Надежда Ориевская "История памяти"

История памяти
Надежда Ориевская

Маргарита любит солёный морской воздух, лесные фиалки и мощёные улочки. Она учится на истфаке и грезит о любви, которую сама себе запретила. С самого детства ей приходится хранить тайну, но страсть усыпляет бдительность. В институте появляется новый историк.

Надежда Ориевская

История памяти

Новости

В коридоре было шумно, душно и темно. 20-летние студенты толпились у дверей, галдели и перешептывались, смеялись и обменивались колкостями. Казалось, в темноте юношеское безумие обострилось настолько, что его неуёмная энергия выплеснется, как только найдёт подходящую брешь.

– Почему так темно? В чём дело?

– Свет отключили. Говорят, что-то выбило.

– Все на выход! Не толпимся, сохраняем спокойствие! Через главный вход идём, зеленым горит вывеска, – крикнул кто-то в самом конце коридора. И следом, будто для большего эффекта, взревели сирены.

Толпа, повинуясь зову, хлынула в сторону двери. Никому не хотелось слышать вопль технологического отчаяния дольше, чем это необходимо. Я была в длинном шерстяном платье со свободными рукавами. Цепочки, заклепки, браслеты и наушники – все побрякушки так и норовили зацепиться за ткань. В тщетных попытках освободиться я оказывалась все ближе к эпицентру толпы.

Поток уносил меня в сторону двери. Пальцы, запястья, щёки, плечи – части человеческих тел мелькали так быстро, что их едва можно было разобрать. Я ненавидела случайные прикосновения и испытывала страдания от каждого. И эти страдания вытеснили из головы все мысли. Сердце стало громким, дыхание шумным, и всё, что оставалось – это несколько сантиметров воздуха между мной и омерзительно тёплыми незнакомцами.

Ноги, обтянутые кожей сапог, не успели ощутить первую ступеньку. Я оступилась и в растерянности схватилась за чью-то куртку. Шелковая перчатка зацепилась за клепку и начала сползать – тут меня покинули последние крохи самообладания и к горлу подкатила паника. Я скрестила руки на груди, сжала пальцы в кулак и, молясь всем богам, беспомощно покорилась человеческой стихии.

Казалось, на узком лестничном пролёте не осталось ни сантиметра свободного места, ни кубометра чистого воздуха – всё чей-то выдох или вдох. Толпа напирала и несла, время перестало течь в привычном направлении и казалось, что этому мучению не будет конца. Но все закончилось так же быстро, как началось. В нос ударил холодный воздух, плечи ощутили свободу и, открыв глаза, я обнаружила себя на давно знакомом крыльце.

Был февраль, понедельник, девять часов утра. В здании Калининградского историко-филологического института произошло незапланированное отключение электроэнергии. Как позже подчеркнули в администрации, ничего страшного не случилось – студенты покинули здание за пару минут, а сирена сработала по ошибке. Но мне казалось иначе. Я отошла в сторону и села на ближайшую лавочку, не замечая промозглого ветра. Успокоив дыхание, осмотрела ноги, запястья, рукава, поправила перчатки, коснулась золотой цепочки на шее. Но, к своему удивлению, не обнаружила никаких повреждений.

– Ты в порядке? Холодно ведь, – из толпы выскочила Поля. Лгать было бессмысленно, она слишком хорошо меня знала.

– Нет, не в порядке, – подруга села рядом и накинула мне на плечи шарф, – меня будто переживали и выплюнули, – я поежилась, то ли от холода, то ли от воспоминаний.

– Тяжело вам, интровертам. Но давай пострадаем позже. Сегодня лекция у Савельева, а мы итак слишком много прогуляли. Так что давай, собирайся в кучу, – в подтверждение своих слов Поля встала с лавочки и потянула меня за локоть.

Аудитория 402, как ни странно, располагалась на пятом этаже, и треклятая лестница отняла у меня последние силы. Мы пришли последними, но опередили преподавателя. Что удивительно, профессор никогда не опаздывал. На семинар по новейшей истории собрался весь поток, а это почти 70 человек. В аудитории было не протолкнуться, свободным оставался лишь первый ряд. Поля закатила глаза, мол это ты во всём виновата, и уселась прямо напротив лекторской стойки. Аудитория гудела, словно пчелиный улей. Кто-то обсуждал недавнюю прогулку, кто-то готовился к семинару, кто-то к весеннему балу.

– Кстати, о птичках. Ты уже решила, в чём пойдёшь на бал?, – подруга воспользовалась свободной минутой и начала допрос.

– Разумеется, уже присмотрела мусорный мешок цвета болотной зелени и очаровательные галоши, – съязвила я, – Ты же знаешь, что я не пойду.

– Да сколько можно? Этот придурок давно уехал, никто о нём уже не помнит. Сколько можно… – договорить Полина не успела, в кабинет зашёл Савельев и громко захлопал в ладоши, чтобы привлечь внимание. Все замолкли.

Седобровый профессор встал у стойки и заговорил низким хрипящим голосом:

– Я рад, что вы серёзно восприняли мои слова и пришли полным составом. У меня важное объявление. Сегодня к своим обязанностям приступает новый преподаватель истории – Константин Альбертович Гирс. Прошу вас, проходите.

Поднялась волна шепота. Те, кто сидел дальше от прохода, высунулись, чтобы разглядеть незваного гостя. Новый преподаватель уверенно двигался к центру аудитории и, развернувшись, оказался прямо напротив. Высокий, бледнокожий, темноволосый и слишком молодой. У меня перехватило дыхание. И готова спорить, не у меня одной.

– Приветствую. Извините, что меняю ваш привычный уклад в середине семестра, но так сложились обстоятельства. Я постараюсь стать достойной заменой профессору Савельеву, – голос у нового преподавателя был сильным, но певучим. Он держался ровно, уверенно.

– Похоже, явка будет стопроцентная, – шепнула мне на ухо подруга.

Позже Савельев вернулся к стойке и начал лекцию, а молодой преподаватель расположился за рабочим столом и стал внимательно наблюдать за происходящим. Казалось, что он изучает каждое лицо, будто кого-то ищет. Я слегка наклонила голову и укрылась за экраном ноутбука. Сегодня очень не хотелось становиться объектом изучения. Как хорошо, что мы сели на первом ряду – с преподавательского стола нас было почти не видно.

После лекций все пошли в столовую. Утренняя эвакуация тут же отошла на второй план – теперь однокурсники только и говорили, что о новом историке. Сколько ему лет? Он местный? Женат? Взбудораженные студентки не стесняясь строили самые абсурдные предположения. Спустя минут 15 мне стало сложно сдерживать раздражение.

Какие-то хищнические настроения, не находишь? – мы с Полей покинули столовую и пошли в библиотеку, дописывать эссе.

– Ты его видела? Кто вообще таких людей в преподаватели пускает? Если бы не Саша, я бы сама уши развесила, – Поля встречается с Александром почти год и страшно этим гордится.

– Ну да, куда уж ему до Саши – я хотела съязвить, но подруга восприняла комплимент буквально и одобрительно улыбнулась.

Мы расположились в любимой секции библиотеки – у большого окна, и принялись за эссе. Полина закончила работу всего за час и ушла на встречу, а я так и осталась сидеть за столом. Домой не хотелось – у тёти Веры наверняка гостят подруги, поэтому я достала из сумки книгу, которую старательно прятала – сборник “Стихи о любви”. Поля точно не простит мне такую сентиментальность. Я так долго делала вид, что дела сердечные меня не интересуют, что в это поверили все. Кроме меня самой, разумеется. В силу некоторых обстоятельств, я не могла позволить себе привязанность. И нежному моему сердцу приходилось довольствоваться малым – книгами. Я взяла книгу так, чтобы мимо проходящие люди не могли разглядеть названия, и погрузилась в недоступный и удивительный мир любовных переживаний.

Этот вечер решал –

не в любовники выйти ль нам? –

темно,

никто не увидит нас.

Я наклонился действительно,

и действительно

я,

наклонясь,

сказал ей,

как добрый родитель:

«Страсти крут обрыв –

будьте добры,

отойдите.

Отойдите,

будьте добры».

Я снова и снова перечитывала эти строки, пытаясь вникнуть в каждое слово. Пытаясь представить молодого Маяковского, склонившегося над рыжеволосой барышней с глубоким декольте, шепчущего своё “отойдите”. Воображение так живо рисовало картину, что я почувствовала вечернюю прохладу, услышала пудровый запах духов и треск лампы. Лицо поэта стало казаться совсем живым, а я вдруг стала рыжеволосой барышней. Похоже, этот обрыв станет для меня роковым.

А потом в голове завертелся калейдоскоп: нитка жемчуга на пышной груди рвётся, перламутровые бусины рассыпаются по темному паркету, щеку жжет, саднит – нужно приложить что-то холодное. В клетке бьётся канарейка, чернила растекаются по столу, портят дорогую французскую бумагу. В груди больно – давит, разрывает, сейчас задохнусь…

– Володя, не уходи! – я с трудом разлепила веки, тяжело дыша поднялась на локтях и попыталась сфокусироваться на лице, которое нависло надо мной.

– Не вставайте, Маргарита. Сейчас принесут воды, не вставайте, – лицо заговорило. Голос показался таким приятным – тягучий янтарный мёд. Правую щеку все еще жгло, но боль быстро угасала. Я наконец сосредоточила взгляд на лице и ужаснулась. Это новый историк?

– Вы как? Отошли? – вблизи он оказался ещё красивее. А я, как раненая гусыня, распласталась на полу библиотеки.

– Вот, уже несу, держите, – Анастасия Павловна бежала со стаканом в руках, расплескивая воду.

Меня усадили на мягкий диван, напоили и стали расспрашивать.

– Ты не ушиблась? Сидела вроде, читала, а потом как рухнешь, – библиотекарь была крайне обеспокоена.

– Я в порядке. Так иногда бывает, вы не переживайте, – пытаясь скрыть неловкость, я начала проверять все ли в порядке с моей одеждой, не разбились ли очки.

– Вера Павловна, вы не беспокойтесь. Сейчас позвоним кому-нибудь из знакомых и отправим Маргариту домой. Вам помочь собрать вещи? – преподаватель был совершенно спокоен, как будто каждый день поднимает с пола незадачливых третьекурсниц.

– Нет, я сама, – встав с дивана, я пошла к своему месту и стала собирать вещи в портфель. Нужно отделаться от препода и выяснить, что со мной произошло. Я ведь даже перчаток не снимала. Просто читала. Неужели теперь и от этого придется отказаться?

– Вы книгу уронили, возьмите – преподаватель протянул мне светло голубой томик, обложкой вверх. Это был удар ниже пояса.

Я резко выдернула книгу из рук историка и спрятала в портфель.

– Вам есть, кому позвонить? Родители, друзья, парень? – от этого вопроса мне стало не по себе.

– Нет, у меня только тетя. Но все в порядке, доберусь сама, – я вложила в слова всю силу убеждения. Но этого оказалось недостаточно.

Константин Альбертович нахмурил брови, внимательно на меня посмотрел и заключил: я вас отвезу.

Страшно представить, какими огромными стали мои глаза. Разумеется, я попыталась отказаться, но безуспешно. Пять минут и мы уже у стоянки. Красавчик-преподаватель, о котором говорит вся школа, несёт мой потрепанный кожаный портфель и собирается везти домой. Подумать только, какая плодотворная почва для сплетен. Как хорошо, что после четырех часов в институте почти никого нет.

Историк шел медленно, то и дело поглядывая на меня через плечо. На стоянке он достал ключи и усадил меня на переднее сидение серебряного кроссовера. Затем молча сел за руль и начал движение. В бежевом салоне пахло кожей и деревом.

– Куда вас отвезти? – он смотрел только на дорогу, и выглядел сильно озадаченным.

Я назвала адрес и уставилась в окно, чувствуя себя полной идиоткой. То он сам вызывается меня везти, а теперь выглядит так, будто его заставили быть нянькой.

Чтобы не терять время зря, я открыла заметки и стала записывать: жемчужные бусы, канарейка, чернила, бумага с вензелями, темный паркет… Каждая заметка делились на четыре пункта: дата, время, образ, обстоятельства. Третий пункт – самый сложный. Если не описать видение сразу, то вскоре оно забывается, словно сон. Я так увлеклась записями, что не заметила, как мы подъехали к моему дому – облезлой хрущевке.

Когда я оторвалась от экрана, преподаватель смотрел на меня в упор каким-то странным изучающим взглядом.

– Вы готовы выходить?

– Да, конечно, извините, – ещё одна порция неловкости и краски на щеках.

Пока я воевала с ремнём безопасности, историк обошел машину, открыл дверь и подал руку. Я опешила. Он приподнял бровь – ну это уже слишком! Я придала лицу надменное выражение и, не касаясь предложенной руки, начала вылезать из авто. Но не учла одного нюанса – под моей ногой оказался не ровный асфальт, а тротуар. Нога угодила в щель, я потеряла равновесие и рухнула с грацией картошки.

– Вам помочь? – он даже не скрывал ухмылку.

– Спасибо, обойдусь – я пыталась казаться невозмутимой, а сама думала “Господи, какой позор!”

– Это всё я виноват, неудачно припарковался, вот и хотел помочь – наверное, он пытался смягчить неловкость, но было поздно. Я захлопнула дверь и пулей полетела к подъездной двери, совершенно забыв сказать спасибо. Мало того что неуклюжая, так ещё и невоспитанная. Блестяще!

Чай с мелиссой

Вера Аркадьевна заметила, что я вернулась не в духе, но виду не подала. Она приютила меня три года назад, после смерти мамы, и вмешивалась в мою жизнь только в случае крайней необходимости.

– Проходи, я уже заварила чай, – вечерний чай был чем-то вроде традиции. Первое время я смеялась над над этим англиканством, а потом разглядела в Вере Аркадьевне неплохого рассказчика. Так вечерний чай из обмена любезностями превратился в беседы о былых подвигах и приключениях.