Пальцы сжимают толстый графитовый карандаш для набросков, а на коленях ждет новенький блокнот, распахнутый и будто замерший в ожидании и предвкушении. Наверное, Марк передал, кто же еще. Я давно купила в художественном магазинчике и этот карандаш, и этот блокнот – синий, квадратный, со страницами цвета слоновой кости – но берегла для особого случая. Для поездки на море или в Париж. Почему Марк положил мне все это?
Больница – ну что здесь рисовать. Ведь рисовать нужно только красивое, только важное. Благоухающая сирень, например, или морской пейзаж с перламутровыми облаками.
Рисовать можно только идеальное.
Всю жизнь со мной случались порывы, и я бежала к столу, доставала из дальнего ящика коробку со старыми акварельными красками, наливала воду, раскладывала бумагу, смачивала кисть, и…
Что достойно быть нарисованным на этом идеально чистом листе?
Просидев так пятнадцать минут, примериваясь и кружа кистью над бумагой, но так и не найдя ответа на этот вопрос, я убирала бумагу, вытирала кисть, складывала краски. Я всегда хотела рисовать, но из раза в раз упиралась в эту стену.
ЧТО рисовать?
КАК рисовать?
ЗАЧЕМ рисовать?
В игре «Что? Как? Зачем?» я всю жизнь была проигравшей. Ответов не знал ни мой внутренний знаток, ни мой внутренний зритель, задающий эти вопросы. Что, как и зачем рисовать я поняла совсем недавно и в уже весьма зрелом возрасте – в двадцать восемь лет. Да, да, как Ван Гог. Он-то и научил меня рисовать. Вернее, сначала он научил меня видеть.
Большинство людей живет в иллюзии, что они видят этот мир. Но на самом деле они только думают, что видят. Вернее, они видят только то, что думают.
Вот стоит дерево, от него на траву падает тень, какого цвета будет эта тень? Человек подумает и скажет: если трава зеленая, значит, тень будет темно-зеленая. А она фиолетовая.
Вот полоска асфальта пробежала по сочному газону, какого она цвета? Мне скажут, серого. Ведь асфальт серый. А она до слез голубая, потому что в ней отражается летнее небо.
А вот стоит белая ваза с тюльпанами, какого цвета ваза? Что вы нам голову морочите, ответят мне, сами же сказали, что белая. А она… да я всего и не перечислю, что в нее впаяно: и теплый солнечный свет, и холодная собственная тень, и красные всполохи от свисающих бутонов, и зелень листьев, и даже цвет моего синего платья. Всё вместе, и всё едино. Цвета живые, они перетекают из одного в другой, отражаются и мерцают. И когда ты начинаешь это видеть, доверившись собственным глазам, а не представлениям, твоя жизнь меняется навсегда.
С Ван Гогом я познакомилась в Питере. Когда Мише было два года, мне пришлось поехать туда в командировку – выступить на конференции с приветственным словом. Я выступила, а потом сбежала на выставку Ван Гога, где и купила его письма. Две книжечки писем – брату Тео и друзьям-художникам. Я очень люблю письма. Письма – это чистый контакт, письма не врут…
– Ты что… рисуешь? – удивляется Люда, повернувшись ко мне заспанным лицом, она только что проснулась.
– Ну да, – смущенно отвечаю я.
– А что рисуешь?
– Вид из окна.
– А что там тебе лёжа-то видно? – подает голос Даша.
– Небо… Облака.
Всегда одинаково удивленные лица, всегда одни и те же вопросы. Почему если человек читает книгу, курит, просиживает жизнь в компьютерных играх, разгадывает кроссворды или утыкается в телевизор, это никого не удивляет, а вот если человек рисует… Как будто рисование относится к категории «детство» и во взрослом возрасте уголек в руке вызывает такое же недоумение, как соска во рту.
– А меня нарисуешь?
Это следующий типичный вопрос, предъявляемый рисующему человеку. Сразу хочется глубоко вдохнуть и закатить глаза. Но не в этот раз. Почему-то не в этот раз.
Все эти дни, проведенные в больнице, я смотрю на этих женщин и понимаю, что хочу их нарисовать. Взять и набросать их портреты в своем дневнике и записать рядом их истории. Как будто это зачем-то нужно. Мне нужно. Как будто важно сохранить память о них и их истории, по каждой из которых можно роман написать. У меня ведь в жизни ничего такого никогда не было. Моя жизнь не подходит для романов. Я не допускаю опасных моментов, ошибок, рискованных и конфликтных ситуаций. Все всегда идет по плану.
Я не знаю, откуда взялся этот план у меня в голове, он как будто был всегда. Поступить в университет, пока учишься – выйти замуж, устроиться на работу в международную организацию, родить первого ребенка до двадцати пяти, а второго – не позднее тридцати, и переехать в собственный дом. И у меня в жизни все идеально соответствует этому плану. Мне тридцать, у меня счастливый брак, я беременна вторым ребенком и заканчиваю ремонт в собственном доме по моему же дизайн-проекту.
А у этих женщин все по-другому. Они, как моя двоюродная сестра Валя, – не живут свою жизнь сами, а позволяют жизни жить себя. Вале – тридцать четыре, в разводе, дважды была замужем, и оба раза – из-за внезапной беременности. От каждого мужа – по ребенку, и сейчас снова беременна – от женатого мужчины, о котором я даже ничего не слышала. Она и так с трудом сводит концы с концами – бывшие мужья уклоняются от алиментов или платят копейки – как она могла допустить новую беременность? А как Даша могла переспать с первой любовью, рискуя самым ценным, что у нее есть на свете – своей семьей (любимым мужем, а она любит его – это очевидно, и тремя детьми)? Как эти женщины решаются на такие опрометчивые поступки? Как не боятся все разрушить? Что ими движет? Непостижимо. Мне никогда их не понять и не оказаться на их месте. И слава богу.
Их судьбы одновременно пугают и восхищают меня. Как будто им доступно что-то, чего я просто не вижу. Я рисовала их. Нарисовала каждую – на отдельном развороте, а первую страницу блокнота, как обычно, оставила пустой. Я всегда так делаю. Первая страница – это слишком ответственно, страшно испортить. Я лучше как-нибудь потом придумаю для нее что-нибудь идеально подходящее. Правда, придумаю.
Хотя кого я обманываю. Ни в одном из моих блокнотов, скетчбуков и дневников, которые я веду с четвертого класса, не заполнена первая страница. Наверное, это прививают еще в школе: «тетрадь – лицо ученика», «отступаем три клеточки и ставим точку». Откуда берется этот страх испортить? Хуже всего, что он выливается в привычную стратегию «лучше не сделать вообще, чем сделать неидеально». Это про меня.
Но тут… Я уже принесла в жертву этот красивый скетчбук. О, это большой шаг. Признаюсь, я не сразу решилась использовать его – даже хотела отправить его обратно, чтобы мне передали что-нибудь попроще. Ну правда же жалко тратить такую вещь на больничные зарисовки. Но они уже тут, на его страницах. В набросках останется это голое окно в полное надежд майское небо. И смотрящие друг на друга наши с Людой тапочки: ее старые, верные, домашние в выцветший цветочек и мои – кипельно белые, одноразовые, из стандартного гостиничного набора. И навсегда застыли в блокноте лица этих женщин, с их историями, страхами, безнадёжностью и верой.
Серебристая субару въезжает в покосившиеся деревянные ворота, подкатывает к свежевыкрашенному в благородный темно-серый с медовыми деревянными вставками трехэтажному дому и останавливается на вытоптанном газоне. В небо уходят высокие деревья – сосны и березы. Справа среди деревьев прячется бывалая, когда-то синяя, бытовка. Марк выходит из машины и делает шумный вдох. Здесь дышится. Это всегда ощущаешь в первый же момент – замечаешь, как дышишь, обнаруживаешь в воздухе целый букет ароматов. Не то, что в Москве.
Марк поднимается на широкую веранду, вслед за ним Мишка играючи прыгает по ступеням лестницы, из дома доносятся голоса рабочих. Марк останавливается на согретой закатным солнцем веранде. Здесь будет стоять большой стол, окруженный плетеными креслами и стульями. За столом будет собираться вся семья. Веселье, гости, угощения. Вот он – их дом. Их со Славой родовое гнездо.
С детства Марка завораживали книжные описания родовых поместий, замков и усадеб. Точки заземления на вертящейся планете. Место, где можно укрыться, переждать, вернуться к себе самому и своим истокам. Место, где можно собрать всю семью, раскиданную по городам и просторам России. Марк хотел выпестовать в своих детях и передать им ощущение родовой системы и своей встроенности в нее. Наладить связи с родителями. Дом символизировал все это вместе взятое. Марк не удержался и набрал Славин номер.
– Привет тебе из нашего дома, Мир!
– …
– Ты плачешь? Что случилось?
Больше всего мне хотелось вырваться из больницы и успеть на день рождения Мишки. Но никто не хотел меня выписывать раньше, чем через неделю после поступления. И как они не понимают – ведь где-то может быть беременная, которой, действительно, нужна помощь, но она не сможет сюда попасть, потому что я занимаю ее место. А я абсолютно здорова, и мое место рядом с сыном-именинником. Но давить на врачей, спорить, требовать я не решалась. Да и не умела. В конце концов им все-таки виднее.
Я просто периодически утирала прорвавшуюся через оборону предательскую слезу и надеялась каким-то чудом попасть на день рождения к сыну. Речной кораблик отплывал в четверг от причала гостиницы «Украина» в 16:00.
И вот уже четверг, двенадцать дня, а я все так же безвольно лежу на своей постели, жду обещанной, но не гарантированной выписки и напряженно хмурясь смотрю в окно на небо. На этот раз небо и не думает меня утешать – отвечает мне такой же хмуростью. Изредка приходят поздравительные сообщения, на звонки отвечать даже не хочется.
В 12:10 в палату суетливо вертясь и оглядываясь входит немолодая сильно накрашенная женщина в синем халате с обтягивающим талию поясом и старомодным начесом на голове. Она небрежно бросает в воздух «Кто тут на выписку?» и походкой постаревшей модели направляется к столу, стоящему между окнами. Столом этим никто в палате не пользовался, при нем даже не было стульев. Он служил пунктом ротации глянцевых журналов про беременность и роды.
Мы с Гулей встаем. Женщина отодвигает журналы и просит мой стул. Я снимаю с него вещи и подаю ей. Она садится и раскладывает на столе документы.
Вблизи она производит еще более странное впечатление. Комки туши свешиваются с густо накрашенных ресниц, обрамляющих выцветшие голубые глаза. Розовая помада лоснится на ссохшихся морщинистых губах. Она медленно заполняет все документы на выписку сначала на меня, потом на Гулю. Затем встает и кокетливо придерживая папку с бумагами говорит голосом цыганки, которой только что дали милостыню:
– Счастливо вам, девочки! Здоровья. Доносить и родить благополучно ваших деток. Ну и любви, конечно!
Она с улыбкой разворачивается и направляется к выходу.
– А есть ли она, любовь? – раздается обреченный голос из дальнего угла палаты.
– Что?
– Есть ли любовь? – с вызовом повторяет Даша.
На лохматые глаза женщины опадает вуаль светлой грусти, она задумывается на несколько секунд.
– Если у вас есть дети, значит, и любовь в вашей жизни была, – серьезно говорит она, – хотя бы одну ночь.
Я застываю на этом безнадёжном «была», Даша несогласно фыркает, Галя прикрывает глаза и будто смеется над правдой, которая оказалась так прозаична и проста. Гуля безуспешно пытается поднять уголки губ наверх, но они снова и снова падают. Парализовавшая нас своим афоризмом женщина с довольным видом удаляется из палаты.
Час дня. Я лежу и смотрю в прямоугольник неба.
Дребезжание обеда.
Два часа дня. До отплытия два часа, а мне всё не несут подписанные бумаги. Постоянно звонит Марк и спрашивает: «Ну что? Ну когда?». Каждые пять минут я выбегаю в коридор. Дергаю медсестру на сестринском посте. Мне отвечают, что больница большая, и выписки со всех отделений подписываются в одном кабинете, оттого и задержка. Все разводят руками, пожимают плечами – дескать, ждите, извините. А я не могу ждать – у меня у сына день рождения. Ровно пять лет назад в это самое время я впервые стала матерью, вы что не понимаете? Это все я говорю, конечно, не вслух. Время вязко растекается, и я чувствую, как вместе со временем уходит надежда, наконец обмякаю и бессильно оседаю на все еще мою койку, с которой я уже не собиралась иметь ничего общего. Ноги свисают на пол, их место на кровати заняли подготовленные к выписке сумки и пакеты. Я уже не в силах считать минуты – успею, не успею на праздник. Я сдаюсь.
– А мама не придёт? – спрашивает именинник Мишка. Жанна Николаевна видит только золотистые завитки волос на его поникшей голове. Их шевелит свежий речной ветер.
– Ну что ты, мой цветочек, конечно придет! – подбадривает она, присаживается и завязывает на его шее коротенький галстук в клеточку. – Только расстроится, что ты в такой день где-то потерял свою улыбку. Ну? Ка-пи-тан, ка-пи-тан, улыбнитесь… – и Жанна заводит любимую песню внука.
Четверть четвертого, и я вырываюсь из больничных тисков. Даже не верится, свободна. Идем к машине: Марк весь обвешан сумками, я налегке. Ветер ликующе треплет мои волосы, как будто очень соскучился. Я жадно вдыхаю воздух. Воздуха так много – до самого неба, не надышаться. Верчу головой, ненасытно смотрю по сторонам и с удивлением замечаю, что деревья ощетинились листвой. Пришла весна.
Мы едем по городу, я переодеваюсь на заднем сиденье машины, пытаясь втиснуться в любимое платье – черное в рыжий цветочек. Замечаю, что оно стало мне мало в груди и смешно топорщится на животе. Натягиваю рыжие колготки с вязаными гетрами – Марк ничего не забыл, привез всё, что я просила. А вот сумка, которую он заодно прихватил, совершенно к платью не подходит. Забрасываю ее в другой конец салона и наконец откидываюсь на спинку. За окном мелькает Москва в обновленных весенних декорациях. Я замираю, вбираю энергию каждого дерева, заглядываю в лицо каждому прохожему, рассматриваю стильные наряды женщин и пропадаю в витринах кафе. Вот она жизнь. Снята с паузы. Play.
– Мамочка!
Юрий вздрагивает и опустив меню оборачивается на вопль ребенка. Нарядный мальчишка с золотистыми кудрями срывается со своего места за круглым праздничным столом и сияя абсолютным счастьем несется через весь зал, ловко обегая препятствия. Юрий провожает его взглядом до самого входа, где тот падает в объятия такой же счастливой и такой же светловолосой матери, совсем еще девчонке. На ней прикольные рыжие гетры и молодёжное платье. Их с мальчишкой обнимает любящий муж и отец, и они втроем, улыбаясь, шествуют через весь зал к своему столику, где их ждут родные и друзья. Юрий замечает, что скоро в этой семье будет пополнение. Красивая картинка. «Обыкновенная счастливая семья, – думает Юрий и возвращается к меню. – Все счастливые семьи похожи друг на друга»…
– Вы будете один? – раздается над его ухом голос официанта.
Юрий рассеяно поднимает глаза. Ему всего тридцать семь, может быть, совсем скоро он снова кого-нибудь встретит и больше не будет один. Но что-то глубоко внутри подсказывает, что один – это навсегда. Юрий встречается с вопрошающими глазами официанта и спохватившись спешит ответить:
– Да-да, я один.
Официант просит у него разрешения забрать лишний стул, и стул стремительно улетает к большому семейному столу. Юрий откашливается и пытается сконцентрироваться на меню. Щечки, грудка, крылышки – анатомическая расчленёнка, думает Юрий. Весеннее солнце с неожиданной силой припекает через прозрачную крышу ресторана.
Один.
Да, настолько один, что даже не нашел, кому предложить второй из подаренных билетов. Людям хочется отблагодарить, и они дарят доктору два билета в театр, два билета на прыжок с парашютом, вот – два билета на речной корабль. Да еще время какое выбрали – рабочий день 16:00. Если бы не был тут рядом по делам, никак не попал был.
Людям всегда кажется, что вдвоем интереснее, чем одному. Люди всегда думают, что легко найти компанию, если подарят два билета. Но бывает, что ты один. Друзья, конечно, у тебя есть, но у них у всех семьи, возлюбленные, работа, дети.
А ты один.
Нужна ли она, семья? Юрий посмотрел на большой круглый стол, к которому переехал его стул. Суета, галдёж, никакого покоя. Подстраивайся подо всех, оправдывайся, объясняйся, договаривайся, ищи общий язык… Нет уж, в детстве этого хватило. Одному лучше. Спокойнее.
Гордым взглядом одинокого волка Юрий с прищуром посмотрел на Москву за окном, обвел глазами плавящийся под солнцем зал. Мимо продефелировала официантка в короткой юбке, и Юрий улыбнулся еще одному преимуществу одинокой жизни. Стал слышен гул и почувствовалось еле заметное движение. «Как провожают пароходы – совсем не так, как поезда..» – потекло из динамиков.
– Поплыли! – крикнул Мишка и прильнул к стеклу. К окну подскочили его троюродные брат и сестра Ваня и Вика. Ване было двенадцать, но он выглядел старше из-за лишнего веса, а семилетняя Вика была маленькой копией своей мамы – Славиной двоюродной сестры Вали.
– Не трогайте стекло – заляпаете, я сказала! – шикнула на детей Валя, дородная темноволосая женщина с короткой стрижкой, широкой спиной и обветренными руками. Она была всего на четыре года старше своей двоюродной сестры Мирославы, но Слава выглядела по сравнению с ней совсем девчонкой со своими подростковыми углами плечей и ногами-палками.
– Господи, как ты похудела! – всплеснула руками Валя, когда увидела меня на корабле.
Всю жизнь терплю эти слова и каждый раз впадаю в ступор, начинаю оправдываться. Быть такой худой, что люди, которые тебя давно не видели, забывают, какая ты худая, и им каждый раз кажется, что ты еще сильнее похудела. Обескураженно мямлить «да нет, не похудела вроде». Ну почему не придумать достойного ответа. Ведь где-то должен быть достойный ответ. Мне, действительно, сложно набирать вес, чтобы хоть как-то прикрыть торчащие кости. А с трудом набранные сотни граммов (а иногда и пара тысяч, но очень редко) вмиг слетают – столько мне только испытать хоть какой-то маломальский стресс. И я снова вешу пятьдесят шесть при росте метр семьдесят шесть.
Главное – почему все эти люди позволяют себе комментировать мое тело. Как вообще можно в лицо человеку высказывать какие-то суждения о его теле, о его жизни, поступках. Как бы Валя отреагировала, если бы я ей хоть раз в жизни сказала: «Я наложу тебе поменьше, что-то ты опять потолстела» или «Опять беременна? Ты что не знаешь, как предохраняться?», «Нормальные люди сначала женятся, а потом беременеют» – то есть все те мысли, которые приходили мне в голову. Но я их там и оставляла – в своей голове. У человека своя жизнь и своя голова на плечах.
Там, на корабле, я, конечно, постаралась пропустить эти комментарии мимо ушей. Не позволять же невоспитанным людям портить себе настроение в такой день. Главное – я успела на праздник.
Мишка, мой Мишка. С трудом его узнала – очень повзрослел, как будто с лица сошла детскость и беззаботность. Видимо, все-таки очень переживал из-за моего отсутствия…
– Давай положу побольше, тебе поправляться надо, – сказала мама, наполняя мою тарелку.
– Да, больничная еда – это всегда ни о чем, – вставила свои пять копеек мамина сестра Ирина Николаевна.
Я пожимаю плечами. Ну вот как им объяснить? Я никак не объясняю, я молчу и жду, что вот кто-нибудь меня защитит от этих нападок. Или они сами догадаются, что это мне неприятно.
– Три беременных за столом, растет семья! Дорогу новым поколениям! – провозгласил Анатолий Иванович, поднимая бокал и обводя глазами округлившиеся животы Славы, Вали и Яны. Раздался звон бокалов. Слава с Яной переглянулись и улыбнулись друг другу.
И не скажешь, что Яна – сестра Марка. Он – высокий и длинный брюнет, она – миниатюрная блондинка, но их объединяло общее выражение лица и внутренняя интеллигентность. Яна со Славой очень симпатизировали друг другу, хоть близко и не общались. Яна была на пять лет младше и вслед за братом приехала из Костромы в Москву учиться в университет. Четыре года назад вышла замуж за Игоря, однокурсника Марка. Игорь, как и Яна, был невысок ростом, но при этом крепок и мускулист. Они были красивой парой и несмотря на то, что уже не один год были женаты, умели сохранить трепетность в отношениях. Для всех было большим счастьем узнать, что они ждут первенца.
– Я тоже хочу стукаться, – заныл Мишка, ему налили воды в стакан, и снова раздался звон бокалов.
Молодой официант с назойливо кучерявой шевелюрой принес блюда и с отрешенным видом расставил тарелки на столе.
– Имя уже придумали? – поинтересовалась Валя у Славы и Яны, утолив первый аппетит.
– У нас есть несколько вариантов… – воодушевилась Яна.
– Но мы никому не скажем, – обняв ее продолжил Игорь, и они смущенно рассмеялись.
– Вот еще секреты, – обиделась Валя. – У меня вот все просто, я уже решила – Любовь у меня родится.
– Если в вашей жизни есть дети, значит, была в ней и любовь, – пробормотала Слава.
– Что-что? Вы тоже уже придумали? – Валя вопросительно посмотрела на Славу.
– Догадайся.
– Эм-эм-эм? – без промедления выдала Валя.
– С первой попытки, – отозвался Марк.
– Жалко, фамилия у вас не на «эм» начинается, – поддела Валя Марка и Мирославу. – А что, может и фамилию измените и будете не Никитины, а… Микитины? Тогда и на новом доме герб нарисовали бы, – она стала водить руками в воздухе, – большую букву «М», а вокруг четыре маленьких: Марк, Мирослава, Михаил и… пусть будет Мария. И все в деревне звали бы ваш дом «Эм-эм-эм», – прыснула она. – Нет, «пять эм»! Дом пяти эм… – она уже хваталась за живот от хохота, но продолжала, наслаждаясь кислыми лицами Никитиных, – «Эмками»! «Мэмэмэшамками»! А, – подскочила она, – я придумала, это будет огонь! «Мимимишки»!!! Да, Мишка?
