– Неужели правда?
– Конечно. Он будет таким, пока ты сам будешь жив. Ну, Марк, смелей!
Шагал осторожно дотронулся цветком до лошади. Раздался гром, сверкнула молния, и перед ними предстала кокетливая дама не первой молодости, при этом она была на сносях. Неожиданно эта странного вида женщина приветственно заржала, приведя присутствующих в такой ступор, что даже дождь резко перестал идти, а некоторые капли так и зависли в воздухе, как будто, прежде чем упасть на землю, решили дослушать лошадиную «песню» до конца.
Глава 8. Госпожа-Графиня-Баронесса и волшебные часы
Ожившая лошадь имела интересное свойство: временами ее внешность менялась. В начале превращения кобылка выглядела как обычная женщина. На ней было просторное платье из затрапеза, по которому тут и там красовались серо-белые круги, напоминающие яблоки. Большой живот скрывал широкий передник, отороченный по плечам и низу цветной бейкой. На голове, слегка набок, залихватски сидела соломенная шляпа. Небольшой лоб прикрывала густая челка, из-под которой смотрели веселые глаза. Ноги, обутые в диковинные туфли с костяными пряжками, опирались на массивные каблуки, смахивающие на копыта.
Шагал и Скрипач поклонились гостье и только хотели поздороваться, как кобылка резко дернулась. Это неловкое движение неожиданно превратило ее в кентавриду с длинными волнистыми волосами на выразительной голове и тучным телом с большой грудью. Но самым удивительным было то, что в центре ее брюха вдруг раскрылось откидное окошечко, похожее на крышку сундучка, и в нем появилась маленькая лошадиная мордочка.
– И-и-го-го! Всем пламенный привет, – радостно пропищал детеныш, потряс жидкой гривой и громко чихнул.
Шарахнувшись от задорного конька, удивленный Шагал радостно воскликнул:
– Будь здоров!
– Ладно, постараюсь, – профыркал тот и, ожидая, что еще раз чихнет, открыл ротик. Не дождавшись чиха, утер свою маленькую носопырку левым копытцем и, приветственно помахав правым, пропищал: – Вот и я, – и неожиданно снова чихнул.
– Ох ты, Боже мой! Еще раз, будь здоров, – умиляясь произнес художник и протер глаза. Он никак не мог поверить тому, что видел.
– И вам не хворать, – оживленно ответил детеныш.
– Ладно, договорились, я обязательно постараюсь, – подражая маленькому коньку, сказал Шагал и так заливисто рассмеялся, что, раскачиваясь из стороны в сторону, чуть не сшиб с ног Скрипача с кентавридой. Она быстро закрыла оконце на брюхе и отпрыгнула подальше от мужчин. Затем посмотрела под ноги, куда во время превращения свалилась ее шляпка, перевела взгляд на музыканта и произнесла:
– Ффр-р-р, фру-фр-ру, – давая тем самым понять, чтобы он поднял ее головной убор. Тот догадался и немедленно выполнил ее желание. Она кокетливо опустила свои огромные ресницы и зазывно улыбнулась Скрипачу. Затем нацепила шляпу на ухо, повернула к Шагалу свою морду и благосклонно улыбаясь пощелкала языком.
Конечно, описывая внешность кентавриды, я выразилась грубовато, но морду этой кобылы трудно назвать лицом, тем более что ее рот украшали огромные желтые зубы, неровно торчащие из розовых влажных десен, которые она все время демонстрировала. Увидев эту «милую» улыбочку, Шагал остолбенел. В это время лошадиное брюхо начало принимать невиданные формы. Стало понятно, что детеныш пытается принять удобную позу. Делал он это слишком рьяно, и кобылка произнесла:
– Доченька, не торопись, сиди смирно и терпеливо жди своего часа. Я кому сказала? Не фулюгань! – тихо произнесла она, при этом ласково поглаживая живот.
Вместо того чтобы успокоиться, строптивый детеныш стал еще сильнее дрыгаться. Вначале послышалось тоненькое ржание, потом истошный писк:
– Выпусти меня! Выпусти!
– Представляю, какова будет эта кобылка, когда настанет время ей появиться на свет, – по секрету поделился Шагал с музыкантом.
– Спокойно, Марк, спокойно, – пятясь в сторону от кентавриды и пытаясь сделать вид, что ничего особенного не происходит, тихо ответил тот.
– Я спокоен, – нервно похрустев пальцами, воскликнул Шагал и, подвинувшись поближе к Скрипачу, заметил: – Но, друг мой, согласись, это зрелище не для слабонервных, во всяком случае, я никак не мог ожидать такого сюрприза.
– Если не выпустишь меня наружу, я пожалуюсь на тебя любимому папочке! – глухо донеслось из лошадиной утробы.
– И-го-го! Жалуйся! Я сама бы пожаловалась ему, если б знала, кто твой отец, – невозмутимо ответила кентаврида.
Услышав материнские откровения, детеныш так неистово заржал, что от неясных предчувствий у присутствующих кровь застыла в жилах.
– Да-а, Марк, ничего не поделать, не растут яблочки на елке, а шишки – пожалуйста, – с сожалением сказал Скрипач художнику.
– О чем вы, какие еще шишки? – спросила кобыла, слегка приоткрыла крышку на брюхе, просунула туда копыто и погрозила. Угроза воздействовала, в брюхе все стихло.
– Я фигурально выразился, – ответил ей музыкант.
– Фигурально?! Э-эх, а еще в шляпе! Вас что, не учили приличиям? В присутствии дам выражаться нельзя! Тем более с фигурами! – сделав замысловатую фигуру копытом, ответила кентаврида, не совсем точно уяснив смысл слова «фигурально».
Скрипач пожал плечами и недовольно скривился, а Шагал деликатно качнул головой. Их реакцию она поняла по-своему. Кобыла поднялась на дыбы, дико заржала и стукнула передними копытами по стене. Раздался звонкий цокот, эхом разнесшийся по всему дому, и она вновь вернулась в женское обличье. Оправив передник, довольно жеманно произнесла:
– Господа, когда моя доченька наконец-то успокоилась, а я привела себя в порядок, позвольте мне приветствовать вас, – и она сделала книксен.
– Здравствуйте. Простите, пожалуйста, как прикажете вас величать? – робко поинтересовался Шагал, стараясь делать вид, что ничего удивительного не произошло. По правде говоря, он был искренне изумлен быстроте превращений кобылки из женщины в кентавриду и обратно, но особенно его поразил детеныш, который произвел на него совершенно неизгладимое впечатление. Скажу больше, все эти волшебные события так подействовали на художника, что, когда они наконец закончились, он стал икать.
– Зовут меня просто: Госпожа-Графиня-Баронесса, – заносчиво произнесла лошадка.
– Это что ж, ваше имя? – удивился Шагал, стараясь унять икоту.
– Нет. Это моя мечта. Надеюсь, что когда-нибудь я стану благородной дамой, тогда-то меня и будут так величать, а пока… – лошадка задумалась. – Ладно, так уж и быть, кличьте Озорницей. Это имя я получила при рождении, – сказала она и притронулась к глазам стареньким носовым платочком, делая вид, что утирает набежавшую слезу.
– Очень приятно. Дорогая мадам Госпожа-Графиня-Баронесса, несмотря на то, что в некотором роде нас связывают давние отношения, я очень рад познакомиться поближе. Скажу сразу. С этого мгновения я намерен относиться к вам только как к благородной даме! Больше никогда не позволю себе запрягать вас в телегу и тем более ездить на вас верхом.
– Ладно уж, чего уж там, – слегка гоготнув и откровенно флиртуя с Шагалом, сказала лошадка.
– Нет, нет и нет! Ведь вы, дорогая мадам Госпожа-Графиня-Баронесса, сейчас находитесь в интересном положении, – произнося «в интересном положении», он пугливо сдвинул глаза в сторону ее живота.
– За столько лет я так привыкла к своему положению, что почти не замечаю его. И потом, не забывайте, господа-товарищи-граждане, я белорусская лошадка, а не какая-нибудь там арабская скакунья. Ведь я, как нечего делать, могу и в огонь сигануть, а при случае и коня на ходу застопорю. Так что садитесь на загривок и едемте в Витебск, – она стукнула копытом и опять превратилась кентавриду.
– А вот это уже по-нашему! – радостно вскричал Скрипач, резво пордбежал к Озорнице и, чтобы запрыгнуть на нее верхом, уперся рукой ей в спину.
Он уж было даже закинул ногу, как художник, не менее резво, подскочил и оттолкнул Скрипача, предварительно дав ему такой крепкий подзатыльник, что его шляпа упала на пол. При этом Шагал завопил во все горло, срываясь на фальцет:
– Ты что удумал? А ну, отойди от нее!
– Да садитесь, не стесняйтесь, – прогоготала Озорница, перебирая копытами и легонько придерживая оконце на брюхе, чтобы оно невзначай не открылось.
– Нет, и точка! Мы на вас, уважаемая мадам, не сядем! Во всяком случае, я. Лучше уж я вообще никуда не поеду! И спорить со мной бесполезно.
– Хорошо, хорошо, дело какое, – почесывая затылок, примирительно сказал музыкант и, быстро найдясь, прибавил: – Шутка! Это была небольшая шуточка. Я просто пошутил.
– Ничего себе, он пошутил. Ну ты и хитрованец. И кто тебя научил таким бездарным и глупым шуткам? Кто? Отвечай мне!
– Кто-кто, а то ты сам не догадываешься? – и он выразительно посмотрел в лицо Шагалу. Тот вытаращил на него глаза, размышляя, на кого намекает бородач. Сообразив, тут же принял недоумевающий вид.
– Кто нарисовал, тот и научил, а сам на меня еще и ругается, – сварливо пробурчал музыкант и обиженно отошел в угол мастерской.
Там он встал лицом к окну и тронул струны скрипки. Она запела так трагично, что Озорница, утираясь краем передника, начала всхлипывать. Ее плаксивое настроение передалось детенышу, и из утробы раздался горький младенческий плач. Он вызвал в художнике сильное волнение. Шагал чуть не разрыдался, еле-еле, но он смог сдержаться. Подбежал к Скрипачу и, немного заикаясь, пробормотал:
– Послушай, перестань надрывать нам сердце и извини меня, пожалуйста… За подзатыльник извини… Но ты, друг мой, сам виноват. Как это тебе пришло в голову – оседлывать почтенную даму? Этого делать негоже, тем более что она совершенно не готова к скачкам. Подумай сам, если от напряжения она возьмет и на полпути в Белоруссию примется рожать, что мы с тобой тогда делать будем, чем поможем ей?
Услышав это, Скрипач остановил игру, а Озорница прекратила слезы и, приоткрыв оконце на животе, приласкала любимицу. Та сразу перестала всхлипывать.
Между тем Шагал продолжал:
– У тебя такая длинная борода, а ты ведешь себя как озорной мальчишка! Нет, не понимаю, и кто тебя воспитывал?
– Кто-кто? Ты сам…
– Не продолжай! Сам, сам, что ты заладил? Я ещё с первого раза понял твой намек и нахожу его нетактичным, – сказал художник, но было видно, что сердится он не в заправду. Он постоял, немного подумал и привил: —Подобные замечания не делают чести мужчине, особенно если он солидный музыкант.
– Музыкант – не музыкант, это тут ни при чем, – заметил Скрипач и, чтобы прекратить ненужную перепалку, примирительно произнес: – Ладно, все в порядке, пароход пошел в другую сторону.
– Какой еще пароход? – озираясь по сторонам, удивилась Озорница.
– Тот, на котором мы проехали мимо этой темы, – ответил Скрипач и, обращаясь к Шагалу, спросил: – Ответь мне, как на духу, хочешь в Витебск или нет?
– Конечно, хочу, но почтенную даму оставь, пожалуйста, в покое.
Во время их объяснений Озорница стояла в сторонке. Ей льстило, что Шагал заступился за нее, назвав дамой. Она застенчиво опустила взгляд и во всю свою кобылячью силу неожиданно заржала. Надо заметить, что делала она это частенько и в большинстве случаев совершенно невпопад. К этому стоит напомнить, что Озорница была далеко не молода, ей было… Нет, я затрудняюсь назвать точную дату ее рождения. Припоминаю только, что художник написал картину с кобылкой чуть раньше тридцать пятого года, а может быть, тридцать четвертого. Но если рассматривать ее портрет с точки зрения лошадиной эстетики, то тут мне смело придется признаться: она красавица. У нее были широкие ноздри, полные постоянного волнения, особенно при выдохе; трепетные ушки, торчащие на самой макушке; и огромные глаза навыкате, похожие на две большие сливы, обрамленные густыми щеточками ресниц. Всю эту красоту дополняла немного встрепанная грива, которую лошадка в торжественных случаях заплетала в косы.
– Марк, успокойся. Спорить с тобой я больше не стану, на этот раз поступлю просто: попробую не верить собственным глазам. Если ты считаешь, что лошадь не кобыла, а дама, пускай будет, по-твоему, – быстро проговорил Скрипач и, несколько надувшись, демонстративно отвернулся. Подумал немного и прибавил: – Тем более не буду спорить, что, кроме так называемой дамы, у нас имеются и другие варианты для того, чтобы оказаться в Витебске. Где твои часы?
– Вот они, – и Шагал указал на запястье, на котором золотом поблескивал механический Rolex.
Обычно он носил часы, когда отправлялся куда-нибудь по делам, и никогда не надевал их во время работы, оставляя в спальне на прикроватном столике. В мастерской он привык определять время по солнцу, которое гуляло от окна к окну чуть ли не весь день. Сегодня утром, застегивая золотой ремешок на руке и выбрав любимую рубаху, он подумал: «И чего это я решил разодеться, словно праздник какой?» Не найдя ответа, достал из шкафа бархатную темно-синюю куртку, встряхнул и, сообразив, что в ней будет жарковато, повесил обратно. Снял с вешалки новую черную жилетку и накинул на себя. Ловко перебирая пальцами, застегнул ее на все пуговицы. Полюбовался на себя в зеркало. Ему показалось, что в облике чего-то не хватает.
Поразмыслив, Шагал подошел к палисандровому секретеру и откинул столешницу. Нажал внутри маленькую кнопочку, прислушался. С тихим скрипом выдвинулась потайная полка. Из ее глубины он достал небольшую шкатулочку орехового дерева, открыл. Внутри лежал пожелтевший от времени лоскут ткани, аккуратно сложенный так, что на нем были видны вышитые черным шелком буквы Р.Б. и маленький цветочек. Для художника этот лоскут был огромной ценностью, которую он скрывал от посторонних глаз и особенно от Валентины. Шагал поднес его к лицу, глубоко вдохнул старинный запах, что-то вспомнил и улыбнулся нахлынувшим чувствам. Поцеловав цветочек, он свернул лоскут так, чтобы ни букв, ни цветка не было видно, и вставил в нагрудный карман жилетки. Затем еще раз взглянул на отражение в зеркале и совершенно довольный своими действиями поднялся из спальни в мастерскую.
Так начался этот день. Сейчас же художник снял с руки Rolex и протянул Скрипачу. Тот внимательно осмотрел часы, приложил к своей руке, полюбовался и даже восхищенно присвистнул, но тут же запротестовал:
– Да не эти, а те, что с синим крылом.
– А-а, мои любимые. Вон они, – и художник указал на стену, где висела картина.
– Заводи их, – приказал Скрипач.
– Чем?
– Что за вопрос? Васильком!
Вспомнив сказочное явление кобылки, Шагал подошел к картине и дотронулся до полотна. Холст дрогнул и ожил. Стрелки на часах слегка дернулись, выдвинулись из полотна на некоторое расстояние и стали быстро двигаться по кругу, перегоняя одна другую. При этом нарисованный маятник так и остался недвижимым. Потом над стрелками сами собой прорезались глаза, похожие на блюдца. Они быстро задвигали зрачками, а те, сдвинувшись в сторону художника, стали делать ему знаки, выразительно хлопая веками.
– Здравствуйте, здравствуйте, мои дорогие часы, – умиляясь, сказал Шагал.
Часы удовлетворенно вздохнули и, помахав хозяину крылом, тоненько прочирикали:
– Тик-так, тик-так…
– Милые мои часики, подскажите, как мне оказаться в Витебске на Покровской улице?
– Тик-так, тик-так, – ответили часы.
Недоумевая, Шагал пожал плечами и вопросительно посмотрел на Скрипача. Не успел тот и рта раскрыть, как к часам подскакала Озорница и довольно грубовато потребовала:
– Хватит тут тикать-чирикать, давайте-ка ближе к делу. Быстро отвечайте на вопрос хозяина! – и она угрожающе поднесла к глазам часов свой большой кулак, очень смахивающий на копыто.
– Тик-не-так, тик-не-так, – обиженно защебетали часы.
– Вероятно, нужно перевести стрелки, – предположил Скрипач.
– Так-так, так-так, – бойко протикали часы.
Шагал ухватился двумя руками за стрелки и с силой крутанул их в правую сторону. Раздался малиновый перезвон, в часах что-то затрещало, завибрировало, и нарисованный маятник ожил. Он стал качаться из стороны в сторону, и часы тут же задвигались. Они крутили всеми своими частями, напоминая оживший трансформер. Часовые части тряслись и дергались, перестраиваясь в разные диковинные фигуры, пока не превратились в довольно большого петуха.
Глава 9. Полет Шагала на волшебном петухе
Петух выглядел очень живописно. Прежде всего, он был синего цвета с огромным, как у павлина, изумрудным хвостом. Окончания перьев хвоста заканчивались фиолетовыми пятнами с лиловыми обрамлениями. Петушиные глазки приветливо взирали на окружающих. На груди красовались все те же стрелки, что и на часах. Как выяснилось впоследствии, стрелки выполняли роль пропеллера. Крылья у петуха были не очень большие, зато сразу по два с каждой стороны. Когда он летел вперед, использовал первую пару крыльев, а если надо было дать задний ход, вторую. На одном из крыльев висела серебряная сабелька. Тело петушка опиралось на две тонкие желтые ноги, обутые в красные ботфорты с серебряными шпорами. Он встрепенулся, кукарекнул и произнес:
– Здравствуйте, дорогие господа художники, уважаемые маэстры и прекрасные кобылы! Меня зовут Петр Петрович.
– Очень приятно познакомиться, – сказал Шагал, слегка поклонился и представил присутствующих.
– Я так понимаю, что вы собрались в далекое путешествие, а если ко-ко-конкретно, в Витебск? – спросил петух, потрясывая головой и повернувшись к Шагалу правой стороной. Разговаривая, ему приходилось все время вертеть ею, так как петушиные глазки располагались по бокам головы, царственно украшенной алым гребешком.
– Да, я мечтаю об этом, – молвил художник.
– Что ж, я не против отвезти вас туда, но прежде давайте отобедаем, путь нам предстоит не близкий.
– Я сыт, – проинформировал Марк Захарович петуха и осведомился у друзей, кто и чем хотел бы закусить.
– Я вообще никогда не голоден, меня музыка питает. Как только захочу есть, поиграю на скрипке – и пожалуйста: сыт, пьян и нос в табаке, – весело сообщил Скрипач.
Озорница ответила не сразу, вначале она кокетливо передернула туфлями-копытами, потом повертелась, оправляя платье и фартук, встряхнула головой так, что волосы разлетелись по плечам непослушной гривой, и только после этого, скромно опустив глаза, тихо произнесла:
– А я… Ах, мне неловко признаться. Извините меня, достопочтенные мужчины и благородный господин петух, но я всегда хочу есть. Это моя особенность, уж очень я люблю на досуге пожевать ржаного хлебушка с солью, а когда я занята работой, то тем более не прочь закусить. Как говорила моя любимая бабушка, если во рту что-то вкусненькое, то любая, даже самая тяжелая работа спорится лучше. Так что я с удовольствием отобедаю. Предлагаю поступить так: давайте вначале съедим ваше, а потом каждый полакомится тем, что у него имеется в запасе.
Услышав в свой адрес «благородный господин», Петр Петрович удовлетворенно кукарекнул, повернулся к кобылке бочком, подмигнул левым глазом и по секрету прошептал ей на ухо:
– Уважаемая красавица, советую вам всегда и при всех обстоятельствах, отвечая на вопрос «не голодны ли вы?», держаться именно этой версии. Тогда мы с вами не пропадем, – и он весело кукарекнул. Затем петух, нарочито выпячивая грудь и подкручивая стрелки, словно усы, подошел к хозяину дома. Выразительно взглянув на него сначала одним глазом, потом другим, сообщил: – В обычные дни я на обед употребляю стеклярус, в крайнем случае, бисер, но сегодня мне надо заправиться более калорийным питанием, а если ко-ко-конкретно, жемчужин двадцать пять до полета и хотя бы десять – в конце путешествия. После дальних перелетов я обязательно должен подкрепиться жемчугом, иначе нежданно-негаданно могу опять превратиться в часы.
Возникла пауза. На лбу Шагала появилась испарина, он отер ее тыльной стороной ладони и задумался. Художник не представлял, где срочно купить или добыть иным способом жемчуг. Настроение его сникло, а тут еще петух строго прибавил:
– И запомните, для дальних полетов я употребляю только натуральный жемчуг, на искусственном мы с вами далеко не долетим. Если только до Ниццы.
