Посмотрев в свое отражение чуть пристальней, я понял, что пора выходить, и так пробыл возле зеркала слишком много. Перед выходом я еще задержался: закружилась голова, я присел, да и хотелось дослушать песню «Lazarus». После выключил проигрыватель и ушел.
Отец написал сообщение, чтобы я убрал комнату. Он богатый и очень властный человек, двадцать шесть лет назад открыл свой первый ресторан «Супер-Гриль», затем еще один и еще, сейчас их шесть. Теперь он считает, что может все. Ненавижу его. Жалкий, мерзкий, он изменял матери, бил ее, бил меня и сестру, бросил нас, а когда я вырос и мне надо было учиться, забрал меня с собой. Каждый день вспоминаю, как презираю его. Мое отвращение к нему больше, чем что-либо в этом мире, больше мира и самой вселенной. Это не детская обида, просто мы разные, очень разные. Он слишком тупой, властный, слабый и искалеченный человек, который обращается к богу при любом удобном случае, он просто мне омерзителен, благо я его не вижу почти никогда. Такие, как мой отец, вечно работают, это спасает нас обоих.
Сел в автобус. На часах 9:00. Занятия в институте начинаются в это время, но в тот день была такая прекрасная погода, что я не видел смысла спешить. Сидел в автобусе и смотрел в окно, все было серое и мрачное, но солнце было нежным, прорывалось сквозь небо, светило и озаряло светом только мое лицо, будто ничто другое для него не имело значения. Солнце внушало мне надежду, оно дарило мне тепло и умиротворение. Глядя на это прекрасное небо, отвернув взгляд от земной серости, я видел, как птицы разрывают порывы ветра. Они были как солнце, будто его небесные создания. Летели так свободно, так прекрасно, так величественно, что внутри все сжималось. Другие такого просто не замечают, не замечают жизни вокруг, не могут поднять голову и избавиться от серости под ногами.
Моя остановка. Надо закурить. Достал пачку красного Marlboro и затянулся. В тот день мы должны были принести наброски лица моей одногруппницы Алисы. Каждый из группы должен был изобразить то, как видит ее лицо. Затем мы будем так изображать каждого по очереди. Я не нарисовал. Алиса та еще дрянь – мерзкая, тупая, блудливая и рисует отвратно. Она вечно использует белый цвет в палитре акварели, у художников это считается непрофессионализмом и дурным тоном. Акварель – самая капризная к свету краска, при высыхании она начинает светлеть и терять насыщенность. С такой краской надо уметь работать, но Алисе далеко до таких умений. Хотя Маргарите ее рисунки нравятся. Но у нее тоже дерьмовый вкус.
Я знаю, что Алиса не художница, а наркоманка, каждый раз, когда у нее трясутся руки, каждый раз, когда я захожу в Инстаграм[1 - Социальная сеть принадлежит Meta, чья деятельность запрещена на территории РФ.] и вижу в историях, как она в очередной раз тусуется с новым пареньком, каждый раз, когда смотрю на ее искаженные рисунки, я вспоминаю, как же сильно ненавижу ее. Такие люди, как она, не приносят пользы ни себе, ни обществу, ни таким, как я. В свободное от учебы время она только и делает, что употребляет. При этом она считает себя уникальной, хотя она абсолютная пустышка без мозгов. Лицо Алисы на полотне, которое я бы нарисовал, выглядело бы как лицо трупа с червями, вылезающими из всех щелей. Помню, однажды эта нарколыга позвала меня в клуб. Я уже был пьян, поэтому согласился. Это не лучшая моя сторона. Весь вечер она выходила в туалет и шмыгала носом. Говорить мне с ней было не о чем, поэтому говорила она.
– Да, искусство! Я просто обожаю искусство! – кричала она, прорываясь голосом сквозь клубную музыку, говоря отрывисто без видимых на то причин, подергивая руками нос. – Какой-то ты тихий, напился, что ли?! Да ладно?! Ты-то?! Зато ты хороший слушатель, не то что моя подруга! Поскорее бы лето! На море хочу! Ты бывал на море?! Марк?! Может, тебе со мной занюхнуть?! Полегчает! – заулыбалась она. – Ну же, Марк, ну скажи хоть что-то!
– ПОШЛА НА ХУЙ!!!
Вечерок был так себе… Дети просто теряются. Мир взрослых настолько глухой, слепой и гиперболизированный, что дети проваливаются в пропасть. В книге Кристиане Ф. «Я, мои друзья и героин», или же «Мы дети со станции Зоо», или «Я Кристина» – хуй пойми-разбери эти названия – была цитата: «Что делать детям, которые не знают, чем им заняться? В этом городе они никому не нужны, им даже не с кем выйти погулять. Поэтому они выходят в окно». Думаю, это как раз наш случай. Мне бы ее пожалеть, но она сама выбрала этот путь. Благо скоро я от нее отделаюсь: осталось два учебных дня – и лето, блаженное, согревающее лето, конец третьего курса.
Затушив окурок, вошел на территорию института. Успевал на вторую пару к 11:00. Маргариту не видел, пока не видел. Поднялся на третий этаж в кабинет 311, зашел в класс – на меня никто не обратил внимания, сел на свое любимое место у окна и рисовал на вырванном листочке птиц. Блаженство длилось недолго. Вошла Маргарита, и первое, что она сказала:
– Марк, неужели ты выспался и решил почтить нас своим присутствием?
Я промолчал, убрав рисунок в карман. Что я мог сказать? Что засмотрелся в зеркало? Что вспоминал сон? Что восхищался птицами и лучезарным солнцем? Вряд ли эта сука хоть что-то бы поняла.
– Молчишь? – спросила она, скривив нос. – Ты принес работу по Алисе?
– Нет.
– Почему? Не посчитал нужным? Это уже ненормально, ты так хорошо учился первые два курса. – Она отвела взгляд на доску, а после, посмотрев на меня, грустно сказала: – Марк, мне придется позвонить отцу.
Комплименты всегда слишком субъективны и лживы, особенно в Институте искусств Руслана Лебедева. А «хорошо учился» – псевдомотивирующая похвала, всего-навсего манипуляция, такая же, как и попытка давить на отца. Но она не позвонит, у нее кишка тонка. Звонить такому как мой отец и отвлекать его от работы не стоит, и она это знает.
– Звоните, – безразлично сказал я.
Алиса посмотрела на меня с отвращением.
– Не знаю, что с тобой, но тебе пора бы начать учиться, – сказала Маргарита, взяв мел со старого запачканного столика. – Ладно, кто принес работу?
Хорошо учился я, пока не узнал, какая тут гнилая система образования. Поначалу ответы на тестированиях, чтобы люди вроде Алисы запросто получили образование. Далее обман, чтобы ученики приходили на уроки. «Завтра у нас проверка – всем быть вовремя, а то исключат», но в итоге никакой проверки, такое было много раз. Ты встаешь в рань, приезжаешь к первой паре, а тебе говорят: «Уроков не будет, сегодня смотрим кино». Да, может, в школе это было спасением, ты думал: «Ура, уроков не будет!» Но сейчас очередной фильм о вреде наркотиков вызывает желание отпустить пару колких шуточек. Я не имею ничего против наркотиков, но против тупых людей – вполне. Тупые люди становятся наркоманами или же очень и очень грустные люди. Они сами виноваты. А система помогает таких людей порождать. Людей вроде Алисы. Правда, потом система пытается от них избавиться.
Этот фильм лишь отнимет у меня сон и заставит в очередной раз терпеть болтовню Алисы про вещества с ее подругами, но задуматься не заставит. Как правило, такие фильмы абсолютно глупые. Лучше дома спать. Лицемерные и самовлюбленные клоуны населяют этот так называемый институт искусств. Иногда кажется, об искусстве они вообще мало что знают. Да и что есть искусство? Самообман. Хочу получить высшее и свалить. Поступать сюда было плохой идеей, но больше-то и некуда. Помогать в ресторанах отца, вечно плясать под его дудку? Получу необходимые знания и свалю отсюда.
Дима поднял холст и крикнул: «Я!» Мерзкий тип, жирный, слабый, горделивый, хотя гордиться ему нечем. Ничего против гордости не имею, а вот против лжи – да, и его гордость – чистая ложь, как и его рисунки; его стиль украден у его друга-художника из другого университета. Он рисует гуашью, о чем может идти речь?
Гуашь – это вид клеевых растворимых красок, она более плотная и матовая, чем акварель, клей смешивается с пигментом, добавляются белила, но он этого не знает, ему насрать. Он даже не может тон краски поддерживать, будто не знает, что цвет в них высветляется, теряет насыщенность, хорошо, что хоть темные тона перекрывает светлыми, хотя бы так его псевдоработы могут отдаленно напоминать «искусство».
Есть один фокус: если гуашь смешать с водой и сахаром или медом, то тусклость уйдет и краска приобретет легкий глянцевый оттенок. Но ему-то откуда об этом знать; лучше безуспешно бегать за Алисой, чем думать головой. Однажды и этот урод позвал меня выпить, и да, я уже был пьян, поэтому согласился.
– Я бы ее трахнул, – прихлебывая пиво, сказал он. – Ты бы ее трахнул?
– Нет.
– Но почему? Она же супер!
– Отъебись! – оборвал я его. – Дай пива нормально попить!
Как только он дошел до учителя со своим холстом, я думал разбежаться и влететь в него двумя ногами, расхуячив и картину, и его лицо. Но я просто отвернулся, продолжив рисовать.
Отсидел до 14:20, две пары, с третьей ушел. Захотелось проветриться, не слышать пустой болтовни. Сессия почти закрыта, еще один день – и свобода летних ветров.
Когда я вышел из института, мне позвонила моя любимая мама. Моя мать живет в маленьком городе под названием Детогря, в сутках езды от Гринвера. В Детогре я и родился – маленький загнивающий городок, куча одинаковых магазинов и бухающих подростков. Я ненавидел этот город, в первую очередь из-за людей. Помимо того, что там нельзя реализоваться, так там еще и тупые деревенщины на каждом шагу: верят в сказки, заливают их алкоголем, лучше в церковь сходят и помолятся о грехах, чем реально что-то сделают. Поэтому у меня не было друзей, мои одноклассники прогуливали школу, чтобы нюхать бензин в гараже, а я вместо занятий шел на пустырь с книгой. Детогря – это гиблое место. Детогря – алкашам, Гринвер – наркоманам. Получается, я променял хуй на палец… Хотя родина для меня мало что значит, я хотел лишь вырваться оттуда – и вырвался. А моя мать всегда защищала меня от этого порочного города и от отца, за что ей часто доставалось, мама всегда была добра ко мне, она как друг. Жаль, из Гринвера выбраться она не поможет. Из одной ловушки в другую… Я сказал ей, что ушел с последней пары.
– Учиться надо, а ты прогуливаешь… – взволнованно произнесла мама.
– Да ладно тебе, у меня все схвачено.
– Смотри, а то потом от отца получим.
– Это да… Как дедушка?
– Дедушка хорошо, почти починил крышу в сарае.
Дедушка вечно работает, постоянно строит что-то у себя во дворе или ходит на охоту. В детстве мы постоянно проводили с ним время, если была возможность. Он стругал мне мечи и сабли из дерева в обмен на какую-нибудь незначительную помощь вроде вырывания сорняков из грядки. Когда я подрос, он брал меня с собой на охоту.
– Скучаете?
– Да, сестра постоянно спрашивает о тебе, – грустно прошептала мама, взывая к моим чувствам.
Сестре Кристине только исполнилось восемнадцать. Удивительно, но она мне нравится; семейные узы – это не совсем про меня. Я часто думаю над тем, кем она станет, когда вырастет: этот город очень плохо на нее повлияет или уже повлиял. Надеюсь, она уедет.
– Не скучайте, в августе приеду, – выдавил я.
– Ладно, Марк, я побегу в магазин, а то Кристина придет со школы, а еды дома нет.
– Давай, мам, пока.
– Пока, сынок, целую.
Сел в метро, чтобы доехать до станции Корлент. Станция славится большими театрами и огромными парками. Там, в тридцати минутах от нее, мое любимое место, мне нравится там размышлять. Выйдя из метро, направился в Лапядский сад, он расположен между Академической улицей и рекой Акнеме. Река обвивала весь город, как лоза, стягивая все неблагополучные районы петлей. К ней-то я и направлялся. Там всегда тихо и спокойно, ветер прохладный и умиротворяющий. Залез на дерево, которое разветвлялось над рекой; отражение дерева в воде напоминало рога оленя. От этого на меня нахлынуло вдохновение, что-то охватило меня и понесло к небесам, и мне вдруг стало так тепло, я почувствовал счастье.
Взял свой пенал с кистями, достал альбом и акриловые краски. Люблю их за то, что ими можно рисовать на любой нежирной основе: на стекле, дереве, металле, полотне, ткани, – они универсальные. Но минусы есть: очень текучие, ими нельзя рисовать без специальных добавок, я разбавляю водой. А при высыхании они становятся темнее, подобрать похожий оттенок после сушки достаточно сложно без опыта. Благо я рисую с восьми лет и многому научился. Опершись спиной на ветку, я положил альбом на колени и приступил к рисованию. Кисти менялись и ходили ходуном, моя рука двигалась быстро и целеустремленно. Неважно, чем рисовать и на чем: настоящему художнику даже плитка в туалете может служить холстом. Нарисовал вначале речку Акнеме. Ветки дерева над ней изобразил в виде гигантских рогов оленя, затем обрисовал красоту мраморных зданий, среди которых возвышался городской театр, а после принялся за небо. Уже вечерело, и в небе краснел закат, разрывающий облака на части, он был подобен большой кровавой ране – я отразил это в реке, и рисунок был готов. На меня напало меланхоличное настроение, после рисунков оно всегда появляется – ощущение бессмысленности действия. Это прекрасное божественное небо, эта река произошла из-за случайности, и эти прекрасные удручающие здания созданы людьми по инерции. Что, если на этом камне, затерянном в великом потоке вселенной, мы не просто не имеем смысла, но не имеем ничего? Мы рождены потерянными, потому что в итоге умрем, даже если и добьемся чего-то, оно испарится, как и все, что сотворило человечество, как и весь этот мир рано или поздно исчезнет. С болью от этих мыслей я включил «Female Robbery» The Neighbourhood и, глядя на огромную кровоточащую рану неба, похожую на треснувшую губу, размышлял о самой жестокой истине этого мира – истине того, что мы никто. «Музе нужны мученики», – сказал не помню кто. Мы не завоюем космос, не откроем тайны вселенной – это лишь бесполезный труд, который канет в никуда. От этих мыслей меня распирала скорбь, она преобразовывалась в злобу… Я полез в карман, чтобы достать пачку сигарет, и понял, что потерял рисунок с птицами. Закурив, я сказал: «Все, что не хочется терять, надо потерять. Это лишь привязанности». Раз ничто не имеет значения, я напьюсь…
Решив так, я отправился в свой любимый бар. Это место, находящееся у станции метро Карти, известной своими питейными. Местная молодежь всегда кричит: «Если ты на Карти, тебе нальют бакарди!» В одном из переулков этого клубного места расположился мой фаворит. Он спрятался в подвале, найти это место очень сложно: ни вывесок, ни окон, – но внутри – просто сказка… Мой №1 назывался на латыни Terra Incognita, что переводится как «Неизвестная земля». Очень дорогой интерьер, всегда очень аристократичный народ. Я узнал об этом месте еще в детстве, мой отец заходил сюда по рабочим делам. Когда мне исполнилось восемнадцать, я тоже стал сюда захаживать.
Открыв дверь, я увидел накачанного охранника в дорогом костюме. Он задал мне вопрос, который остается неизменным на протяжении одиннадцати лет, скорее всего, они его не меняют вовсе.
– Пароль знаешь?
– Да, – кивнул я.
– Это что, мятеж?
– Нет, сир, это революция.
Фраза принадлежит герцогу де Лианкуру, это был ответ на вопрос Людовика ХVI, который узнал о восстании в Париже и взятии Бастилии.
Охранник открыл дверь, на потолке висела неоново-фиолетовая вывеска с названием Terra Incognita, колонки вовсю играли «N.I.B.» Black Sabbath. Эта «неизвестная земля» – очень большой подвал, весь в неоновых люминесцентных лампах, с итальянской, азиатской и индийской кухней; в центре – бар, а справа – сцена с фортепиано, здесь иногда выступают неизвестные музыканты и даже комики, но не в тот день. В противоположном углу бара видно одну закрытую дверь, за которой дамы танцуют стриптиз для богатых женатых мужланов. Меня оттуда не выгоняли, так как знают моего отца. Если бы он узнал, что я туда хожу, вздернул бы меня в моем же гараже с картинами, но мне это безразлично. Мне нравилось приходить туда и ломать их взгляды своим внешним видом, своей молодостью. Старикашки явно завидуют. В свое время они не могли попасть в подобные места, им пришлось трудиться ради этого, и теперь, когда их члены давно отсохли, они наконец-то могут позволить себе такое место, а мне – мне просто повезло. Хотя нет в этом какой-то ценности, просто там тихо, и они всегда ошеломленно смотрят на меня, а мне нравится внимание, даже если со мной не говорят, хотя если бы они говорили о моем отце, я бы не ходил туда.
Я подошел к барной стойке – ассортимент у них был хоть куда, – заказал бутылку абсента и попросил стакан. В то время как они пили вино, болтали со своими коллегами о женах, о «жалком рабочем классе», я был маленьким сгустком жизни здесь. Когда в бутылке оставалось всего на два стакана, я встал. Вокруг все мутнело, я поднялся на сцену к фортепиано и начал играть Людвига ван Бетховена, его «Лунную сонату». Все вокруг обомлели и повернулись ко мне. Играя Бетховена, я думал о мире, о ветре, о солнце, небе и, конечно, о морях и океанах.
В последнее время я мечтаю о море все чаще, наверное, поэтому был такой странный сон. Я никогда не видел море, мой отец никогда меня туда не возил. Все мое детство в комнате родителей висела картина: гигантские заостренные скалы, которые разрушаются и осыпаются от мощного удара морской волны. Потом родители развелись, и папа ее забрал, теперь она висит у него в комнате. Я всегда смотрел на нее и мечтал, что окажусь там. Все дети во дворе – они были раз в пять беднее нас – ездили на море раз в год и рассказывали о его красоте. Сколько бы я ни просил, папа так нас туда и не отвез. Отец сам не был на море, отдыха у него не бывает, только работа – еще одна причина, почему они с мамой развелись. Он не любил ее и меня не любил. Просто он считал, это надо сделать: жениться, родить ребенка и бла-бла. Но его любовь распространяется только на работу.
Играя Бетховена, я злился и со злобой бил по клавишам, стараясь не испортить великое произведение великого человека. Папа отдал меня в музыкалку в девять лет, я перестал ходить туда за год до шестнадцатилетия, он очень злился, что я бросил, хотел, чтобы я продолжал играть, продолжил его бизнес с ресторанами, но я решил стать художником, за что он меня избил. Но оплатил мой институт, и это забавно.
Я ненавидел его с детства. В далеком 2012 году, когда родители разводились, папа просил нас с сестрой поговорить с матерью, чтобы мы все уладили, я согласился помочь, а сам ничего не сделал и сестру попросил о том же. Они развелись, потому что отец, находясь в Гринвере, снимал проституток. Его друзья случайно проболтались маме, и она не выдержала, – оно и к лучшему.
Я остановился на половине, захлопнул фортепиано, забрал бутылку абсента и ушел.
Гулял по темному Гринверу, освещенному только неоновыми лампами манипулирующих реклам, которые так и хотели влезть в подкорку. «Адвокаты – выбирайте лучше, выбирайте лучших…», «Кредит на твоих условиях», «Хорошо живут там, где платят налоги!» – все это убивает меня. К словосочетаниям, которые могли обозначать свободу, они добавляют «адвокаты», «кредит» – и свобода превращается в тюрьму. «Хорошо живут там, где власть не ворует!» Я отвернулся от этой лжи, смотрел на небо и думал о мириадах звезд, которых не вижу из-за густых облаков, о том, как лежал бы на пляже у моря и смотрел бы на звезды всю ночь, встречая рассвет. Думал, как мы затеряны в чаще космоса и что пути нет, выхода из него не найти, нужно приспосабливаться, бороться. «Как же я все ненавижу!»
Я прогулялся по набережной, допил абсент и пошел домой.
Первым делом я спустился в гараж. Наш гараж разделялся на две части, в одной стояли три отцовские машины. Он всегда говорил: «Лучшие золотые буквы – это С. К. Д.!» Что расшифровывалось как «спорткар, кабриолет и джип». Марки машин его не интересовали, интересовало только золотое правило трех «С»: скорость, свобода и сила. К сожалению или к счастью, мне нельзя было заходить в эту часть гаража и приближаться к его машинам. Потому что в детстве зимой я выбегал с кистью во двор и рисовал на лобовом стекле. Машина была покрыта снегом, я стряхивал его, рисуя прекрасные узоры. Однажды я перестарался и, сделав дерзкий, как я называл это, «мазок кистью», поцарапал отцовскую тачку. Зато как красив был тот дракон, что потом обвивал машину! Царапина стоила такого рисунка. Да и насрать на эти машины! У меня была вторая, маленькая, часть гаража, где я мог рисовать. Здесь были лишь холсты, газеты, кисти, краски – и больше ничего.
Я решил, надо порисовать; достал холст, масляные краски – они лучше всего подходят для моих картин. Имеют характерный блеск, долго сохнут, из-за чего можно корректировать работу, со временем не меняют цвет, а еще они укрывистые, очень плотные, подходят для пастозной живописи. Масляные краски можно укладывать густыми бугорками, отчего могут получаться по-настоящему красивые картины. Художники старого поколения передавали один секрет из уст в уста (сейчас его можно найти в интернете, но раньше это знали лишь избранные): чтобы следующий слой краски лучше связался с предыдущим, надо разрезать пополам луковицу и потереть ею уже нанесенный слой – вещества в луке обеспечивают сцепку.
Все подготовив, я стал рисовать пейзажи космоса, невиданную планету, на которую с радостью бы сбежал. В каждый нанесенный слой на холст я тыкал скомканной фольгой, получая острые бугорки. Мир, который я изобразил, выглядел так: огромный холм, покрытый фиолетовой травой, на котором стоит великий дуб, гордо тянущий ветви к небу, а над дубом – кольцо Сатурна, и рядом летает множество комет, пробивающих атмосферу.
Закончив, я оставил холст высыхать, а сам пошел наверх, в дом. Гигантская лестница извивалась вверх до наших спален. Стены увешаны картинами, если их можно было так назвать, – разная бессмысленная мазня, которая нравилась моему отцу. Когда я уже был наверху, услышал раздраженный крик отца, доносящийся с кухни: «Марк, иди сюда!» Впервые за две недели я напоролся на него. Когда я подошел, он стоял на балконе, смотрел на город и курил самокрутку.
– Привет, Марк, опять был в своем гараже? – спросил он с оскалом.
– Да, – подавленно ответил я.
– Я не понимаю, тебе так нравится твоя мазня? Я просил убраться в комнате, вместо этого ты бездельничаешь в своем гараже! Я столько надежд на тебя возлагал, а ты скатился до банального художества.
– Ну а музыкальная школа была не банальной? Или ты воплощал во мне мечту детства?
– Ты со мной так не говори! Я хотел, чтобы ты хоть чего-то добился, хоть кем-то стал! – Отец отвернулся к балкону и, посмотрев на луну, выдал: – А ты пошел в обычный институт мне назло.
– Тебе назло?
«Самовлюбленный ублюдок, – подумал я. – Слишком большого мнения о себе!»
– Я хотел рисовать, – попытался я объяснить, – поэтому туда пошел. А играть не хотел! Если ты все равно хочешь, чтобы я продолжал твое дело, то какая разница, играю я или рисую? В итоге пришлось бы забросить и фортепиано. Я научился играть и продолжать смысла не видел, я ради тебя ходил туда шесть лет, четыре дня в неделю, ты думаешь, мне оно было нужно?
– Заткнись, щенок! – Он дал мне пощечину, а после продолжил кричать: – Родители лучше знают, что надо их детям! Тебя надо было чем-то занять, чтобы ты не слонялся попусту, и мы решили отправить тебя туда.
– А меня спросить, куда бы я хотел, ты не додумался? И не «мы решили», а ты решил. Маму сюда не приплетай. А насчет «родители лучше знают» я сомневаюсь, они бывают разные. Кто-то бухает, кто-то избивает детей, а кому-то власть и деньги так голову вскружили, что он считает сына очередным проектом и игрушкой, которой можно помыкать!
На этот раз он двинул мне по челюсти с кулака, я упал, в голове зазвенело.
– Да простит меня бог, – удрученно произнес отец, глядя в небо, выдыхая дым. – Я все сделал для тебя: я забрал тебя из твоего дерьмового города, заплатил за твой институт, дал тебе денег и дом, – а ты, неблагодарный осел, хоть бы уважал меня за то, что ты появился на свет!
Пока он распинался и орал, я встал, смотрел на него яростными глазами, молчал и думал: свинья, а бил нас с мамой ты тоже ради нашего блага? Жадничал, когда в кармане были миллионы, тоже ради нас? Изменял маме со шлюхами тоже ради этого? Засунуть и высунуть, а после сбежать из семьи не так сложно. Я тебе ни капли не должен, ты сам решил завести детей и, раз уж решил, неси ответственность за это. Ты должен мне, не я, это ты хотел детей. Я и моя сестра на свет не просились, но раз уж мы появились, твоя задача – сказать: «Вот, вот он, жестокий мир, я помогу чем смогу и дам все что смогу». А ты – эгоистичный гондон, думающий только о себе и о своих ресторанах. Все что я тебе должен – это сперма, как учил Сальвадор Дали.
Я уже говорил, дело не в детской обиде. Ладно бил, ладно изменил, ладно ушел, но дело-то не только в этом. Он даже не слышит, что ему говорят, он либо перебьет криком, либо ударит – это все, что он может. А спустя какое-то время, когда я уже успокоюсь, зайдет в мою комнату и спросит: «Кушать будешь?», – пытаясь загладить вину, а если я скажу «нет» и не покажу, что все в порядке, ссора продолжится. Главное в моей жизни – сделать все, чтобы не стать таким же тупым и слабым, как отец…
– Иди в комнату.
Я зашел в комнату, не включая свет, открыл окно, чтобы под утро не воняло перегаром, и прямо в одежде лег в кровать, укрылся одеялом. Хорошо еще, он не заметил, что я пьян. Обычно я знаю, что не стоит отвечать ему, но, видимо, алкоголь решил иначе. С этими мыслями я заснул. Ночью слышал, как он открыл дверь, но я не проснулся.
Прозвенел будильник. Всего четыре часа сна. Весь мокрый, голова трещит так, будто меня вчера избивали пятеро. Я резко вскочил и побежал в туалет, меня стошнило. Отца дома уже не было. Я отвратительно себя чувствовал – то ли от похмелья, то ли от сотрясения.
Ровно в 9:00 я был в институте. Маргарита обрадовалась, когда меня увидела, и что-то сказала, но я не ответил. Выглядел я не лучшим образом. Заходя в класс, я понял, как же сильно меня раздражает этот скрип двери. В висках кровь стучала так, будто палочки били по барабану, я тер их круговыми движениями в надежде, что голове станет лучше. Сел на свое место. Алиса хотела узнать, что со мной, уже открыла рот, но я сказал: «Молчи!» Она удивленно посмотрела и отвернулась. Я уставился на трещину в потолке, полностью сфокусировался на ней: она проходила из угла в угол вдоль кабинета. Я молился великой случайности, я просил ее обрушить этот потолок. Представлял, как штукатурка посыпалась, все зашевелились, побежали к выходу. Алиса вырвалась бы вперед, к двери, но потолок обрушился бы и раздавил ее, засыпав проход. Я бы сидел на своем месте и улыбался под их крики. А когда они обернулись бы и рванули бы к окну, нас бы засыпало, и возможности выжить не осталось бы ни у кого.
Внезапно мысли прервал Михаил Семеныч.
– Марк, не окажешь нам честь, нарисовав лицо Димы на холсте?
Он, улыбаясь, протянул мне карандаш. Я невольно согласился, но от мысли, что мне придется рисовать этого жирного урода Диму, стало еще хуже. Выйдя к доске, я спросил:
– Опять в академизме?
– Правила устанавливаю не я, – произнес он, осклабившись.
Хороший мужик, не докапывается, наверное, самый адекватный член этого института.
Я заканчивал очертания лица, когда почувствовал, что меня мутит, качает; вдруг рука скользнула вбок, и я упал в обморок. Очнулся спустя пару минут. Все стояли вокруг меня. Михаил Семеныч хотел вызвать скорую, но я попросил не делать этого, сославшись на стресс – конец сессии как-никак. Он кивнул мне, и я пошел умыться, после остался на занятиях. Голова раскалывалась на части. Выпил несколько таблеток – не помогло. Видимо, недосып, похмелье и удар отца плохо на мне отразились. Но главное – мучение прекратится через три часа.
Два.
Один.
Наконец свобода! Я выбежал, вдыхая запах свежескошенного газона. Закурил сигарету и направился куда подальше, в «Неизвестные земли», нажрался там, как последняя свинья, вернулся домой и отрубился.
Следующие полтора месяца пролетели достаточно быстро: я гулял по паркам, читал книги, прогуливался по пляжам Ферского залива, представляя, что я на море, наслаждался жарким летом и теплой водой, ярким солнцем и ветерком. Но к двадцатому июня все стало не так блаженно. Я гулял на пустыре, как вдруг послышался оглушающий щелчок – и меня не стало. Свет сошелся в единую точку, и наступила тьма. Расплывчатый силуэт врача ласковым голосом спрашивал меня:
– Вы помните, что было до того, как вы сюда попали?
Еле открыв глаза и окинув взглядом палату, я прохрипел:
– Я гулял на своем любимом пустыре, читал книгу, а… Кажется, это был Марсель Жуандо, книга называлась «Три ритуальных убийства». Было жарко, солнце распоясалось, я взмок, но продолжал читать…
– Вы упали в обморок, Марк, – эхом шептал он, проводя ладонью у меня перед глазами, – мы пробовали дозвониться до вашего отца, но он не брал трубку.
– Да, он вечно занят, – улыбнулся я. – Извините, я могу одеться и уйти?
– Вы потеряли сознание, Марк, – сказал он, вскинув бровь, – вас нашла какая-то женщина. Вы думаете, в этом ничего такого нет?
– Я сидел на жаре около трех часов, прошлой ночью не спал. Может, это и повлияло.
