу из туалета и вижу, что в кабинете никого нет. Встреча с Леонор отодвинулась, и я облегченно выдыхаю. Захожу в кабинет и останавливаюсь у своего рабочего стола прямо под окном. В окне краснеет кирпичная стена забора и блестит на солнце жестяная крыша соседнего особняка. На столе – монитор, потертая клавиатура, малиновый телефон с блестящей трубкой и горизонтальный коллектор для файлов. На подоконнике – как маяк, напоминающий о главном, – деревянная фоторамка с фотографией счастливой семьи Никитиных на греческом острове Скиатос.
Я вешаю сумку на стул и оглядываюсь. Каким огромным после перерыва мне кажется стол Леонор, стоящий углом и занимающий буквально половину кабинета. Одной гранью он упирается в окно, другой – в тумбочку с принтером, которая разделяет нас, а торцом чуть не достигает небольшого кожаного диванчика, который Элеонор везде за собой таскает для атмосферы, но никогда на него не садится. Вот и сейчас он завален папками, подаренными книгами, архивными материалами и старыми отчетами. Стол начальницы тоже, несмотря на огромную рабочую поверхность, производит впечатление хаоса, суеты и сильно контрастирует с моим пустым столом, поднимая во мне чувство вины. Из завалов на столе Леонор торчит фотография в золотой рамке, с которой смотрит нескладный парень в зеленой мантии – ее сын в день вручения диплома.
Я смотрю на часы и понимаю, что пришло время обеда. Лучше встретиться среди толпы с тем, с кем тебе страшно встретиться наедине. Спускаюсь по лестнице в подвал, где находится кухня. Приближаются голоса, сплошь женские, перекрывающие монотонный гуд микроволновки и резвое шипение сковородки:
– Нет, это действительно работает, и именно на эти цифры и нужно ориентироваться.
– Валэнтина, – строго отвечает голос Леонор. – Еслы бы йа не выходыть за эти цифры, я так бы и отсталась большой.
– Ну вот какой у вас рост?
– Сто шестьдиесят восем.
– Так, смотрим, для вашего роста пятьдесят семь килограмм – нормально только если ваш возраст двадцать лет, – за этими словами повисла неловкая пауза. – Но нам ведь всем не по двадцать, да, Леонор? – добавила Валентина Михайловна. – А для нашего возраста идеальный вес у вас получается шестьдесят три с половиной килограмма.
– Мние это не подходит, – фыркнула Леонор.
Тут я решила войти в кухню. Подвальное помещение с узкими окошками, расположенным у самого потолка, было отделано белым кафелем, по периметру стояла кухня, а почти все пространство занимал большой овальный стол.
– О, посмотрите, кто пришел, – воскликнула Валентина Михайловна, стоя в полуобороте к плите, на которой шкворчали кусочки черного хлеба, сбрызнутые оливковым маслом и прованскими травами.
– Слава! – выпрямилась Леонор, отжимающая грейпфрут на ручной соковыжималке. Руки ее были в соке и мякоти, поэтому она так и застыла, держа их на уровне пояса и не зная, что с ними делать.
– Славочка, – подошла сбоку Зара и обняла меня.
– Да, вот он – человек с низкой массой тела среди нас, – сказала Валентина Михайловна. – Причем, даже в беременном состоянии. Слава, скажите, какой у вас рост?
– Сто семьдесят шесть, – ответила я.Леонор, уже было вернувшаяся к своим грейпфрутам, опять удивленно приподнялась:
– Как? Ты высокая? Никогда ние замечала. У миеня была бабушка, очень высокая бабушка, и у нее был рост сто семьдесят шесть сантимэтров. Навиерное, ты, кривишь спину.
– Так, смотрим, – сказала Валентина Михайловна, тыкая пальцем в телефон. Через несколько мгновений поджатых в ожидании губ она цокнула и сказала, что в подвале, как всегда, нет связи.
– Я посмотрю, – дожевывая свой обед, заказанный в соседнем японском ресторане, сказала Оксана. – Так, ваши идеальный вес, Мирослава, шестьдесят пять килограмм.
– А я столько и вешу, – рассмеялась я.
– С шестью месяцами беременности, ага, – вставила Валентина Михайловна.
После обеда я нехотя плетусь в наш кабинет в мансарде. Сутулюсь я, как же. Ее бабушка была выше… Ну зачем об этом было говорить при всех. Да, я сутулюсь. Я со средней школы слишком длинная и слишком худая – нет во мне силы удерживать этот рост. Травинки – гнутся на ветру. Но вот чего я никак не ожидала, так это то, что Леонор, получается, на целых восемь сантиметров меня ниже. Почему же я этого совершенно не чувствую. Всегда казалось, что, она выше меня.
Помню, когда Леонор только пришла в бюро – я тогда была на стажировке – это была толстая и веселая немка. Она сразу устроила пивную вечеринку с колбасками, квашеной капустой и десятью видами пива. Все были от нее в восторге. А потом она решила похудеть. Личную жизнь, наверное, хотела устроить – не знаю. Когда через год после окончания моей стажировки мне предложили работать ее ассистентом, я согласилась, не раздумывая. Но придя в бюро, я ее не узнала. Со спины это была худая девушка, но на лицо она будто стала старше, чем была. Ушли куда-то румяные круглые щечки, черты лица заострились, нос вырос, а глаза из веселых превратились в злые и въедливые, насмешливо сверкали из-под низкой медно-бурой челки. Теперь она ела не ртом, а глазами и не еду, а меня. Она вся будто вытянулась теперь и нависала, давила – даже если сидела. Наверное, даже если лежала.
Жила она одиноко в соседнем многоэтажном доме. Оттого и не торопилась домой, а утром приходила раньше других. Мне было как-то неловко вставать и откланиваться в шесть часов вечера, особенно поначалу, и я постоянно задерживалась на работе. Но так ни разу и не ушла позже Леонор.
Но когда я спустя год вышла замуж, я сразу почувствовала, как изменился мой статус. Я перестала быть просто девочкой-студенточкой, которую можно отчитывать направо и налево. Ведь где-то там у меня теперь имеется муж, который сможет защитить в случае чего. Наше общение с Леонор стало более любезным, но внутри я продолжала чувствовать, что раздражаю ее. И это чувство росло. Что это было – моя ли молодость, моя ли красота, худоба или семейное счастье – трудно сказать. А может все это вместе взятое не давало ей покоя.
Папа предрекал, что в скором времени от меня уйдет муж, если я буду так задерживаться на работе. Но муж не ушел, а сам стал работать допоздна. Исправило нас на какое-то время только рождение Мишки.
– Слава, у нас проблема, – обрушивается на меня Леонор, как только я появляюсь на пороге кабинета. Тень дежурной кухонной улыбки еще не совсем сошла с ее лица, но глаза уже искрятся.
Я вежливо интересуюсь, что случилось, и Леонор вываливает на меня для начала все, что стряслось за неделю, пока меня не было, и закачивает, по ее выражению, «клубникой на торте»:
– В понедельник приэзжает Дюваль, у нас встреча в министиерстве, а у них нет переводчика, – она смотрит на меня выжидающе, я молчу. – У нас, как ты знаешь, тоже нет диенег на переводчика, – она растягивается в улыбке и переходит к главному, – смогла бы ты, Слава, побыть переводчиком на этих наших переговорах?
– В понедельник? – теряюсь я. – Вообще-то в понедельник утром я хотела поехать сдавать один анализ…
– О, – Леонор изображает понимание, но по ее лицу видно, что она не намерена сдаваться. – Но его можно сдать в другой день?
– Да…
Я неуверенно пожимаю плечами. Мне, действительно, ничто не мешает сдать его, скажем, в среду, ведь «там нечему кровить». И хотя где-то глубоко внутри я чувствую, что хочу поехать на анализ именно в понедельник, но почему – не знаю, а раз нет аргументов, которые я могла бы озвучить Леонор, то… я слышу свой голос:
– В среду могу.
– Прэкрасно, Слава, – заслуживаю я одобрение начальницы.
Вечером они несли друг другу новости: он – свою, а она – свою.
Теплая майская пятница приняла в свои объятия тысячи опьяненных весной и просто опьяненных москвичей. Марк и Слава договорились встретиться на выходе из метро. Она была там ровно в восемь и отойдя подальше от извергающейся из-под земли толпы, подставила лицо солнцу. Марк, как всегда, не сразу ее увидел в толпе. Вот будь она в своих рыжих гетрах – тотчас бы заметил.
Он подошёл к ней, и они нежно пожали друг другу руку. Они никогда не целовались на публике, даже при встрече и прощании. Всегда ограничивались пожатием руки. Многим это казалось странным, но тем, кто знает, что через ладони у человека проходят мощные энергетические каналы от самого сердца, не удивились бы. Впрочем, сами Марк и Слава об этом не догадывались, просто они не любили выставлять свои чувства напоказ. А через прикосновение ладоней можно вернее почувствовать и настроиться друг на друга, чем при отвлеченном поцелуе в щеку. Ладонь – более надежный канал, они поняли это давно.
Слава сразу же выложила мужу все, что произошло с нею с самого утра, особенно на работе. Ей нужно было выговорить это неприятное мутное чувство, которое начало бродить внутри с тех самых пор, как она согласилась быть переводчиком на переговорах в понедельник. Она избегала как-то называть это чувство, но это было очень похоже на предательство. Очередное предательство себя. Во имя того, чтобы быть «хорошей девочкой» для всех. Соглашаться делать то, что удобно другим, а себя ставить на второе место. Эти мысли были бы невыносимы, поэтому они и были больше похожи на туман в ее голове, и даже не делали попыток сформироваться в облака. Так привычнее и безопаснее. Сейчас главное – говорить. Как будто за потоком слов можно спрятаться от реальности.
Марк выслушал ее как всегда спокойно и не перебивая.
