– Так кто же виноват? Ты же решил новую жизнь начать, верно? Все что раньше, – за борт, чтобы не компрометировать себя приятелями-ватниками перед вашими рукопожатными, так?
Вознесенский молчал.
– Вот только жизнь, зараза, по-другому повернулась, – продолжал я. – Сначала обласкали, приветили, а потом, видно, что-то пошло не так! Где они были, твои соратники по борьбе, когда тебя отчим с квартирой кинул? Почему не забили во все колокола? Почему не наняли в адвокаты Резника, Кучерену или, на худой конец, Падву? Как позволили тебе перебраться в эту хибару в кукуево-тутуево?
– Ну эту, как ты говоришь, хибару я себе сам, положим, выбрал. Двенадцатиэтажку под сдачу определил, а в этой решил жить. Как-никак старина. Зайдешь, и как будто бы в позапрошлый век попал.
– Неужели? И все остальное тебя тоже устраивает? Тебя, который с пеленок как сыр в масле катался: импортная жвачка, шмотки, видак, спецшкола и…
– А вот тут ты не прав, – неожиданно перебил меня Нэсс. – Не с пеленок. И жвачек со спецшколой у нас в тайге не было.
– В какой еще тайге?
– В обыкновенной, под Ухтой.
– А ты-то там с какого перепугу оказался?
– Батя мой там служил. Да, батя, – повторил Серый. – Он, папаня мой настоящий, чтобы ты знал, конвойной ротой командовал при зоне.
– Так он у тебя из наших? Ну, то есть «вэвэшник»
был?
– Из них самых. Саратовское училище заканчивал.
– А как же… – у меня в голове не укладывалось, как могла до болезненности аристократичная Стелла Николаевна связаться с простым воякой и укатить с ним в таежную глушь. Да и где они могли познакомиться?
– А так, – угадал мои мысли Нэсс. – Угораздило мою матушку перед последним курсом в институте съездить в деревню под Чехов. Там у ее подруги тетка жила. Ну и решили вместо надоевшего моря отдохнуть на лоне природы. На свежем воздухе, как говорится, и парном молоке. А дед с бабкой сдуру отпустили ее. Вот там они и встретились: папаня-то мой местный был и тоже на каникулы приехал из своего Саратова. Ну а там, как водится, втрескалась в него до потери пульса…
Я кивнул, представив юную Стеллу Николаевну, которой порядком поднадоели однокурсники из Иняза, этакие самовлюбленные маменькины и папенькины сынки. А тут, в какой-то деревенской глуши, встречается бравый курсант, без пяти минут офицер, весь такой самостоятельный и мужественно-загадочный. Как тут не потерять голову, не ослушаться родительской воли и не убежать с любимым на край света!
– Я, чтоб ты знал, даже родился в санчасти при колонии, – между тем продолжал Серый. –Когда у матери начались схватки, как раз неожиданно оттепель наступила, и по проселку из нашей деревеньки под названием Локша в райцентр, где был роддом, только на тракторе и можно было проехать. Так что принимала меня фельдшерица, которая, кроме как зашивать вскрывшихся зэков ни фига не умела. Но я как-то умудрился вылезти на белый свет и выжить. И детство провел в такой дыре, что тебе и не снилось. Ты, наверное, и знать не знаешь, что такое деревушка, в которой единственная достопримечательность – колония?
– Ну, не совсем…
– Ах да, забыл! Ты, помнится, рассказывал, что твои родаки летом вместо морских курортов на байдарках в компании таких же чудиков по всякой глуши плавали.
– Точно, – подтвердил я. – В том числе и в ваши края, где сплошные зоны. Мы однажды даже в столовке для бесконвойников обедали.
– Все равно это не то. Одно дело из лодки походя зырить, а другое – жить. Когда ты зимой от холода околеваешь, а чуть потеплеет, так тебя туча мошкары поедом жрет! Помню, когда как-то летом на каникулы в Златоглавую к бабке с дедом приехал, так несколько ночей заснуть не мог: никто над ухом не жужжит, не кусает. А еще фигел очень, что на улицах люди в штатском ходят и без конвоя.
А жили мы знаешь как? Не лучше, чем зэки в бараке! Хотя нет, наша халупа была похуже: половина древней бревенчатой избы, которую мы снимали. Полкомнаты – здоровенная печь, которая больше чадила, чем грела, да три ржавые солдатские койки. Две, сдвинутые по одну сторону печки, там предки спали, и одна по другую – моя. Я, едрен-шмон, шесть месяцев в году, не раздеваясь, дрых под двумя одеялами и списанным караульным тулупом. А иначе бы от холода окочурился. Ну, как я тебе картинку нарисовал?
– Жесть, – покачал головой я, недоумевая, как в подобных условиях могла существовать утонченная, привыкшая к городским удобствам Стелла Николаевна.
– Вот-вот, – подтвердил Вознесенский и, вновь влет угадав мои мысли, изрек: – Мать тоже моя всю жизнь с ужасом вспоминала те годы. Вместо того чтобы после диплома идти работать в Патриса Лумумбы, куда ее должны были распределить благодаря связям деда, она сама напросилась в тайгу, учить английскому детей конвойников и уркаганов. Тех самых, которых батя мой стерег. Многие из заключенных, кому посчастливилось, отмотав две трети срока, сумели перейти на поселение. Ну, то есть жить не в бараке за тремя рядами колючей проволоки и под прицелом часовых на вышках, а в поселке, без конвоя. Где часто сходились с местными бабами – так и оседали.
Кто-то брался за ум, а кто-то продолжал шаромыжничать, сев на шею жене. Как тот же Сивый, отец моего одноклассника Жеки Падунца. Его сынку тогда шел всего тринадцатый, но он успел нахвататься от своего папаши и его дружков зэковских замашек. Собрал вокруг себя еще троих пацанов, отпрысков таких же отпетых урок-алкашей, и подбивал их на всякие пакости, а себя, прикинь, заставлял величать не иначе как Ханом – в честь «смотрящего»
местной зоны.
Вот этот самозваный малолетний Хан и решил терроризировать нас, детей конвойников. И так получилось, что в нашем пятом классе из таковых оказался один я. Короче, начали ко мне эти четверо докапываться. Вначале потребовали ежедневной дани – двадцати копеек, что на завтрак родители давали. Когда же я послал их куда подальше, то налетели всей кодлой. Тогда меня спасла завуч, заглянув на шум в наш мальчишеский туалет. Следом примчалась матушка и даже пыталась отчитать Падунца с дружками, но… Маман хоть и достаточно пожила к тому времени в здешних местах, но так и не избавилась от своей непроходимой интеллигентности. И вместо того чтобы пригрозить этим уродцам, пыталась взывать к их совести, так и не поняв, что это понятие отсутствует у подобных особей на генетическом уровне, как хвост у макаки. Так что стоит ли удивляться, что через несколько дней они вновь накостыляли мне, и куда хлеще.
На этот раз они подловили меня по дороге домой, в глухом проулке. Я не помнил, сколько раз меня сшибали с ног, пиная, как мяч, под злорадные выкрики Жеки:
– А ну еще разок наподдай! Пусть знает, ментеныш!
Знаешь, тогда мне впервые захотелось умереть. Сдохнуть в неполные двенадцать лет. Чтобы никогда не чувствовать того, что испытал в тот день! Это было сродни тому, как если бы ты рухнул в пропасть. И у тебя только одно желание – скорее долететь до дна, чтобы страх и муки разом оборвались!
В таком состоянии и обнаружила меня мать, придя с работы. Она, естественно, дико перепугалась и потащила меня в батальонную санчасть. Туда же следом явился и батя. Правда, на мой побитый вид отреагировал не особо, а потом, дождавшись, пока дежурный врач-старлей обработает мои синяки и ссадины, увел к себе в роту. И там, закрывшись в канцелярии, начал выяснять, кто и за что так не по-детски отметелил меня.
– Значит, говоришь, ментенышем тебя обзывали? – поинтересовался он. – Ну-ну…
– Угу. А еще он говорил, что ему ничего не будет, потому что ему двенадцать всего, таких не сажают…
– В том-то и дело, что не посадят, – все так же странно глядя на меня, согласился отец. – Ну, и чего ты думаешь делать? По-прежнему голову подставлять под их тумаки или дань платить, чтобы лишний раз не трогали?
– А чего я могу против четверых?
– Против четверых – ничего. А вот с каждым поодиночке – сможешь. Они же все задохлики. Вон тот же Жека с семи лет курит как паровоз, а может, уже и в бутылку не раз заглянул. Ты его куда сильнее будешь. Вот и отлови этого говнюка и врежь ему. И как следует, а не до первой крови! Иначе они тебя зачморят, как тряпку!
Батя говорил со мной еще долго и добился своего: к концу нашего разговора я уже так ненавидел Хана и так мечтал порвать его, что не мог дождаться завтрашнего дня. И даже во сне я то и дело видел, как глушу этого зэчьего ублюдка то колом, то кочергой от нашей печки, а он, сволочь, все не подыхает и не подыхает…
А назавтра, на первом же уроке, дождавшись, когда Падунец отпросится в туалет, а на самом деле покурить, я, выждав для приличия пару минут, тоже попросил разрешения выйти. Классная хоть и с неудовольствием, но отпустила. И я тут же стремглав ринулся в уборную, где жадно смолил «беломорину» вчерашний обидчик.
Он даже не успел поднять на меня глаза, когда на его голову обрушилась швабра – первое, что попалось мне на глаза, когда я вбежал в сортир. Не помню, сколько времени лупил его со всей дури. Очухался, лишь когда меня схватили и вырвали из моих рук обломок палки – все, что к тому времени осталось от «лентяйки». Жека сидел на полу с залитой кровью башкой, а рядом кипятилась наша уборщица тетя Катя:
– Что ж вы делаете, ироды?!
Туалет мигом заполнился людьми. Классная что-то гневно кричала мне в лицо, возле поверженного Хана суетилась медсестра. Потом появилась завуч, следом прибежала мать… Затем всем скопом меня долго песочили в директорском кабинете, кричали, чем-то грозили. А матушка плакала еще сильнее, чем вчера, когда увидела мою разбитую физиономию.
В избушке, где квартировало наше семейство, продолжилось то же самое. Мама, заламывая руки, костерила меня на все лады. А когда вечером вернулся со службы отец, весь ее гнев переключился на него.
– Это все ты! – кричала она. – Ты его с пеленок драться учил!
– Учил, – невозмутимо парировал батя. – И что?
– Так полюбуйся! Мне фельдшер сказала, что наш этому Жене нос сломал!
– Бывает, не рассчитал, – с фальшивым сожалением качал головой отец, пряча усмешку.
– Посмотрите, весело ему! – всплеснула руками мать. – Ты его кем хочешь вырастить, бандитом?!
– Нет, всего лишь мужиком.
– Мужиком – это, по-твоему, людей калечить?
– Мужиком – это значит уметь за себя постоять. Или ты забыла, как его вчера эти сопляки измордовали?
– Не забыла! Я сегодня сама хотела после работы с родителями этих мальчишек поговорить…
При последних словах матери стало смешно даже мне: поговорить что с предками Хана, что с родаками его дружков было довольно трудно. Хотя бы потому, что они почти не бывали трезвыми.
– А уж это позволь мне взять на себя, – решительно оборвал маму отец и начал не спеша переоблачаться из форменного бушлата в телогрейку, попутно приказав мне одеваться.
– Куда вы? – насторожилась матушка.
– К родителям. Ты ж сама говорила, что надо бы с ними пообщаться…
Сперва я подумал, что мы и вправду пойдем домой к Хану, но батя споро зашагал в сторону сельмага, где по вечерам собирались местные забулдыги.
Привычная стайка из нескольких мужиков обнаружилась за магазином. Не доходя до них шагов десяти, отец вгляделся в темноту и властно скомандовал:
– Сивый! А ну ходь сюда!
– Это че еще за хрен… – от компании отделилась долговязая фигура. – Ха, гражданин начальник, ты? – настороженный тон Жекиного папаши сменился презрительно-насмешливым. – Аж не признал сперва! За каким прикочумал? – уголовник говорил, вязко растягивая слова, словно пускал слюну.
– Ща узнаешь.
Отец ударил коротко, без замаха. Сивый полетел на землю, но тут же вскочил, яростно хрипя:
– Ты че творишь, вертухай?..
Новый удар, на этот раз кованого офицерского сапога, не дал ему договорить. Трое собутыльников рыпнулись было на помощь, но отец, отступив назад, выдернул левую руку из кармана, на которой оказался намотан солдатский ремень с увесистой пряжкой:
– Не дергаться, падлы!
А затем, вернувшись к Сивому, вновь саданул ему под ребра.
Я в ужасе смотрел, как папаня жестоко, страшно избивает человека. Мне казалось, он хочет не просто отметелить его, а втоптать в землю. Время от времени мой родитель приподнимал его за ворот, что-то говорил – и вновь мордовал, цедя что-то сквозь зубы. Наконец, когда в последний раз он поднял Жекиного папашу и поставил на колени, удерживая за волосы, я расслышал:
– Ну, ты все понял? Понял, кто ты есть по жизни?!
– Понял… – придушенно прохрипел Сивый.
– И кто? Только громче, чтобы все слышали! Ну!
– Чушкарь… Падаль парашная
… – неживым голосом выдавил из себя отец Хана.
– То-то! И знай свое место, мразь!
Отец швырнул Сивого на землю, показательно вытер об него сапоги – и неспешно двинулся прочь, подхватив меня за руку.
Потом мы сидели на пустыре за нашим домом. Я все еще был в шоке от увиденного, а батя… Нет, он не успокаивал меня. Просто говорил со мной наравне, как со взрослым, объясняя, что такая вот шушера, подобная Жекиному папаше, понимает только силу. И если не ты, то тебя. Третьего не дано.
6
– Вот так, а ты говоришь, всю жизнь в масле катался, – завершил свое повествование Нэсс.
Нет, Серый хоть и изменился до неузнаваемости, но ничуть не утратил дара рассказчика. Казалось, я только что не выслушал историю, а просмотрел ее на экране, так явственно представились мне все описанные сцены: драка в школьном туалете, избиение уголовника за сельмагом…
– И чем все это закончилось? – опомнившись, поинтересовался я.
– Для кого? Если для меня, то грозились исключить из пионеров, вызвать на совет дружины, но потом как-то все затихло. Эти гопники тоже отстали: Жека, чтобы не позориться, начал лепить отмазки, что, типа, я чокнутый, могу убить и ничего мне за это не будет. Даже клялся своим дружкам, будто видел справку, где написано, что Вознесенский особо опасный псих. Но, думаю, дело было не только в том, что Падунец огреб от меня. Просто еще сыновья батиных сослуживцев, которые были постарше, в свою очередь, жестко поговорили со всей этой шоблой из зековских детишек, и те притихли.
А вот для отца все вышло боком. Он же будущим летом должен был ехать в Москву, в академию! Мать дождаться не могла, когда мы выберемся и забудем, как страшный сон, эту тайгу с зоной, а тут на тебе! Сейчас бы, конечно, батю вообще за подобное выгнали со службы, а то и посадили! А тогда все кончилось выговором и крестом на будущей учебе. И это при том, что Сивый официально не жаловался – это по их понятиям считалось западло. Но тем не менее до начальства дошло все, что произошло тем вечером на задворках магазина. И не только до комбата, но и до дивизии, которая была за сотню километров! В общем, учеба и дальнейшая карьера капитана Вознесенского накрылись медным тазом.
Примерно месяц в нашем доме не случалось вечера без скандала. В конце концов мать отправилась в райцентр и подала на развод. Не сразу, но их с батей все же развели. Случилось это как раз к началу летних каникул. После чего меня увезли в Москву.
Поначалу я скучал по отцу. Он даже мне снился, причем чаще всего таким, каким я его видел перед отъездом на перроне: с серым лицом и виноватыми потухшими глазами. Будь батя гражданским, рассчитался бы и рванул следом, если не сойтись с матерью, так хоть быть рядом с сыном. У него же дом имелся под Чеховом. Но военным в ту пору уволиться было невозможно от слова «совсем».
По приезде мы обосновались у родителей матушки на Октябрьском Поле. Да-да, сперва я обитал там. Это потом, когда в нашей жизни появился новый папа, Евгений Ростиславович, дед через свои знакомства сумел выбить кооператив на Нахимовском. Вернее, взял его в другом месте, быстро выплатил пай, а потом провернул обмен. А до этого мы обитали в сталинке, на Народного Ополчения, где еще со времен Иосифа Виссарионовича давали квартиры только особо заслуженным людям.
Таким был и мой дед. У меня до сих пор хранится «Большая советская энциклопедия», где ему, академику, Герою Соцтруда и генерал-полковнику Николаю Павловичу Юрасову, посвящена солидная статья. Помнишь фото у нас в гостиной, где дед с сослуживцами сняты вместе с Гагариным? А ведь папаня моей матушки зазнал первого космонавта, когда тот был всего лишь одним из кандидатов на полет!
Работал дед под началом самого Королева. Когда еще мой гросфатер не был академиком, а всего лишь молодым доктором наук, Сергей Павлович выделял его из всех своих учеников. Он же, после первых полетов в космос, представил Николая Павловича к ордену Ленина и выбил первую квартиру. В Останкино. Та, на Октябрьском Поле, появилась потом, когда Юрасов из членкоров был произведен в академики и получил Золотую Звезду.
За всеми своими военными заботами он мало интересовался домашними делами, доверив их бабушке. Помнишь Наталью Стефановну? Как теперь говорят, прошаренная была мадам! Бают, что хохлушки, в особенности с Западной Украины, почти все ведьмы. Во всяком случае, в их селе под Червоноградом ее мать, мою прабабку по имени Кшися, побаивались. Шептались, что порчу может навести, а то и уморить до смерти. Не знаю, правда ли это, но что ее дочь сумела после школы выбраться в Москву, устроиться лаборанткой в засекреченный, работающий на космос центр и вдобавок ко всему окрутить молодого перспективного доктора наук – как говорится, непреложный факт.
Когда мать задумала развестись с отцом, об этом знала только бабка. И всячески ее подначивала ни в коем разе не мириться с мужем. В отличие от деда, пусть ученого, но все же носившего погоны и потому изначально не возражавшего против брака дочери с лейтенантом-конвойником, Наталья Стефановна восприняла выбор единственного ребенка как катастрофу. В свое время поняв, что отговорить единственное дитя от свадьбы не удастся, она сделала вид, что смирилась, а сама стала ждать момента. Именно из-за своей тещи отец все двенадцать лет прослужил в тайге при зоне, хотя дед бы мог решить этот вопрос и перевести его в Москву. Он же был лично знаком с Яковлевым, командовавшим в ту пору внутренними войсками. Как-никак его части охраняли все предприятия и НИИ, которыми рулил академик Юрасов. Но бабушка, прикинувшись донельзя правильной, заявила благоверному: пусть всего добивается сам! Зять должен быть достоин тебя, выбившегося на самые верха из рядовых военных инженеров!
Короче говоря, дед узнал о разводе только по нашем возвращении в Москву. И сильно опечалился, узнав, что его единственный внук будет расти без отца. Он даже вновь хотел позвонить генералу армии Яковлеву, чтобы тот помог бывшему зятю с академией, надеясь, что когда мой батя окажется рядом, они с матерью по-любому будут общаться и, возможно, даже помирятся и сойдутся. Но бабушка сделала все, чтобы наш академик напрочь отказался от этой затеи. Тем более у нее были свои планы на дочь и внука.
В первую очередь она решила пристроить меня в английскую спецшколу на Арбате, где учились отпрыски разных шишек, как правило, дипломатов, внешторговцев и других тогдашних «блатняков». Но годы, проведенные в деревенской восьмилетке, сыграли свою роль: если диалектом туманного Альбиона благодаря матери я владел неплохо, то по остальным предметам явно не дотягивал до уровня, который требовался шестикласснику элитной бурсы. В общем, скрепя сердце, Наталье Стефановне со Стеллой Николаевной пришлось определить меня в обычную школу, располагавшуюся через дом.
Тот год был тяжким. Первую половину дня я проводил в школе, а вернувшись, тут же начинал совершенствоваться в алгебре, геометрии, физике, географии… Домашние отыскали мне самых лучших педагогов, а химии меня учила сама Эльвира Зиновьевна Розенкрейцер, дочка бывшего заместителя наркома, отвечавшего как раз за химическую промышленность и расстрелянного перед началом войны. После, при Хрущеве, его, естественно, реабилитировали и объявили жертвой сталинского террора. Правда, еще позже выяснилось, что Зяма Розенкрейцер на самом деле был чуть ли не главным закоперщиком изничтожения всех более или менее толковых специалистов в своем ведомстве.
Не знаю, смыслил ли что-нибудь в науке тот замнаркома или нет, но дочь его знала предмет будь здоров и даже преподавала на химфаке МГУ. Натаскала она меня так, что даже сейчас, через почти сорок лет, я помню большинство формул. И сама Эльвира стоит у меня перед глазами как живая. Особенно когда после занятий она, маленькая, изящная, лицом чем-то напоминающая Фанни Каплан, сидела у нас на кухне с бабкой и, дымя длинной заграничной сигаретой, вспоминала свое детство в знаменитом доме на Набережной, откуда их с матерью после ареста папы выселили… Нет, не в Магадан, а всего лишь в коммуналку на Маросейке. Но об этом мадам Розенкрейцер вещала так трагично, что очередь в туалет казалась вереницей людей в печь крематория, а общая кухня, где одновременно готовили несколько соседей, представлялась по меньшей мере газовой камерой в Освенциме или Майданеке.
Бабушка слушала ее, постоянно поддакивая, и, в свою очередь, вещала Эльвире Зиновьевне про Голодомор на Украине, устроенный, разумеется, Сталиным, дабы истребить непокорных западенцев, не желающих жить в одном государстве с москалями. Правда, потом, когда я узнал, что в те годы Львовская область, где, по словам бабки, была самая жесточайшая голодуха, была в составе Польши, мне стало непонятно: при чем здесь Иосиф Виссарионович? Жаль, это стало известно мне, когда Натальи Стефановны, как и Эльвиры Зиновьевны, уже не было в живых…
После ужасов Голодомора и коммунального жилья разговор, как правило, перетекал на меня. Вначале бабушка с трагическим надрывом в голосе в сотый раз повествовала о жутких годах под Ухтой, про зону и отца-вертухая. Да-да, Наталья Стефановна величала моего батю именно так, словно какой-нибудь зэк со стажем.
– Кошмар! – каждый раз, слушая о нашем с матерью недавнем житье, восклицала Эльвира Зиновьевна.
Поразительно, но самих заключенных, в отличие от тех, кто их стерег, Эльвира с бабкой жалели. Во всяком случае, когда речь заходила о них, голос что одной, что другой начинал звучать сочувственно и тепло. Прямо как у народной артистки Казуровой, когда она рекламирует приюты для животных и просит взять домой кошечку или собачку…
Все это дико бесило меня: я-то помнил Сивого с его сыночком Жекой да других блатных. И однажды, выбрав момент, поинтересовался: почему конвойники плохие, а сидельцы несчастные? Ведь на зону они попали за серьезные дела!
На мой вопрос бабушка замешкалась, а мадам Розенкрейцер разразилась длинной тирадой, смысл которой был в том, что в этой стране – да-да, она так и сказала: «в этой» – верить, что приговор кому бы то ни было верен и справедлив, просто глупо. Она бы, наверно, сподобилась пояснить, почему и в чем конкретно так несправедлива страна, если бы бабуля, опомнившись, не зашикала на нее, а мне не высказала, что влезать в разговоры взрослых как минимум некультурно.
