А ведь прежде он никогда не думал о них с таким умилением. Может быть, даже реже, чем нужно, вспоминал о том, что где-то в подмосковном городке Кунцево живет его Ирина с их четырехлетним Петькой…
Перехватило дыхание, сердце забилось, защекотало в носу, и по лицу Попова, извиваясь, побежала тепленькая струйка, добежала до верхней губы и остановилась. Попов прикрыл ее ладонью. Ладонь стала мокрой, во рту появился вкус соли.
«Вот напасть-то, еще увидят, – подумал он, устыдившись минутной слабости. – Хорошо, что парни у костра…» А какая же из двух девушек подошла к нему? Как ласково и мягко утерла ладонью лицо…
С величайшей осторожностью Попов приоткрыл глаз. Даша. Какое милое лицо у этой молоденькой якутки.
От смущения он хотел скинуть Дашину руку, но вместо этого схватил ее и прижал к щеке.
Девушка оторопела, шевельнула вздрогнувшей от неожиданности рукой, но не отняла ее.
До чего же у нее теплая и маленькая ладошка! И пахнет йодом. Какие тоненькие и слабые пальцы… Откуда же взяться силе в такой вот ручонке? А жизнь взрослых мужчин зависит от этих маленьких рук.
– Товарищ Попов, товарищ Попов… Успокойся, дружок, успокойся, не плачь, прошу тебя, – еле слышно шептала Даша.
Не смысл сказанных слов, совсем нет, а материнская проникновенность, с какой были эти слова произнесены, взволновала Попова. Передвинув маленькую ладошку и прижав ее к губам, Попов беззвучно заплакал, содрогаясь всем телом.
– Успокойся, дружочек, успокойся, милый, – шептала Даша и бережно утирала ему слезы свободной рукой.
Озорной мальчишка пастух, потом грозный партизан Гражданской войны, теперь закаленный солдат Второй мировой войны, громко хохотавший при неожиданной радости, а в гневе нередко во всю глотку ругавшийся, добродушный и простой в повседневной жизни, – словом, святой и грешный чудо – русский человек Александр Попов лежал и плакал. А Даша – то ли как любящая дочь, то ли как любимая старая мать – нашептывала ему слова утешения.
Если у Попова и были какие грешки, – наверно же он когда-нибудь доводил до слез своим непослушанием мать, а теперь грубостями вызывал досаду друзей – то сейчас он смыл их своими слезами. Он, сержант Попов, чувствовал себя, как верующий после причастия, успокоился, обрел душевные силы.
– Ну! – сказал он наконец и улыбнулся, отчего загрубелая, как кора старой лиственницы, кожа на его лице покрылась сеткой морщин. – Ну, детка, теперь иди. Спасибо. Да-а, а где же парни? Надо бы повозиться с рацией.
– Товарищ сержант, добился женской жалости, а? – усмехнулся Фокин.
Но его язвительный вопрос остался без ответа.
– Дашенька, друг ты мой! – Катя подошла к подруге и обняла ее, потом быстро опустилась на колени и поцеловала Попова в щеку.
IV
Тогойкин и Губин все подбрасывали хворост в костер, чтобы скорее растаял снег в баке. Надо было вскипятить воду и напоить людей чаем. Ночь они провели молча, редко когда перебрасывались словцом, а с рассветом заметно повеселели и стали разговорчивее. У Васи, наверно, и рука меньше болела, потому что он даже песню затянул. И Николай с явным удовольствием начал ему подпевать:
Я хату покинул,
Пошел воевать,
Чтоб землю в Гренаде
Крестьянам отдать,
Прощайте, родные,
Прощайте, семья!
Гренада, Гренада,
Гренада моя!..
Песня кончилась, и закипела вода. Тогойкин вскочил на ноги, подкинул в костер веток, выхватил из огня бурливший бак и, высоко подняв его, быстро засеменил к своим.
– Пошли, Вася!
В облаке пара парни появились в самолете.
– Вода вскипела!
– Чай готов!
Обе девушки, капитан Иванов и бортрадист Попов были явно чем-то по-хорошему возбуждены.
Парни сначала подумали, что люди обрадовались их приходу. Они поставили бак и огляделись. Капитан Фокин внимательно разглядывал свои ногти и даже не повернулся в их сторону. Не спавший всю ночь Коловоротов наконец уснул, привалившись спиной к стенке и беспомощно опустив голову на грудь. Калмыков прерывисто стонал.
– Что такое? Что случилось? – спросили парни.
– Ничего не случилось! Решительно ничего! – сказала Катя, засияв довольной улыбкой.
И в самом деле – что особенного могло у них случиться? Новостям неоткуда было взяться. Ведь они не выходили всю ночь из самолета. И все-таки они были чем-то обрадованы.
– Вот, готово! – сказал Тогойкин, показывая на бак.
Часть кипятка отлили в большую консервную банку, остудили и умыли всех лежачих. Калмыкова решили раздеть и обтереть всего. Однако и на этот раз девушки не обнаружили на его теле ни ран, ни ссадин, ни даже царапин. Но все тело представляло собой сплошной вздувшийся синяк. В сознание он не приходил, только тяжело и прерывисто дышал, а порой стонал.
Перед чаепитием Тогойкин положил каждому по нескольку сухариков и по куску сахара.
Катя размочила в чае сухари, сделала из них жидкую кашицу и опустилась на колени, чтобы покормить Калмыкова. Она ловко всовывала ему в рот кончик ложки, и он, подержав какое-то время кашицу во рту, все-таки проглатывал ее.
– Ну, ребята, когда поедим и попьем чайку, возьмемся за рацию, может, заставим ее заговорить, – сказал Попов.
Все оживились, и лежачие и ходячие. «А удастся?» – с надеждой думал каждый, поглядывая один на другого.
Только капитан Фокин поморщился, услышав предложение Попова, и с этакой иронической усмешечкой заговорил:
– Заставишь, значит! Что же ты ее в полете не заставлял? А сейчас, значит, заставишь!
– Она работала.
– Работала! А почему же нет самолетов? Почему, я тебя спрашиваю? – Фокин явно издевался над Поповым, нарочно растягивая слова. – Я же у тебя спрашиваю, товарищ сержант!
– Видимо, мы очень далеко отклонились от трассы, ищут, наверное…
– Ах, отклонились? Значит, ищут, мой милый? – продолжал он издевательски вкрадчивым тоном, но, не дождавшись ответа, не на шутку разозлился и заорал: – Я ведь тебя спрашиваю, сержант Попов!
Коловоротов вздрогнул и проснулся. Он медленно выпрямился и стал озираться по сторонам.
– А почему бы и не попытаться, товарищ капитан?
– Попытайся, непременно попытайся! – вставил Тогойкин, помогавший Кате переложить Калмыкова. – Все надо пробовать! Все!
– Молодой человек! Может быть, ты и в самом деле герой из героев среди якутов, – захихикал Фокин, поглядывая на Иванова, словно приглашая и его посмеяться. Потом он смущенно отвел глаза от Иванова и уже безразличным тоном добавил: – Этого я, конечно, не знаю… Но я просил бы тебя не вмешиваться в разговоры военных людей. Мы как-нибудь сами разберемся…
– Хоть я никакой и не герой… А вот на правах члена коллектива… – Тогойкин вдруг смешался и, не договорив, снова склонился над Калмыковым.
Но теперь за него вступилась Катя Соловьева. Спокойные люди тоже иногда не выдерживают. С покрасневшим от гнева лицом она некоторое время молча смотрела на Фокина.
– По-моему… – Катя на миг остановилась, словно обо что-то споткнулась. – Мне кажется, мы все тут одинаковые, все мы просто советские люди!
– Совершенно верно! – поддержала подругу быстрая на язык Даша Сенькина. – Нехорошо как-то, не время сейчас делиться на сословия.
– Правильно! – сказал Вася Губин, осторожно покачивая свою больную руку, словно нянча младенца.
– Так-то оно разумнее будет, – пробормотал Коловоротов, сидевший на полу и тихо поглаживающий обеими руками распухшее колено. – Другое дело, когда доедем каждый до своей работы…
– А мы, военные, всегда остаемся военными! – Фокин опять посмотрел на Иванова, надеясь, что уж с этим-то доводом тот, наверно, согласится. – По-моему, так.
Все невольно ждали, что скажет Иванов.
– По-моему, тоже… – Иванов откашлялся. Он охрип от долгого молчания. – Да, военный – это не только профессия, но и обязанность.
– Вот-вот! – охотно отозвался Фокин, решив, что наконец-то с ним согласились, и, тяжело вздохнув, добавил: – Самая трудная обязанность…
– Военнообязанный, – медленно произнес Иванов. – Профессия и обязанность, – повторил он. – Но ведь самая высокая, самая священная обязанность для всех нас – это… это – быть человеком, советским человеком…
– Политика! – засмеялся Фокин.
– Да, политика, товарищ Фокин! Трудная обязанность, говорите вы. А разве у педагога, у врача легкие обязанности?
– Не учителя побеждают врагов, а военные.
– Военные, которых воспитали учителя. И они, кстати, воюют. Вы слишком часто, капитан Фокин, напоминаете всем, что вы военный. Можно подумать, что вы, став военным, оказали кому-то этим фактом большую любезность или принесли себя в жертву. А сейчас тысячи людей в военной форме погибают, не думая о своих заслугах, без громких слов, без пышных фраз.
– Опять политика! – Фокин страдальчески вздохнул и отвернулся.
– Постарайтесь, товарищи! Авось удастся, – сказал Попов Тогойкину и Губину.
Весь этот день Тогойкин, Губин и едва державшийся на ногах старик Коловоротов провели под открытым небом, пытаясь наладить рацию. Стажер бортмеханика Вася Губин то и дело вбегал в самолет, садился на корточки перед Поповым и что-то показывал ему, о чем-то расспрашивал. Пока Вася консультировался с Поповым, Тогойкин заготовлял топливо для ненасытного костра, – ведь надо было поддерживать огонь круглые сутки.
Оторвавшись от костра, он вместе с Коловоротовым вывинчивал и завинчивал какие-то винтики по указанию Васи. Кончики перочинных ножичков загнулись, притупились, соскальзывали, раня пальцы. К вечеру не осталось у Николая ни одного не перевязанного пальца на левой руке.
– Ежели ты, парень, останешься без руки, мы все пропадем, – сказал Коловоротов, желая отстранить Тогойкина от этого дела.
Он даже пожаловался Попову. А потом понял, что без Тогойкина не обойтись. У самого-то Коловоротова пальцы неподатливые, не могут удержать мелкие винтики, да и глаза туманятся… Недаром, знать, на его плечи падал снег шестидесяти пяти зим…
Так они мучились целый день, и ничего у них не вышло. Когда спустились вечерние сумерки, решили прекратить работу.
Фокин все время лежал, отвернувшись к стене. Но, узнав, что с рацией ничего не получилось, сразу оживился:
– Вот не послушались меня и развлекались ненужным делом.
– А какое дело, по-вашему, нужное? Что нам следовало делать? – обернулся к нему Тогойкин.
– Полегче, герой!.. – усмехнулся Фокин.
Так прошел второй день.
Третий день
I
Третье утро парни снова встретили у костра.
– Начинает светать! – сказал Тогойкин по-якутски.
– Светает! – по-детски обрадовался Вася Губин, словно только этого и ждал. – Коля, светает!
Голодные, замерзшие, усталые, всю ночь просидевшие у костра, Николай и Вася были удивлены и обрадованы обычным, казалось бы, явлением, как свет зари, как приближающийся восход. Они одновременно вскочили на ноги и начали подбрасывать в костер хворост, хотя он и без того горел хорошо.
– Сейчас ворон прилетит. А немного погодя и те самые воробышки, – объявил Тогойкин.
– Каждый день так будет? – недоверчиво посмотрел на него Вася.
– Каждый день, дружище! – закивал головой Тогойкин и, отчеканивая каждое слово, повторил: – Каждый день, уважаемый товарищ Василий Губин!.. И всегда в одно и то же время! И всегда с одной и той же стороны! Ворон – с запада, птички – с востока!
– Кто знает, ведь тайга простирается так далеко, да и птицы… – сбивчиво начал Вася и вдруг в изумлении умолк, ткнув пальцем на запад: – Смотри!
Оттуда, с запада, над лесом, где небо было все еще сумеречно, замелькали неясные очертания летящего ворона. Почуяв, что его уже заметили, ворон решил показать себя честной и благородной птицей, которой незачем прятаться и таиться. Шумно прочесал он воздух жесткими перьями растопыренных крыльев и мирно забулькал горлом. Но все-таки облетел парней стороной.
– Вот так всегда летят птицы! – с видом знатока сказал Тогойкин и сел, чтобы обстоятельно рассказать другу о повадках пернатых. – Садись-ка, Вася, сюда… Видишь ли, эти птицы всегда…
Вдруг, словно ветерок, нежно зашелестели тоненькие крылышки, с еле уловимым щебетом над парнями замелькала густая и нестройная стая воробьев.
– Ух ты!.. Это кто же такие? – притворяясь, будто очень испугался, Тогойкин замахал над головой руками и съежился.
– Воробьи! Наши воробушки!..
Окутанная морозным туманом природа, густо закуржавевшие деревья и кусты, покрытая толстым снегом мерзлая земля – только на первый взгляд все это кажется неизменным, навсегда заснувшим. Но тот, кто любит жизнь и умеет наблюдать зимний лес, умеет чутко прислушиваться к тому, что вокруг происходит, тот заметит, что каждый день все меняется. И ворон был сегодня не так нагл, как вчера, не носился с карканьем над ними, а осторожно и бесшумно облетел поляну с другой стороны. И воробьи сегодня не шарахнулись от страха в сторону, а, наоборот, будто нарочно, просто из озорства, по-дружески развернулись и пронеслись низко над поляной, мимо парней. Похоже было, что именно они сняли кончиками своих крохотных и быстрых крыльев серый шелковый полог ночи.
Природа проснулась. К восточному краю неба прилепилась едва заметная, тоненькая розоватая полоска. Она начала быстро удлиняться и расширяться.
Парни еще посидели немного, тихо переговариваясь, и побежали к своим.
– Доброе утро, товарищи! – радостно выкрикнули они, заскочив в самолет. И тут же остановились, переминаясь с ноги на ногу. Им, вошедшим с улицы, показалось здесь слишком темно и душно.
