Евгения Кали "Заблуждение. Реальная история созависимости"

Мое московское первое лето сходит на нет.

Плавится жарким асфальтом под ногами.

Уносится вдаль проезжающими мимо остановки автобусами. На которой я сижу в ожидании… чего-то или кого-то, кто спасет меня от одиночества.

Тот мальчик из Института журналистики и литературного творчества.

Я часто думаю о нем и представляю, как мы целуемся.

А он ведь просто помог мне с вступительными. Я такая влюбчивая. Влюбиться бы еще в этот чужой город. И стать в нем своей.

***

– Кач-кач.

Папа улыбается.  Темнота двора и желтый теплый свет из окна первого этажа, где за неприкрытыми розовыми занавесками готовит ужин бабушка. Папа смеется, то приближаясь, то отдаляясь с каждым взмахом руки, которая держит цепь моей качели. В папе есть что-то такое особенное, чего я не испытываю ни с кем рядом, кроме него. Как будто какой-то у нас есть секрет, как будто мы можем читать мысли друг друга и как будто мир такой безопасный, когда рядом со мной он…

Как же хочется, чтобы этот полет не заканчивался и чтобы папа не уходил.

Дух захватывает то ли от высоты, то ли от неизбежности – уйдёт: не сегодня, так завтра. Такие у нас правила.

***

Невидимое радио объявляет, что в Хабаровске девять часов вечера.

Бабушка громко ругается на кухне, значит дедушка пришел домой.

Даже не взглянув на меня, мой долговязый дед с вечно опущенной головой, прошмыгивает в свою комнату.

Комнат у нас две. Тесновато, для такой большой семьи, как говорит бабушка. Маленькая – в ней живет дед. И большая, где живу я с бабушкой и сестрой. Мы спим все вместе на раскладном диване.

Через минуту из комнаты деда доносится хриплый голос Высоцкого и запах сигарет.

Я сижу в кресле у окна, комнату освещает только свет из кухни, где суетится с готовкой бабушка, то и дело чертыхаясь и тараторя, какой непутевый у неё муж.

А я молюсь, чтобы на ужин было все, что угодно, только не борщ. Иначе опять она будет сидеть надо мной в своем поношенном халате, растирая мозолистые ладони, пока я выцеживаю единственное съедобное в тарелке – красный наваристый бульон с размякшими кусками сухарей из черного хлеба.

– Ева! Иди есть борщ! – зовёт бабушка.

Дедушка не любил ни меня, ни сестру, и, как я поняла, бабушку он тоже не любил. И она его. Любила ли она меня, я не знаю, потому что она никогда этого не говорила. Вообще-то она предпочитала молчать.

Сначала я удивлялась и все время спрашивала бабушку, почему дедушка так плохо к нам относится.

Но быстро привыкла. Все-таки лучше плохо, чем никак.

Привыкла быть обузой, помехой, ходить на цыпочках и не дышать.

Дедушка у нас странный, но к этому было легче привыкнуть, чем к его душераздирающему храпу по ночам. Угодить ему невозможно.

Какой бы тихой и незаметной я ни была, проклятые половицы нет-нет, да и скрипнут в каком-нибудь новом месте.

Когда такое случается, он заставляет всех забраться на диван и не издавать ни звука.

И мы выполняем его странные приказы, потому что знаем – под подушкой он держит настоящую двустволку.

Нам хватило одного раза, когда мы оказались под её прицелом, чтобы усвоить этот урок.

Бабушка говорит, что дед так и не оправился от смерти мамы. Но это совсем не важно.

***

В нашем новом доме высокие потолки. Есть даже лестница. И кровать наверху, вернее, матрас, на котором мы спим вместе с Дашкой. Дашка моя новая старшая сестра, дочь тети Люси. Я не помню, как мы здесь оказались, будто уснула в одном месте, а проснулась в этом доме.  Скорее всего, так и было. Я очень часто переезжаю. Наверное, у меня очень большая семья. Теперь вот эта Люся.

Здесь очень светло, большие окна и много солнца, только как-то пугающе пусто.

Игрушек у меня почти нет, поэтому я придумала себе развлечение: шпионю за взрослыми прям со второго этажа, из-под одеяла. Мое укрытие очень надежное, ни разу меня не подводило.

Взрослые делают все время какие-то странные вещи.

Вчера я видела, как папа затянул у себя на руке шланг, а потом воткнул туда шприц с какой-то коричневой жижей. Потом его примеру последовала тетя Люся.

Такими шприцами я ставлю уколы своему медведю и кукле Марине с розовыми волосами. Ее мне подарила бабушка на 5 лет.

Иногда я скучаю по бабушке, но не сильно. Папа говорит, что она плохая. А моя настоящая мама на самом деле – Люся. Честно говоря, я в это не верю. Не знаю, почему, просто не верю и все.

***

Дом вверх дном, грохот и крики, все по углам.

Папа вернулся домой. Осторожно выглядываю из своего укрытия – письменного стола.

В этот момент папа толкает тетю Люсю и она, ахнув, падает прямо рядом со мной.

Ну все, теперь он точно меня заметит, думаю я. Но вдруг

Дашка не выдерживает и бросается на отца с криками:

– Не трогай маму!

А потом все как в замедленной съемке: лицо Дашки, встретившееся с локтем разъяренного папы, ее полет обратно в угол под лестницу, жесткое приземление на пол.

Папа склоняется над тетей Люсей и заносит кулак прямо над ее глазом.

Дальше – не помню.

Интересно, на что каждый день так злится папа? Наверное, он сильно устает на работе?

Могу ли я что-то сделать, чтобы ему стало полегче?

***

Вздрагиваю от холода, когда тонометр касается моей спины.

Мне 8.

– Ой, какая же ты волосатая! Как же ты замуж выйдешь такая! Тебя же никто не возьмет.

Ты же девочка, – причитает она, увидев пушок внизу моей спины. – А руки-то какие, ты посмотри! – она небрежно хватает меня за запястья.

Я оборачиваюсь к бабушке в поисках поддержки. Но она, стыдливо улыбаясь, поддерживает врачиху:

– Вот такая уродилась да, не говорите.

***

Мне 8. И только что я узнала, что, если плакать над письмом, слова в нем расплываются от упавших на него слез.

Узнала об этом, когда делал вид, что учу уроки, а сама катала очередное послание папе в тюрьму.