Вошел подтянутый, нарядно и дорого одетый, типичный, как из альбома «Типы донских казаков», низовской казак, с дюжиной пива в авоське и букетом роз. Пива я не пью. Розы – жене. Но я его опознал. Неделю назад, с замирающим сердцем, я видел его по телевизору в коротеньком сюжете об образовании Московского казачьего землячества, основанного Гарием Леонтьевичем Немченко, которого я знал по Союзу писателей. А это был Александр Гаврилович Мартынов. Так мы встретились впервые, и жизнь моя более чем на десяток лет резко переменилась, став, пожалуй, самой яркой, но и самой мучительной частью моей биографии.
До телевизионного сюжета, до встречи с Мартыновым, я был уверен, что я – последний казак на планете. Что казаки – далекое прошлое и какой-то мой неотвязный рудимент на грани психоза. А он знал обо мне по моим книгам и моим песням, которые в те годы распространял полуподпольно Магнитиздат, да передавали иностранные радиостанции.
Конечно же, я не поехал, а помчался, полетел в Москву! И все что происходило в 1990 году казалось мне какой-то невероятной сбывшийся мечтой! Учредительный круг Союза казаков, со всеми перипетиями и дебатами, столкновениями и раздорами, но вокруг то все – наши! Вокруг – казаки! Мой народ не погиб! Его можно возродить! Восторг и распахнутые объятья, радость и надежда! «Со страхом Божием и Верою…Да воскреснем!» Такое было время! И когда, до сих пор, летят в меня камни и брань, и ненависть тех, для кого пресловутое возрождение стало отхожим промыслом, и уже по одному этому надо бы им быть благодарными нам – первым, тем, кто в самом начале, когда не было уверенности, что не загонят нас туда, где в заколюченных зонах полегли в вечную мерзлоту наши деды и отцы, за то, что кормит их и нынче извращенная ими казачья идея, сформулированная тогда на первом Кругу, и неплохо кормит. Но теперь, много лет спустя, заложенное тогда в угаре восторга в фундамент возрождения, видится иначе. Тогда могли, но не сняли то противоречие, которое не снято до сих пор: этнос или социум? Вот цитата из очень серьезной работы В.П.Трута «Казачество: происхождение, сущность, реалии, перспективы» Ростов на Дону 1998 г.
«В 80-х г.г. в самых разных регионах страны отчетливо обозначились тенденции развития нового масштабного социального явления, получившего условное наименование «процесс возрождения казачества». В начале о нем говорили робко и отрывисто, но уже спустя буквально один – два года об этом своеобразном общественном феномене заговорили в полный голос. При этом, правда, мнения, суждения и оценки высказывались самые различные: от одобрительных и поддерживающих до удивленных, равнодушных, саркастических, а порою и до откровенно агрессивных злобно-осуждающих. Многим казалось, что все рассуждения о возрождающемся казачестве не более чем вымыслы. Да и само слово «казак» в массовом общественном сознании в основном воспринималось как весьма архаичный термин, ассоциировавшийся, прежде всего с существовавшей до революции специфической военно-служилой социальной общностью. Даже историческая память о казаках была во многом утрачена. Это являлось прямым следствием проводившейся на протяжении многих десятилетий политики скрытого расказачивания. В результате подавляющее большинство членов общества оказалось попросту неготовым к объективному восприятию начавшегося движения за возрождение казачества и, как следствие, воспринимало его с непониманием и большой настороженностью. Однако, уже первые шаги этого движения свидетельствовали о том, что в сознании казаков и их потомков определяющими являются не социально-классовые, сословные установки, а этносоциальные, этнические. Пережив страшные катаклизмы геноцида расказачивания в годы гражданской войны, долгие десятилетия целенаправленной политики скрытого расказачивания во всех её проявлениях, казачий субэтнос продемонстрировал удивительную стойкость и живучесть, доказав, что определяющими факторами его внутреннего содержания являлись и продолжают являться именно этносоциальные качества»
Вот это следовало возрождать, собирая по крупицам наш народ и его КУЛЬТУРУ! Потому так и тянуло казаков к папахам и лампасам, что на интуитивном уровне было желание вернуть этническую самобытность, вернуться к истокам. Не случайно на Кубани одним из условий приема в казачью организацию было наличие справы. Да и во всех других казачьих объединениях возрождение начиналось с возрождения ни внешности – нет! С горячего желания вернуть утраченное лицо, хотя бы внешние его черты!
Попытка возродить национальный, а не «демократический» Казачий Круг, которого не было с 1771 года, и доводившие до исступления повторяемостью вопросы о ширине лампасов и покрое черкесок – это все оттуда – от желания самоидентификации – так это называется по науке.
Однако, лицо этого нового казачества, мало напоминало лицо истребленного народа, и то что казалось улыбкой возрождения скоро обернулось гримасой…
Я это почувствовал, когда отправился в Первый Конный поход Ростов – Кампличка – Старочеркасск – Ростов. Когда собрались 65 казаков, съехавшиеся со всей страны и даже с Амура, и даже один из Англии, чтобы возродить традицию – отслужить панихиду и молебен на Монастырском острове, на могилах казаков павших в Азовском сидении. Последний раз такой марш-поход, до нас, был в 1919 году. Как нас встречали старики, какой атмосферой восторга были мы окружены! Мне этого хватит на всю оставшуюся жизнь! Но было и другое. А помню как кричал казак на улице Новочеркасска, разбрызгивая слезы:
– Вы, сукины дети, зачем справу ворохнули! Глумиться?! Нас за нее убивали, а вам игрушечки!? – он готов был кинуться на нас с кулаками и такая боль звучала в его матюгах. Как было объяснить, что мы чувствовали тогда, чем и для нас были дедовские гимнастерки, фуражки и башлыки.
Однако, скоро нас «подкрепили» члены военно-исторических клубов. При всем понимании их благородного увлечения, тяжко мне было глядеть на их «реконструкции». На белогвардейскую форму, винтовки с заклепанными стволами и пулеметами без замков. Круглосуточную игру в «их благородия». Я ведь тогда еще все понял и ужаснулся, видя как трагедия превращается в фарс! И ахнул я, услышав, как старик – казак, сплюнув, сказал, глядя на марширующих «господ юнкеров, вольноперов, проручиков и ротмистров», как припечатал: "Бронеходы!"
То что для нас "справа" – наш второй кожный покров, для них – одежка! Для нас – национальный костюм, для них – историческая военная униформа. Сегодня – преображенцев, завтра – казаков, послезавтра – гвардейцев Наполеона, польских улан или егерей Вермахта. Что-то вроде всемирного увлечения игрой в индейцев… На могилах индейцев. Всероссийская игра в «казаков – разбойников", на могилах казаков. Разумеется, люди, имеет право на увлечения, на игру. И в подробной достоверной, живой исторической реконструкции есть свой резон и своя польза. Но ведь для казаков это не было игрой. Для нас тогда начиналось-то все всерьез.
И когда я сказал впервые на первом возрожденном с 1775 года казачьем Кругу:: «Слава Тебе, Господи, что мы – казаки!» – я говорил искренне. Я и сейчас от своих слов не отступлюсь, а случись вернуться в тот год и на тот Круг, и теперь бы все повторил, как происходило, когда мечталось возрождение казачества как движение – религиозно национальное! Сказанные в восторженном порыве мои слова, теперь все считают, старинной казачьей молитвой. Это более всего убеждает в моей правоте! И Круг, который мы пытались возродить во всех этнографических подробностях седой старины, может быть выглядел наивным, может быть излишне театральным, и, разумеется, не устраивал ни потомков комбедов, ни «около интеллигентов» от казачества, однако, при всех ошибках, при всех плевках и помоях вылитых и на Круг и на меня, он живет! Именно так, как мы тогда его проводили!
Но и «мне не смешно, когда фигляр презренный, глумяся, пачкает мадонну Рафаэля…» Как, вероятно, и тому казаку, что кричал и плача прилюдно, бранился. Я понял его тогда, но надеялся, что он не прав! А теперь, глядя на очень многое во что выродилось, так называемое, возрождение – смешно… до слез и до зубовного скрежета.
Но все было – как было, в истории нет обратного хода, а 90-е уже история! И случись всему повториться сначала, я бы вел себя точно так же как в девяностом, даже сегодня! Но многое теперь, когда известны результаты, видится по – другому. Собственно, эта книга – попытка рассказать о той жизни, которая нашим бабушка припоминалась золотым веком казачества – это ведь, кроме всего прочего, это еще их юность! А вот золотого века у казаков никогда не было. Никогда. Жила только мечта о нем.
Рассказ о казачьей жизни XIX начала XX века – не о золотом веке казачества. Это попытка осознать мир казачьей души и повседневной жизни, когда казаки еще являли собою относительную, уже сильно размытую, но все же гармонию. За десятилетие, за год, за час, за миг…. до погибели.
Казачья справа
Отмечаемая всеми историками, как основная особенность казачьих войск «справа», то есть снаряжение за свой счет, на самом деле для казака имела не только экономический смысл и ложилась тяжелейшим бременем на семью, но несла и более глубокое философское содержание.
В понимании наших предков «справа» – это не просто набор необходимых для службы вещей, но и особый, часто мистический, ритуальный смысл, которым казак наделял шапку, шашку, мундир и т. д. «Справа» это не только военная форменная одежда, конь и оружие, это в широком смысле вообще национальный костюм, а еще шире – казачья нравственность, бытовой и хозяйственный уклад, весь комплекс предметов и обычаев, окружавших казака. Казака «справляли» задолго до того, как он шел служить. Это связано не только с огромными материальными затратами на амуницию и вооружение, но и с тем, что казак вживался в новый для него мир предметов, идей и понятий, в новый мир, окружавший мужчину-воина.
Обыкновенно отец говорил ему:
– Ну вот, сынок, я тебя женил и справил. Теперь живи своим умом – я боле перед Богом за тебя не ответчик!
Как правило, это означало, что отец обучил сына и ремеслу, и всему, что необходимо знать хозяину, главе будущей семьи, члену станичного казачьего общества, а не только собрал необходимую амуницию и вооружение, и сын понимал, что больше не вправе что-то требовать от отца. Мера отмерена ему полностью. Он – ломоть отрезанный. Поэтому рассказ о казачьей справе нужно начинать не с рассказа о вещах, а с объяснения внутреннего смысла, который в каждое понятие и предмет вкладывается. Важнейшим и первым было понятие «исправности».
«Казак обязан быть исправен». В такую формулу наши предки вкладывали очень широкий смысл. Это ясность души, четкость мировоззрения, верность в слове и деле, физическое здоровье и опрятность во внешнем облике. Особую часть понятия «исправность» составляли постоянная боевая готовность, (адмирал Макаров объяснял ее прежде всего, как готовность в любую минуту ринуться в бой и умереть за Родину ), разумеется, строевой, крепкий и здоровый конь, на нем никогда не пахали, не возили грузы, он «сберегался в теле» и постоянно, ежедневно по несколько часов «работался», только для войны, боеприпасы, снаряжение, оружие. И, конечно же, крепкое хозяйство, хотя об этом говорилось в последнюю очередь.
Казак мог быть беден, но не мог быть неисправен. Это также немыслимо, как неопрятный казак. Внешнее проявление исправности – уставной порядок в одежде, здоровье и как следствие веселый дух. В любых условиях тщательно соблюдались правила личной гигиены. На службе казак еженедельно ходил в баню, менял нательное белье, сам стирал, ежедневно мыл ноги, умывался, брился, подшивался – менял ежедневно подворотничок гимнастерки и т.п.
Старшие по званию могли в любой момент, даже в мирное время, приказать строевому казаку раздеться, показать чистоту тела и «исподнего». Это связано не только с требованиями войны – пренебрежение личной гигиеной вело к потере боевых качеств: потертости ног, опрелостям, распространению болезней, но и с высшим духовным смыслом. Постоянное поддержание себя «в форме», как бы сейчас сказали, заставляло казака постоянно помнить о той цели, ради которой он пришел в этот мир – служении Богу через служение своему Отечеству и Народу – ОРУЖИЕМ.
В каждом войске существовали свои правила гигиены, приспособленные к местным условиям. Зимой, за неимением воды, казак ежедневно, обтирался снегом по пояс. В пустынях, где не было воды, казаки каждые три дня на походе прожаривали одежду на солнце, зимой над костром, при отсутствии воды устраивали «сухую баню» – валялись в мелком песке обнаженные и обтирались суконкой на ветру. (Вероятно, способ, восходящий к античным временам, каким пользовались древние греки, и до сих пор владеют жители пустыни).Брились даже в условиях окопной войны. При отсутствии мыла и горячей воды брились «свинячьим способом» – отросшая на щеках щетина подпаливалась и стиралась мокрым полотенцем.
Но это касалось только молодых и неженатых казаков и казаков гвардии, которые носили только усы. Женатые казаки носили, как правило, бороду. Борода тщательно подстригалась и подбривалась. Особый фасон казачьей бороды обуславливался способом бритья. Казаки брились шашкой. Шашка подвешивалась за темляк, и казак брился лезвием у боевого конца. Поэтому бритыми были три плоскости: щеки и шея под подбородком. Так брились до XVII века и позже, когда «опасная бритва» стала входить в обязательный набор казачьего снаряжения, фасон бороды сохранился.
Чуб, хохол, горшок, скобка и оселедец
Особой легендой овеян знаменитый казачий чуб и косо посаженная фуражка. Хотя никаких специальных указаний по этому поводу не имелось, казаки упорно носили чубы и заламывали шапки на ухо. Легенда же сообщает, что на Дону всегда существовал закон личной неприкосновенности всякого, кто пришел просить убежища и защиты у казаков. «С Дона выдачи нет!» Этот принцип соблюдался на протяжении столетий, особенно ярко это проявилось в Гражданскую войну, когда вся гонимая истребляемая Россия искала убежища у казаков.
На Дону никогда не спрашивали беженца, откуда он, что совершил, даже имени – пока сам не скажет, не выпытывали. Укрывали, кормили, защищали. Но горе было тому, кто нарушал законы гостеприимства или пытался насадить среди казачества чуждые им принципы и взгляды, «посеять соблазны». Такой человек бесследно исчезал в степях.
Со времени усиления самодержавного режима в России приток беженцев на Дон усилился, причем среди беглых было много прошедших каторгу. Преступник согласно русским законам «клеймился», но кроме клейма «вор», выжженного на лбу, ему отрезали уши, а в момент пребывания на каторге выбривалась половина головы. Часто в таком виде с еще не отросшими волосами беглецы оказывались на Дону. Посланные за ними «сторожа» требовали «свидетельствования всех казаков». То есть все казаки выстраивались на майдане, и присланный чиновник искал «вора». Вот здесь дня того, чтобы скрыть в строю беглецов, и возник обычай прикрывать одно ухо шапкой, а второе и часть лба закрывать чубом.
Это полный вымысел, легенда, апокриф, – сотворенный для утверждения постулата о том, что казаки – разбойники, поголовно из беглых преступников. Сколько же должно было быть в России преступников, чтобы в казачьих землях собралось многомиллионное население?
Я думаю это, так называемое, «вульгарное толкование», как например в Питере толкуется название Охта. Дескать, царь Петр I посмотрел через Неву на противоположный правый берег и вздохнул – Ох, та сторона! На самом деле «охти» на языке местных финнов – «болото». Точно также как слово «челдон», правильно «чолдон», расшифровывается, как аббревиатура слов «человек с Дона», хотя на самом деле это самоназвание части народа якутов – "кочевники" (бродяги), и к Дону не имеет никакого отношения.
Косо посаженная фуражка, а чаще бескозырка – уставное ношение этих военных головных уборов в Российской Императорской Армии.. Скорее всего, это происходило от того, что кивер – парадный и боевой головной убор, (в отличие от фуражки – мягкой шапки для хозяйственных работ, в частности, заготовки фуража – отсюда название), украшался высоким султаном, который крепился с левой стороны, и чтобы он не свешивался на сторону, кивер сажали на голову косо – «на правую бровь».
Иное дело – чуб. В средние века казаки носили три широко известные прически. Казаки – черкасы оставляли хохол по всей гладко выбритой голове (похожая на эту современная прическа называется «ирокез»), он дал основание для насмешливого прозвища украинцев – хохол, или оселедец, обе прически носили только воины казаки запорожцы. Оставление одной пряди волос на выбритой голове – обряд, восходящий к древнейшим временам. Так, у норманнов «оселедец» означал посвящение одноглазому богу Одину, его носили воины – слуги Одина, и сам бог.
Известно, что славяне-язычники, воины Святослава Киевского, тоже носили оселедцы. Впоследствии «оселедец» стал символом принадлежности к воинскому ордену запорожцев. Такую прическу носили, после принятия в «вийсковое товаритство», а еще раньше в древности у славян и у многих других народов юноши, прошедшие инициацию, т. е. обряд посвящения мальчика в мужчины. Любопытно, что у соседей казаков – персов – само слово «казак» и означает «хохолок».
А слово «хохол» некоторые историки лингвисты относят к готско – хазарскому хох – готск. – верх, оол – хазарск – сын. ( сохранилось у турок – как оглы, у гагаузов – оглу – смын, вроде славянского окончания вич. – сын Иваныч, Птрович.) Стало быть, избранный – сын неба. Вот те и обидная кликуха!
(Русских же, жителей степных краёв именуют "кацапами" выводя от украинского диалектного названия козла "цап"…Ну уж тогда было бы не совсем по украински "як цап", а не "как цап". Мол, русские носили "козлиные бороды" Это все то же безграмотное " народное" вульгарное толкование. Слово "кацап" – так именуется топор мясника да и сам мясник. А приклеялось это наименование в русским стрельцам, вооруженными огромными боевыми топорами "бердышами" наносившими страшные раны и пешим, и конным, когда с ними впервые столкнулись турки. Волосы втанут дыбом как представишь, что представляло собой поле битвы после того как по нему прошлись "кацапы"!… Прим. автора.)
Две прически были распространены и среди сабиров или севрюков (см. Северщина на Украине, Новгород-Северский, Северский Донец).
Казаки среднего Дона, Терека и Яика стриглись «под горшок», «под арбузную корку». Стригаль надевал клиенту на голову горшок или корку от выеденного ложками арбуза и ровнял волосы по краю. И конечно знаменитый казачий чуб, выбивающийся из под фуражки – самая молодая прическа. Появилась она не раньше ХУ!! века под влиянием польской и даже шире европейской моды: бритый затылок и кудрявый чуб надо лбом. Возможно, такая прическа возникла из необходимости стричь волосы, чтобы металлический шлем или каска не соскальзывали по волосам с головы. В наше время длинные волосы, по этой же причине стали носить битники – пацифисты, демонстрируя своими прическами невозможность надеть на такую волосатую голову военную каску.
Обычай стричь волосы, неверное, выделял казаков из среды хазар и, впоследствии, половцев, которые носили косы.
Срезанные волосы, во всех древнейших магиях, имеют огромную сипу, поэтому их тщательно прятали: закапывали в землю, опасаясь, что волосы попадут к врагу и тот совершит над ними заклинания, причиняющие порчу.
Во всех казачьих землях сохранился древнейший обычай первой стрижки ребенка. В Киевской Руси этот обычай назывался «постриги» и его совершали в церкви, в присутствии и по благословению церковных иерархов только над княжичами. Летопись зафиксировала, что над Александром (Невским), родившимся, скорее всего, в 1220 году, епископом Симоном в Спасо-Преображенском соборе г. Переяславля совершен обряда княжеского пострига в 1223 году.
Значит, ему было около трех лет, а в шесть лет Александр Ярославович стал Новгородским князем. Скорее всего, этот обычай еще древнее, возможно это наследие культуры кочевых народов, живших в степи прежде казаков. Важно другое, сами казаки свое происхождение ставили очень высоко, приравнивая этим обычаем себя к князьям – воинам. Что кстати служит косвенным подтверждением, что «казаковать» в Дикое поле или Великую степь уходили профессиональные воины высоких родов, а не черный люд, не умевший держать меча. И что такие «ухожаи», хотя и занимали в степи привилегированное положение, однако были редким вкраплением среди местного «аборигенного», степного населения.
Обычай постригов не умирал в казачьей среде никогда. Как и крещение, фактически, запрещенное при советской власти, он исполнялся тайно. Когда мальчику исполняется год, ( во всяком случае, не раньше) крестная мать, в окружении женщин-родственниц, но без матери родной, которая не присутствует и при крещении ребенка, усаживает его на кошму и первый раз в жизни стрижет. Обряд сопровождается благими пожеланиями и ритуальными песнями, волосы тщательно собираются и хранятся в киоте именной иконы, которая дарилась ребенку при рождении и сопровождала его всю жизнь. Если казак брал икону с собою в поход или на службу, то пакет с волосами мать перекладывала в киот своей домашней иконы. Волосы первого пострига всегда оставались в родном доме.
Эти волосы либо укладывались в гроб умершему или его гроб матери, если он бывал погребен на чужбине, либо сжигались с частью его личных вещей, какие не наследовались и не раздавались нищим.
В семь лет казачонка стриг крестный «в скобку», после чего ребенок первый раз шел мыться с мужчинами в баню. Происходило это, как правило, в субботу, а в воскресенье, облачившись в новую, мужского покроя одежду, мальчик первый раз шел к исповеди.
Третий, последний раз, ритуально казака стригли в 19 лет при зачислении в казаки и приведении к присяге на верность службе. За день-два до присяги, соблюдая строгий пост, малолеток шел с отцом и крестным в баню, где его стригли наголо, одевали во все новое и чистое. К присяге он шел «бритоголовым».
Эта третья ритуальная стрижка означала его расставание с гражданской жизнью и вступление в военную. Теперь главной заботой его и его семьи была «справа» и снаряжение на службу. За два года до призыва на действительную, он должен был многому научиться, многое собрать и… отрастить чуб.
Именно с этой стрижкой связана прибаутка:
– Стриженный калдаш, когда денежки отдашь! (Калдаш, калдай (тюркс.) – род кистеня, круглая гиря на ремне).
– Зараз погожу, покель не отслужу…
А вот древний обычай, связанный с волосами: когда казаки хоронили друга, чаще всего предательски, убитого, то бросали в могилу пряди волос, срезанные или вырванные из чубов, что означало их клятву мстить врагу без пощады. Вырванная из чуба прядь всегда означала «проклятие». Помните, у Н. В. Гоголя о предателе Андреи: «Вырвет старый Тарас седой клок волос из своей чуприны и проклянет и день, и час, в который породил на позор себе такого сына». Однако, казаки, вырывавшие, в знак проклятия и мести, пряди волос, знали, что Бог запрещает мстить! И потому считали проклятыми и себя. Решившись на месть, они понимали свою обреченность. «Я – человек конченный! – говорил в таких случаях казак. – И не будет мне покоя ни на том, ни на этом свете…» Кстати, ведь гоголевский Тарас Бульба погиб…
Одежда
Казак ценил одежду не за ее стоимость, дорогую материю, украшения и т п., а за тот внутренний духовный смысл, который она для него имела. Так, он мог штукой трофейного атласа запеленать больного коня, изорвать драгоценный шелк на бинты, но берег пуще глаза мундир или гимнастерку, черкеску или бешмет, какими бы ветхими или залатанными они не были.
Разумеется, одним из важных обстоятельств было удобство боевого костюма, его «обношенность». Так, пластун в поиск шел только в старых разношенных, удобных ичигах, а кавалерист сначала обнашивал мундир, а только потом садился в седло, опасаясь заработать от новой одежды губительные опрелости и потертости.
Но главным оставалось иное. По верованиям всех древних народов, одежда – вторая кожа. Потому казак, особенно казак-старовер, никогда не надевал трофейной одежды, особенно, если это одежда убитого. Ношение трофейной одежды разрешалось только в случае крайней нужды и после того, как она была тщательно выстирана, выглажена и над ней совершены очистительные обряды.
Казак опасался не только возможности заразиться через чужую одежду, сколько особой мистической опасности. Он боялся, что с чужой одеждой унаследует судьбу ее прежнего хозяина («мертвяк на той свет утягнеть») или его дурные качества.
Поэтому одежда, изготовленная «по домашности» матерью, сестрами, женою, а позже хоть и казенная, но со своего капитала купленная или у своего каптенармуса взятая, приобретала для него особую ценность.
В древности особо отличившимся казакам атаман дарил сукно «на кафтан», понимая скрытый смысл подарка. Скажем, боярин, получивший «шубу с царского плеча», радовался чести, казак же помнил, что это «пожалование» имеет сторону: надеть чужую одежду или облачиться в «чужие покровы» означало войти в чужую волю, она могла быть и доброй, а могла и злой. Тогда, надевший чужую одежду, мог «попасть в чужую волю», то есть стал бы действовать вопреки собственному пониманию добра и зла, и собственному здравому смыслу. Именно это вызывало у казака «смертный страх» – то есть страх, от которого он мог в самом деле умереть или сойти с ума. Ведь это означало потерю воли. Потеря воли для казака была страшнее всего. И это не заточение в темницу, не исполнение какого-то тяжкого обета или приказа, а страх что-то делать помимо своего желания, своего понимания, своей ВОЛИ.
Но вернемся к одежде. Первой одеждой считалась крестильная рубашка. Рубашку шила и дарила обязательно крестная. Надевалась рубашка только один раз – в момент крещения ребенка, и после этого всю жизнь сохранялась и сжигалась после смерти человека вместе с первой срезанной прядью волос и лично ему принадлежавшими вещами, подлежащими ритуальному уничтожению (письма, нательная одежда, постель и т. п.). Крестильная рубашка сохранялась матерью и сжигалась ею. Иногда женщина не могла поверить, что ее сын, ее кровиночка, который для нее всегда оставался маленьким, погиб в чужедальней стороне за Веру, Царя и Отечество. И тогда крестильная рубашка сохранялась до последних дней самой матери. С наказом положить ее в материнский гроб. Туда же, а гроб матери, клали рубашки без вести пропавших, которых нельзя было поминать ни среди мертвых, ни среди живых. Моя бабушка не сожгла рубашку своего погибшего сына – моего дяди. Не знаю, по какой причине это произошло. Может быть, она все еще верила, что сын вернется! Хотя доподлинно знала, что он пал смертью храбрых. Может быть, соблюдала другой обычай: рубашки погибших сжигались через три года после победы. Не знаю! Только дядина рубашка сохранилась. И крестильный крестик, который дядя не мог носить – он был офицер Красной Армии – сохранился. Этот сверток вместе с последними дядиными письмами лежал у бабушки в комоде. Там же хранилась первая пенсия, полученная за убитого сына. Этими деньгами бабушка заплатила за мои крестины. У казаков за крестины платит крестный, и бабушка считала, что дядя, будь он жив, обязательно был бы моим крестным. Уплата за крестины этими деньгами как бы подчеркивала его незримое, небесное покровительство мне. Но чудо все-таки состоялось. Бабушка перепутала свертки! Мой, с новой рубашкой, позабыли, а взяли дядин, и его нательный крест надели на меня, и его рубашку… Таким образом, выходит, что я, носящий его имя, рожденный через три года, в день и час его гибели, крещенный в его рубашке, носящий его крест, продолжаю его жизнь! Я прекрасно понимаю, какое благодетельное действие оказывала на мое воспитание эта мысль; что я – продолжение уже состоявшейся, уже праведной и героической жизни. И я тянулся изо всех сия, стираясь быть достойным убитого героя, чтобы его судьба, его воля, его крестильная рубашка стали мне впору…
Не только крестильная, но и любая нательная рубашка имела ритуальное магическое значение: с больного ребенка рубашку «пускали по воде», если болезнь была тяжелой, но не заразной, и сжигали в костре, если это была «глотошная» (дифтерит) или еще какая-нибудь напасть, чтобы вода и огонь – стихии чистые – пожрали болезнь. Для казачонка очень важным этапом было получение первых штанов. Именно е этого времени его начинали учить верховой езде, И в сознании ребенка навсегда соединялось получение штанов – гениального изобретения кочевников, без которого правильная езда невозможна, и первые уроки мастерства, без которого казак своей жизни не мыслил.
«Лучшая конница мира» начиналась с этих широких штанишек из домотканого холста на помочах, перекрещенных на спине, с двумя пуговицами на пузе. Для коренного родовитого казачонка штаны не только первая снасть для верховой езды, но и признание его мужского достоинства. Того, теперь уже бесспорного, свидетельства, что он уже большой.
– Батюшки! – всплескивали руками старики, сидящие на майдане. – Григорий Антипыч, да ты, никак, в штанах!
– А то! Я уже большой! – гордо отвечал карапуз.
– Да в длинных! – накаляют обстановку старики.
– С карманами! – золотит пилюлю обладатель новых штанов.
– И с карманами! – поддакивают старики. – Не иначе, отец тебя по осени женить собралси!
«Настоящими штанами» считались шаровары либо брюки, но даже на «малявочную» одежду казачонок требовал и до сих пор требует, нашивки лампасов. Когда мой трехлетний сын отказался надевать трусы «без вот таких полосочек», чем сильно меня развеселил, моя мама, сказав сакраментальное «это у него наследственное», достала из какого-то своего схорона совсем ветхие крошечные трусики с выцветшими алыми лампасами. Да! И я, и сын мой требовали пришить лампасы к штанам. Что же это такое – лампасы?! Откуда они взялись! Почему с ними, что называется, огнем и мечом боролись большевики. По распоряжению Донбюро за ношение лампасов, как равно и за ношение погон, царских наград, фуражек, мундиров, за слово «казак», «станица» и т. д. – полагался расстрел на месте. Лампасы вырезали на ногах казакам каратели Ленина, Свердлова и Троцкого, предварительно выколов им глаза и приколотив гвоздями к плечам погоны. На жаргоне карателей «полковник», например, назывался «костыль», потому что его погон без звездочек приколачивался к плечу жертвы железнодорожным костылем, погоны есаула, сотника, хорунжего приколачивались гвоздями или ухналями по числу звездочек. Так что наши погоны и наши звездочки, наши лампасы окрашены кровью жертв революции и геноцида, который за ней воспоследовал. Так что же означали лампасы? За что так ненавидела их, обрушиваясь на Тихий Дон, пролетарская диктатура и тоталитаризм, который ее породил!
Существует легенда, по которому лампасы появились в XVI веке… Царь московский пожаловал казаков наградою за то, что они одни остановили татарское и ногайское нашествие на Русь, рассеяв врагов в степи, собственными жизнями заслонив царство московское от погибели. Царь пожаловал казаков хлебом, ружейным припасом и сукном… Сукно было двух цветов: синего много и алого мало, поскольку алая аглицкая краска была на Руси дефицитом. Если сукна синего хватило всем, то на счет алого вышло на казачьем дуване затруднение. Казаки обратились к московскому чиновнику – приказному дьяку: – Как делит?!
Дьяк посоветовал выделить красного сукна на кафтан атаману. Послушались. Выделили. Как делить остальное?
– Оденьте в красное героев! – посоветовал дьяк.
– У нас тут не героев нет! – ответствовали казаки. – Мы тут все герои – иначе не выжить.
Дьяк растерялся. Тогда казаки разделили сукно по совести, по справедливости, то есть поровну. По две ладони с четвертью. Разобрали длинные ленты, совершенно не пригодные для пошива какой-либо одежды, и дьяк посетовал;
– Сгубили сукно.
На что казаки ответствовали:
– Это по твоим московским мозгам сгубили! А у нас в казачестве, может, справедливость наша в потомках и окажется! Поделили честно, по совести, стало быть, Бог нашей справедливости не даст уйти в забвение.
Такова казачья легенда, сказка, апокриф. Когда я впервые опубликовал ее, некоторые «краеведы и знатоки» подняли ее и меня заодно на смех. Однако, ведь я ее не придумал, а только пересказал. А доказательство того, что такой обычай в древние времена существовал нынче находится в Государственном Эрмитаже. Ученые, занимавшиеся раскопками могильников времен Хазарии на Кавказе, привозили оттуда большое количество всевозможной одежды, поднятой из захоронений. Долгое время на эти тюки с тряпками никто на обращал внимания пока, наконец, не принялись за ее изучение. И обнаружили, что на одежду местного изготовления, кусочками нашивались дорогие шелковые ткани, вероятно полученные, в качестве таможенной платы за проход через территорию племени. Большие куски материи делились соплеменниками поровну. И эти маленькие кусочки нашивались на местную одежду как обереги –украшения. Сегодня из этих кусочков вновь собраны целые куски тканей, изготовленных в Византии и Китае – одни из древнейших и красивейших тканей дошедших до наших дней.
Так что, совершенно не исключено, что и казаки в древности так же делили сукно или сохранили в памяти воспоминания о таком обычае, бытовавшем в Х!!!-Х вв. у их кавказских предков.
Официально лампасы на казачьем мундире были введены в 1801 году во времена атамана М.И. Платова. Однако, на старинных рисунках мы видим казаков в шароварах, к которым произвольно пришиты ленты. – (возможно, знак демократии? Прим. автора). Лампасы были узаконены царским правительством и в 1843 году, возможно, как символ того, что их владелец не платил податей казне. Право на лампасы и околыш имели, например, дворяне. Лампасы по образцу казачьих носили например в Нижегородском драгунском полку. Кавказские казаки кубанцы и терцы вместо лампасов носили кант! Но ни в одном роде войск, ни в одном сословии лампасы не стали частью национального костюма, казаков. Алые лампасы и алый околыш у донцов и сибиряков, малиновый – у уральцев и семиреченцев, синий – у оренбуржцев, желтый – у забайкальцев, якутов, уссурийцев, амурцев, и астраханцев.
Гражданская война породила врубленный лампас и пришитый погон как знак того, что человек решился умереть, но не изменить данному слову и своему решению. Намертво пришитые погоны, которые нельзя сорвать, или погоны, нарисованные химическим карандашом на гимнастерке – казачье изобретение, существовавшее и в Великую Отечественную войну. Лампасы, не нашитые поверх шаровар, а «врубленные» в шов, сохранились у казаков до наших дней.
Но по воспоминаниям стариков и по письменным свидетельством лампасы превратились в символ национальной, а скорее, политической принадлежности казаков только в гражданскую войну. Они стали знаком сопротивления геноциду и сатанинским силам, истреблявшим казаков, знаком защитника Казачьего Присуда – нашей Родины. До революции в обязательном, уставном порядке лампасы носили только «военные» казаки строевых возрастов. Казаки начали постоянно носить лампасы, когда их в станицах, количественно, стало меньше, чем иногородних, не имеющих права носить лампасы. Эта была неосознанная попытка отстоять свою самобытность. В тех же станицах, где казаки оставались в большинстве, в домашней обстановке, они ходили без лампасов, а казаки побогаче и вообще норовили, носить городское покупное платье. Лампас, архалук, гимнастерка и даже сапоги стали знаком неприятия всего того кошмара, что происходило с казаками после 1917 года.
Однако, когда в 1935 году по «сталинской» конституции, формально, были прекращены репрессивные меры против казаков, когда в 1936 году вместе с возрожденными национальными частями в Красной Армии, «возродили» и казачьи части, разрешили носить лампасы, а «головке» – руководящему составу станиц, разумеется, из иногородних, не вменили в обязанность, но настоятельно рекомендовали носить лампасы. И по рассказам стариков «все хохлы понашили ленты на кальсоны, стали ходить и перед казаками красоваться – мы де теперь казаки не хуже вас недорезанных». Таким образом, это «благодеяние» обратилось еще в одно национальное унижение! Разумеется, коренные казаки никаких лампасов не надели!
Лампасы, как часть военного мундира казаков кавалеристов были официально возрождены в Красной Армии в 1936 году, в казачьих частях, куда попадал кто угодно, по военному призыву, и у казаков служивших в Вермахте. Здесь казаки, в процентном соотношении преобладали, и служа под немецкими знаменами, называясь казаками, однако, не все были казачьего происхождения. Шла обычная путаница между казаками и козаками, то есть украинцами. Но это отдельная тяжелая и горькая история, требующая серьезного рассказа не входящего в задачу этой книги. Как у каждого народа исконный национальный костюм для его владельца преисполнен особого значения.
Еще и сейчас можно встретить старика, особенно из старообрядцев, который одет со всеми, принятыми по обычаю правилами, в старинного покроя одежду, где каждый стежок иглы значителен и овеян ритуалом или освящен обычаем.
Вот выходит такой старик из парилки, отжимает рукой бороду. Отдыхает. Сейчас на его обнаженном теле особенно видны пулевые, осколочные, а то и сабельные шрамы. Казаки останавливали кровь особым составом: отжевывали паутину с порохом и смазывали этим составом свежие небольшие раны. За неимением паутины (которая – чистый белок и обладает фантастическими заживляющими свойствами) раны побольше просто присыпали порохом для обеззараживания. От пороха шрам становился синим… На ином старике такие иероглифы нарисованы, что ком к горлу подкатывает. В остальном же, тело чистое. Казаки никогда не уродовали собственное тело, сотворенное по образу и подобию Божию, татуировкой.
Вообще в старину люди боялись каких-либо отметин на теле, даже родинки считались дьявольским наваждением, потому, скажем, в гвардию с большими родимыми пятнами на теле не брали. Отдышавшись, старик надевает крест. Казаки в бане крест снимали. В предбаннике находилась икона и нательные крестики вешали под нее. Тут был и древний мистический смысл, и чисто житейский интерес: казаки не носили крест на цепочке, а только на шелковом или сплетенном из суровой нитки гайтане, который, естественно, в бане намок бы, а крест накаляется жжет до шрамов.
Поверх креста надевалась ладанка. Если старик надел ладанку, значит, он не местный, приехал к знакомым, родственникам или по делам и боится умереть в дороге. Ладанка сшита из лоскута отцовской или материнской рубашки. Она плоская, вроде подушечки, в ней два отделения, как в кошельке. В одном – земля с отеческого двора или, как говорили, с родного пепелища (что не было художественным образом, а точно указывало, откуда земля взята, но об этом в главе «Смерть и похороны»), в другом – веточка полыни и кусочек ладана.
Надевши крест, и обязательно перекрестившись, старик облачается в длинную белую рубаху и кальсоны-сподники, к кальсонам пришит кошелек на пуговице, сюда («подальше положишь – поближе возьмешь») прячутся трудовыми потом и мозолями нажитые рубли. Надетые поверх посконных «сподников» шаровары перетягиваются на поясе длинным тонким сыромятным ремешком – гашником. Кошелек оказывается прижатым этим ремешком к животу «в припарку». Этот кошелек и называется «загашник». Что означает выражение «спрятать в загашник», знает вся Россия, но только казаки знают, где «загашник» находится.
Я еще застал на базарах крепких упрямых стариков, которые могли долго торговаться и бить по рукам. Иногда они, уж совсем, было, сговорившись, задирали гимнастерки, спускали шаровары и начинали разматывать гашники, но тут опять возникали какие-то неучтенные ранее условия сделки, и сызнова начиналась божба и рукобитие – теперь уже со спущенными на сапоги шароварами, в сиянии белоснежных сподников.
Такое могло длиться часами, проходившие мимо казачки только прыскали со смеху да отворачивались, глядя на петушащихся стариков, вконец сорванными голосами продолжавших торговаться. Длилось это до тех пор, пока какая-нибудь идущая мимо старуха в черном до глаз платке не хватала ком грязи и не запускала в дедов. Тогда они враз ахали! Иной раз даже приседали, стараясь прикрыть кальсоны гимнастеркой, и под хохот казаков торопливо натягивали шаровары и застегивались. Но торг не прекращался, и через некоторое время опять старички стояли в спущенных штанах. Но вообще же страсть к торговле, любая вольность в одежде общественным мнением порицалась. И то, и другое считалось грехом, как, например, азартные игры, петушиные, гусиные и бараньи бои…
Основной одеждой казаков-мужчин были мундиры. Происходила военная реформа – менялся воинский мундир – неизбежно менялся и костюм станичников.
Вообще, это относится не только к казакам, но и ко всему народному костюму, который было бы неправильно воспринимать, как что-то раз и навсегда принятое, неизменное и не подверженное влиянию моды.
Правда, изменения в костюме станичников происходили гораздо медленнее, чем в воинском мундире, кроме того, в армии появлялись изменения и детали, которые в станицах не приживались… Вообще, любое модное новшество неизбежно претерпевало изменение в станичном исполнение, а прижившись, существовало долго. Скажем, на службе оно давно отменено и забыто, а старики по станицам продолжают носить одежду, в том числе и новошитую, по тем образцам, кои были им привычны. В каких мундирах они служили в молодости, в таких и умирали в старости. Так, на фотографиях времен Первой мировой и даже послереволюционных можно видеть стариков в мундирах русско-турецкой войны, а в послевоенных и нынешних костюмах, принятых на Дону, легко читаются мундиры и гимнастерки начала века. Однако общие черты, присущие казачьему костюму, красной нитью прослеживаются в казачьей одежде с древнейших времен до наших дней.
Но вернемся к старику в бане. Вот он облачился в широкие суконные шаровары. На протяжении столетий они меняли покрой незначительно и никогда не были «в облипочку» – в узких штанах на коня не сядешь,
В «Записках казачьего офицера» Квитки рассказывается, как офицер, перешедший в казачий полк из гвардейских гусар, жалел казаков за то, что они парятся в суконных шароварах. Сам он был одет в тонкие чикчиры и изнывал от жары. Так вот, если бы он надел казачьи шаровары, предварительно надев чистые сподники, то понял бы, что казаки чувствовали себя гораздо лучше, чем он, жалеющий их, офицер. Просторные суконные штаны играли роль своеобразного термоса, а полотняное нижнее белье (всегда чистое) не давало ногам преть и стираться, в сукне, о седло.
Подвязав шаровары гашником, старик натянул просторную гимнастерку. Она – дочь русской рубахи и сестра кавказского бешмета. Наверное, потому так и прижилась белая, первоначально «гимнастическая рубаха», носимая прежде под мундиром, что она плоть от плоти рубахи крестьянской, а еще раньше – славянской.
Подпоясавшись старым ремнем с простой пряжкой об одном шпеньке, казак накинул архалук – стеганую одежду со стоячим воротником. Вот, что написано об этой одежде у В. Даля: «арка – лык (татар.) прим. чересседельник. Из этого же слова (арка (татар.) – хребет, спина) в значении полукафтанчика, вышло архалук – поддевка, род домашнего чекменька, большей частью не суконного, стеганка».
Это очень старая одежда. На человеке я его видел, пожалуй, раза два за всю жизнь, наши деды нашивали его уже в виде верхней одежды, бывали они сатиновые и шелковые. Скорее всего, от архалука родилась телогрейка, знаменитый русский ватник, первоначально носимый только под шинелью, как архалук под кафтаном.
