Но на бегу меня тяжкой дланью
Схватила за волосы Судьба!
М. Цветаева. Даны мне были и голос любый
Через пять лет после того как я устроилась в «Искуство жить» (именно так это было написано на вывеске)
Я сижу и смотрю в окно. Как и всегда в такие беспросветные дни, когда мне невыносимо тут находиться, и голова моя не вмещает нелепости происходящего. Мне повезло, что мой рабочий стол стоит у окна. Это единственное, что здесь есть хорошего… Вид из окна красивый: высоченные раскидистые деревья. Старый парк заброшен, и за ними давно никто не ухаживает, не занимается подрезкой – «кронированием», как они это издевательски называют. Хорошо, что хотя бы сюда они не добрались: это одни из последних уцелевших деревьев в этом странном городе. И когда дует ветер, они мерно покачивают ветвями и шелестят листвой. Этот почти забытый теперь звук отвлекает и успокаивает меня. Я мысленно переношусь в Город Высоких Деревьев, в свое детство, в свою юность. И становится немного легче.
Я сижу и смотрю в окно. Отвернувшись от всех. Они снова что-то злобно шепчут и бубнят у меня за спиной – это их нормальное состояние. Все те пять лет, что я их знаю. Они как всегда обсуждают меня (ведь других-то интересов у них нет), но теперь мне все равно. Я отрешилась от того, что происходит вокруг, от этих злобных оскалов позади меня. Пусть скалятся. Я закрыла глаза.
«Не хо-чу боль-ше ви-деть их ли-ца,» – отчеканивая каждый слог, мысленно произнесла я.
Смешно, что я надеялась на их благоразумие и совесть. Которые, очевидно, должны были в них проснуться, по мановению волшебной палочки… Я поняла, что этого не случится никогда.
А еще я мечтала их наказать. И даже казалось, что у меня это получается. Но сейчас, вот только сейчас, я внезапно поняла, как я устала. Я не могу здесь больше находиться – ни одного дня! Сплетни и негатив грязными жирными потоками стекают со стен этого салона. Они давно пропитали насквозь эту пошарканную офисную мебель.
Да, я устала. Я больше не желаю обличать и мстить, выводить кого-то на чистую воду. Я не хочу, чтобы обнажились и, наконец, всем стали видны их истинные лица и их пороки, пока известные только им и мне. Мне все равно. Мне правда все равно. Вместо этого я хочу встать и, не бросая прощального взгляда (о, они не стоят даже прощального взгляда!), просто встать и – в этой же одежде, не заезжая домой и, не собирая новый чемодан, который так и не пригодился, – просто отправиться в аэропорт и улететь отсюда навсегда. Не обернувшись. Безвозвратно.
Я хочу достать себя из жизни этих людей, вытащить, как занозу. Меня никогда здесь не было. Они никогда не знали меня.
Я сидела и смотрела на деревья, которые напоминали мне о городе моего детства. Я снова хотела стать маленьким беловолосым ребенком, у которого впереди вся жизнь – светлая, счастливая… Не такая, какой она в итоге получилась… Я остро ощутила, что хочу переиграть всю свою жизнь, все эти бессмысленно прожитые годы… Потраченные вот на это…
Не помню, сколько я так просидела. Вывел меня из состояния задумчивости звук открывающейся двери, которая вела в кабинет директрисы. Я не стала оборачиваться. Я итак знала, что она торчит там наверху, на лестнице, смотрит на меня. Чувствовала кожей.
«Наверно, видит, что я просто так сижу, не работаю, – я горько усмехнулась про себя. – Уже второй раз выглядывает. Переживает».
Мне нужно было возвращаться к заказу. Они ведь ждут от меня, что я сама все для них доделаю, в своем на хрен фирменном стиле – ответственно и добросовестно. Преподнесу на блюдечке. Заботливо положу им прямо в раскрытые пасти. Я ведь слишком хорошая и правильная девочка. Всегда такой была.
«Ты должна терпеть. Смысл жизни – в смирении», – зачем-то вспомнились слова матери.
Я усмехнулась и покачала головой: ведь именно это тупое смирение и отняло у меня столько лет жизни! Позволило им сделать со мной то, что они сделали. А я даже не заметила. Смешно, но именно сейчас я вдруг поняла то, что так давно не давало мне покоя: почему мне упрямо, вот уже несколько лет, в каждом карточном раскладе выпадал перевернутый Повешенный. Я только сейчас осознала, что он – это я! Да, я – Повешенный. Который сам себя привязал за ногу и вот теперь стоит на одной ноге и думает, что он – повешенный. На самом деле он на поводке. Перевернутый Повешенный – дурак на поводке! Глупая собака.
Это озарение стало настолько неожиданным, что я резко откинулась на спинку стула. Пальцами я яростно вертела карандаш, и горячая волна сопротивления поднималась во мне. И как я раньше этого не понимала?
Карандаш треснул в моей руке.
«Терпеть? Да гори оно все огнем! К черту вас всех! С вашими многолетними придирками! С попытками кого-то переделать, не посмотрев прежде на самих себя! К черту всех, кто унижает, обманывает, теперь еще и обкрадывает! К черту этот проклятый день вчерашний, с его проблемами, нескончаемыми, вечными! Проснись, АЕК! Да где твоя гордость?! Уходи, уезжай! Брось их тут, прямо сейчас – ведь они же конченые! Захлопни за собой дверь! Ты можешь освободить себя уже сегодня. И не надо больше терпеть! Никогда не надо терпеть!»
Внезапно пришедшая в голову мысль показалась мне дерзкой и сумасшедшей. Собственно такой она и была, но именно так я и собиралась поступить. Я уже поняла, что не смогу предотвратить их тщательно подготовленный триумф. Подготовленный, как всегда, исподтишка. Но, по крайней мере, я сделаю все, чтобы его уменьшить. Такой яркий штрих напоследок. Этакий плевок им в лицо!
«Вы хотите денег? Вы хотите «съесть» меня из-за этих денег? Вы их не получите!»
Я сидела к ним спиной, и они не видели, что я злобно ухмыляюсь. Я была взволнована, как ребенок, в предвкушении дерзости, которую собирается совершить. Ну я им сейчас устрою!
Дальнейшие мои действия были четкие. Я встала, отодвинула компьютер и залезла на стол. Открыв окно, я выглянула на улицу. Порыв свежего ветра коснулся моего лица. Как вкусно пахнут деревья с их молодой весенней листвой, как вкусно пахнет избавление!
«Ты можешь освободить себя уже сегодня! И не надо больше терпеть».
Я посмотрела вниз. Вот совпадение: под окном росли одуванчики! Цветы моего детства. Символ свободы, такой недоступной для меня. Но так было раньше! Сейчас я все исправлю.
Я забралась на подоконник. До земли недалеко, метра полтора. Но на каблуках не очень удобно приземляться, поэтому ботинки я сняла. Так, а сумка? Где моя сумка?! Спокойно, я же держу ее в руках. И ботинки тоже. Я выкинула их на улицу. Внезапно вспомнив, что на столе осталась моя любимая желтая кружка, я обернулась, протянула руку и, едва дотянувшись, схватила ее. Ничего здесь не оставить, ничего! Никогда больше не возвращаться сюда!
Я лукаво и торжествующе улыбнулась тому, что напоследок бросаю гиенам прощальную «кость», которая в этот раз точно встанет им поперек горла.
«Напрасно вы думаете, что победили. Вы не все про меня знаете!»
С сердцем, полным ликования, я спрыгнула.
Редкие посетители, гуляющие по заброшенному парку, были несколько удивлены неожиданным появлением из окна сначала ботинок, а потом и человека – без ботинок. Но если бы они только знали, откуда я сбегала, они удивлялись бы не тому, что я выпрыгнула в окно, а тому, почему я не сделала этого раньше. Я встала и оправилась. Не обращая внимания на ошеломленные взгляды, я невозмутимо надела ботинки и твердым шагом счастливого и спокойного человека пошла по аллее в направлении выхода из парка. В моей руке болталась желтая кружка.
Я шла и не могла заглушить в душе дикую радость.
С этого прыжка в окно и началась моя настоящая жизнь.
1
За время, прошедшее после выхода моей книги, я выслушала и прочла о себе много всяких небылиц. Например, обвинение в том, что я весь мир хочу научить «жить правильно». Это не так – я и сама не знаю, как это делать. «Искусство жить» – нет, лично я бы никогда не додумалась претендовать на то, что я им владею. Прочитав мою книгу, вы в этом убедитесь. С меня не стоит брать пример – не устану это повторять. Если массам нужен герой (хотя – тут я согласна с Другом! – времена героев прошли безвозвратно), но все же – если массам нужен или когда-нибудь понадобится герой, то это точно не я. Мой собственный путь был слишком трудным и извилистым, чтобы служить кому-то ориентиром и примером того, как надо жить. Выскажусь еще более резко: не дай бог кому-то повторить этот путь.
Моя жизнь никогда не укладывалась в традиционные понятия о «нормальности». Она складывалась нетипично. Не по стандарту. Не по шаблону. Все, что со мной происходило, всегда было не по возрасту. Слишком мало беззаботного счастья и любви для девушки, слишком много горя и слез для ребенка. А сколько молодых лет я провела в одиночестве и бесполезном, вынужденном бездействии, как старушка!
Моя жизнь никогда не была образцово-показательной, так уж получилось. Но – о! – она была интересной! Или, по крайней мере, достойной того, чтобы написать о ней. Одним из тех камней, которые полетели в меня после того, как я решилась сделать это, было обвинение в том, что я не писатель. Они правы: я действительно не знаю, как писать книги. Я совсем не знаю, как писать книги. Возможно, поэтому мое повествование будет таким сумбурным и непоследовательным. И не всегда логичным. Но все же я считаю гораздо более важным в принципе честно рассказать эту историю, чем сделать это по-писательски идеально. Я считаю важным сделать это в мире, где все постоянно врут про всех. Да, я попробую это сделать – рассказать все так, как это было на самом деле. Вот только настрою оптику шире – не только на саму эту историю, но и на всю свою предшествующую ей жизнь. По традиции автобиографов, начну свое повествование с детства. Ведь без этого вам никогда не понять АЕК! Именно в нем причина и объяснение всех последующих событий и того, какой я стала. Уже тогда всем было понятно: у этой странной девочки вся жизнь пойдет наперекосяк.
Все мои злоключения начались с детства! С самого нежного возраста мне были суждены потери и испытания. Всего несколько светлых сладких лет в самом начале пути, а потом… Красота человеческой судьбы порой заключается в ее трагичности. Что есть моя собственная судьба, как не проявление этой красоты? Еще бы: жить с Грузом Нелюбви – разве это не трагически прекрасно? Это словно от рождения приговоренность к казни, которой тебя медленно подвергают всю твою жизнь. И вот ты, в холщовой арестантской рубахе, с разорванным воротом, всю жизнь живешь при исполнении этого странного приговора, непонятно за что тебе вынесенного.
Груз Нелюбви? Именно так. Я не знаю, как иначе это назвать. Люди никогда не баловали меня симпатией и любовью. Впрочем, я не могла понять, чем же я так плоха. Кроме того, что я просто другая.
То, что я неформат, я поняла довольно рано. Уже в детстве мне было очевидно, что я отличаюсь от большинства тех, кого я знаю. Более чувствительная, более жалостливая. Нелюдимая, всегда погруженная в свой внутренний мир. Более сложная какая-то. Я родилась и росла в те годы, когда всем было предписано быть одинаковыми, понятными и простыми. Когда во всем господствовали единый стандарт и уравниловка. Может, эти понятия не так плохи, если их применить к качеству продуктов питания или к безопасности на производстве. Но никак не к сфере воспитания детей и вообще к человеческой личности. В таких условиях, в которых с детства вынуждена была существовать я, жизнь дается тебе легко только в одном случае: если ты родился таким, как все. Если таких как ты, много. Если вас таких – большинство. Если же нет – ты с рождения обречен противостоять этому миру, который непременно всячески попытается тебя насильно унифицировать и упростить.
Это, к несчастью, случилось и со мной. Где бы я ни оказывалась, я всегда была не такой, как все. Моя война за себя, война длиною в жизнь, началась еще в детском саду, куда меня отдали неожиданно и вероломно, против моей воли. К горю моих «надзирательниц» (так я называю воспитательниц), я была единственным ребенком, который совершенно не понимал смысла всех этих странных мероприятий, когда человека, пусть и маленького, заставляют делать то, что он делать категорически не хочет и не собирается. Почему я должна спать во время тихого часа, если я не хочу спать днем? А надо сказать, что некоторые особо усердные «надзирательницы» видели свою миссию в том, чтобы непременно заставить меня делать это. Они были в этом настолько фанатичны, что наказывали меня за то, что я не сплю. Им было мало того, что ребенок просто тихонько лежит. Он должен был именно СПАТЬ, а он не спал, зараза! Меня быстренько вычисляли, поднимали и ставили в угол – в назидание другим неспящим детям. Что, конечно, не могло меня исправить, и на следующий день во время тихого часа я снова невольно продолжала действовать «надзирательницам» на нервы.
Они ничего не могли со мной поделать, бедные! Я сочувствовала их педагогическому бессилию, но измениться не могла. И в то время как «правильные» дети послушно ели манную кашу и дружно танцевали танец маленьких утят, я пыталась любыми способами улизнуть от всех подобных глупых дел и заняться тем, что действительно интересно. Я любила рисовать и тихо играть в одиночестве. Это тоже вызывало неудовольствие «надзирательниц». Они считали, что с ребенком точно что-то не так, если вместо веселых и подвижных игр с другими детьми он предпочитает сидеть в углу.
Моими любимыми игрушками были сломанные куклы. Те, которых не выбирал никто. Сама не знаю, почему я их так любила. Помню, одной я пыталась приклеить оторванные кем-то волосы. Другой – приладить руки, скрепив их резинкой для волос, украдкой принесенной из дома. Нужно было разорвать эту резинку, привязать ее конец к одной руке и – протянув ее через тело куклы – закрепить второй конец резинки на другой руке. Непростая задача, уж вы мне поверьте!
Я упрямо пыталась чинить то, что другие равнодушно ломали. Особенно я радовалась, когда у меня это получалось. Но иногда сломанной кукле нельзя было помочь, и я долго сидела на полу, держа ее в руках. В этом состоянии меня и находили вездесущие «надзирательницы». Они пугались того, что ребенок сидит вот так с игрушкой и грустно смотрит на нее. Они забирали куклу и сетовали, как это в ящике для игрушек завалялось такое барахло, которому самое место на помойке. Они ведь даже не знали, что эта кукла стала для меня ребенком, получила имя и ей – в награду за все перенесенные страдания – была придумана долгая-долгая и сказочно счастливая жизнь! Но мне никогда не давали придумать эту историю до конца. Меня настойчиво гнали к другим детям. Другие дети бегали и истошно орали. Это называлось «игрой» и «нормальным процессом развития, согласно возрасту». Я не могла такого понять. Никогда не любила всю эту беготню, оглушающие крики, бессмысленные телодвижения. Мне никогда не хотелось резвиться в общепринятом понимании этого слова.
Меня не влекло к другим детям. Мне было не интересно с ними. Далеко не так интересно, как наедине с собой. За это меня частенько ставили в угол. Но и в углу я не скучала. Надо сказать, что даже в углу я стояла неправильно. Вместо того чтобы «подумать о своем поведении», я, уткнувшись носом в стену, стояла и выдумывала разные истории. Какие сказки рождались в моей голове! В углу у меня было на это достаточно времени. Там мне никто не мешал.
На участке, где гуляла наша группа, я всегда играла одна – возле металлической ограды, отделявшей территорию детского сада от улицы. Помню, там, на воле, по ту сторону ограды, росли одуванчики. Я смотрела на них через решетку, и мне было грустно, что одуванчики на свободе, а я нет. Эту сцену я до сих пор помню невероятно ярко: вот я, маленькая, тяну ручонку сквозь железные прутья ограды и дотрагиваюсь пальчиком до этих желтых цветочков. Я могу дотянуться до них, они так близко, перед моим носом, но все же они свободны, а я нет! Мне казалось грустно-смешным, что моя рука «на улице» трогает одуванчики, в то время как я сама за решеткой и не уйду отсюда до вечера, пока меня не заберет мама.
Я же говорю, что с детства была чудачкой, не от мира сего. Я видела необычное в самых обыкновенных и скучных вещах. Вот стиральная машинка в санитарной комнате это не машинка, а чей-то домик с круглым окошком, и в нем обязательно кто-то живет. А эта крючковатая палка на земле, это не палка, а старый вредный носатый дед! Я даже имя ему придумала – дядя Пудя. Помню, я по простоте душевной рассказала об этом одной из «надзирательниц». Что еще больше укрепило ее в мнении, что у этого ребенка точно не все в порядке с головой.
Однажды нам дали задание лепить из пластилина. Я смотрела на красно-коричневый кусок, лежащий передо мной на доске. По форме он напоминал какое-то животное, лежащее на боку. Я взяла палочку для лепки и, не меняя ничего в форме пластилина, просто воткнула ее в бок этого «животного». На этом я посчитала свое произведение законченным. Другие дети сидели и подцепляли пальчиками липкий пластилин, пытаясь что-то из него соорудить. Когда «надзирательница» начала проверять выполненное задание и очередь дошла до меня, она возмущенно спросила, что это такое. Я совершенно серьезно дала название своему произведению: «Это дикий зверь, которого убил копьем древний человек». Я тогда была слишком мала и не знала ничего о современном искусстве. Ребенком я его интуитивно почувствовала, постигла его законы. Не знала о современном искусстве и «надзирательница». Она ничего не почувствовала, кроме возмущения, и просто поставила меня в угол.
Это сейчас для таких, как я, придумано название – «интроверт». Когда я была маленькая, это называлось иначе – «странный ребенок». И, конечно, никто из взрослых не умел с таким ребенком обращаться. Бедные «надзирательницы»! Те знания, которые они почерпнули в педагогическом училище и выудили из своих устаревших книг по методике, были настолько скудными, что совершенно не помогали им сладить с такой, как я. Злые от своего бессилия, они пытались сделать единственное, на что были способны – сломать меня. Это каждый раз вызывало во мне недоумение и жалость к их отчаянным попыткам. Несправедливое наказание еще больше усиливало мою природную тягу к одиночеству, оторванность от других и жажду бунта. Чем больше меня не любили и наказывали, тем меньше я слушалась. Бывало так, что я часами ни с кем не разговаривала и специально не выходила из угла, даже когда мне, наконец, позволяли сделать это.
Меня всегда поражала избирательность памяти. Я без труда, совершенно четко и ясно вспоминаю то, что было со мной в возрасте трех-четырех лет, и совершенно не помню того, что произошло неделю назад. Так, я помню, что на полдник нам иногда давали картофельные драники. Когда их дома готовила мама, они были золотистые, поджаристые и очень вкусные. Но драники, которые давали в детском саду, почему-то были зеленого цвета. Я не могла их есть, потому что они были похожи на то, что достают из носа. Обычно история с драниками становилась последней каплей для «надзирательниц». Решив во что бы то ни стало переупрямить этого упрямого ребенка, они стояли на своем и не разрешали мне встать из-за стола, пока я не съем эти несчастные зеленые драники. И я сидела над тарелкой с этими отвратительными картофельными лепешками, смотрела на них и понимала, что лучше я никогда не встану из-за этого стола, но к этим козявкам не притронусь. И тогда меня под руку выводили из-за стола и ставили в угол.
В углу меня часто и находила мама, когда приходила забирать меня из детского сада. Это ее очень огорчало. Она сетовала на то, что я не похожа на других детей, и говорила, как это важно не отличаться от других. Я поднимала глаза, заглядывала в ее расстроенное лицо и не понимала, почему она так опечалена.
Остальные дети привыкли видеть меня в углу, и как это ни странно, многим из них это внушило своего рода уважение. Я стала для них кем-то вроде «авторитета»: с виду такой же ребенок, как они, но что-то в нем явно есть, раз его постоянно наказывают, раз он так твердо, изо дня в день, стоит в углу и все равно не сдается. Детям казалось, что я делаю что-то, на что у них не хватает смелости. И ко мне потянулись – неожиданно для меня самой. К моему удивлению, и мне понравилось играть с другими детьми. Правда, не в силах присоединиться к их шумной и бессмысленной беготне, я научила их своим играм. Я брала в руки всем надоевших мишек и кукол и придумывала про них истории, каждый раз разные. Сидя вокруг меня, дети, раскрыв рот, слушали мои сказки. Я привлекла их и к рисованию. Мы садились вместе за стол, я давала задание, и мы дружно начинали рисовать, а потом показывали друг другу свои рисунки и рассказывали, что на них изображено.
Впрочем, большая часть детей вскоре вернулась к своей привычной шумной беготне. Но некоторые, как ни странно, привязались ко мне настолько, что стали моими друзьями. Моими первыми в жизни друзьями. На участке возле детского сада я теперь играла не одна. Мы играли вместе. Помню, у нас там была большая кирпичная беседка, ярко разрисованная, а также маленькие детские домики и красивые клумбы с анютиными глазками. А летом на участке цвела медуница, и пока не видели «надзирательницы», мы с удовольствием поедали эти сладкие фиолетовые цветочки.
Так, начиная с детского сада, и проявилось мое отличие от «нормальных людей», которое в будущем разделяло всех встреченных мной на тех немногих, кто меня понимал, и всех остальных, кто понять меня был не способен. Таких было гораздо больше.
С моими детскими друзьями мы вскоре расстались: никто из нашей группы не попал в одну школу со мной. За исключением одной девочки.
***
Зависть зовут Катя.
С раннего детства я познакомилась с ней и узнала ее имя.
Плотно сбитая девочка, со стрижкой «под горшок» и тяжелым немигающим взглядом черных глаз, которые едва видно из-под густой черной челки. Она никогда не играла с другими детьми. Угрюмо сидела она в стороне и не сводила с меня мрачного взгляда. Когда мы подходили к ней и протягивали ей игрушки, Катя вырывала их и бросала на пол. Она отказывалась включаться в нашу игру, но при этом всегда находилась рядом и молча наблюдала. Вскоре мы перестали приглашать ее в наши игры. Мы стали ее сторониться. На прогулке мы прятались за кирпичную беседку, но Катя всегда шла следом. Иногда мы даже убегали от нее. И каждый раз Катя бежала за нами. Мы убегали, она нас настигала. Мы прятались, а она нас находила. Мы заливисто хохотали над ней, но нам было не по себе. Было что-то пугающее в этом упорном молчаливом преследовании.
Через некоторое время Катя перешла от наблюдения к действию. Точнее, к противодействию. Когда я заканчивала очередной рисунок, Катя отбирала его и рвала на мелкие кусочки. Я лишь смеялась. Я не расстраивалась: я много могла таких нарисовать. Когда я строила из конструктора домик, Катя подходила и наступала на него ногой. Ей, казалось, было нестерпимо все, что я делала.
Однажды у нас в группе был конкурс на лучшую поделку. Это было домашнее задание. Над ним я корпела весь вечер, забравшись с ногами на стул и высунув язык. А утром пришла со своей гордостью: самолетиком, склеенным из картона. Я раскрасила его цветными карандашами, и он получился совсем как настоящий – как мне тогда казалось.
Самолетик – это для меня не просто игрушка. Над нашим городком часто пролетали настоящие самолеты, оставляя за собой в небе белый след. Мы с мамой любили наблюдать за ними. А когда меня обижали, я, как и все девчонки, представляла, что когда-нибудь за мной обязательно приедет принц и заберет меня с собой. Но мой принц был не на белом коне, как обычно мечтают. Он прилетал за мной на самолете. И когда я видела в небе самолет, я думала, что именно в нем, возможно, сейчас летит мой принц, и скоро я его увижу.
В моем игрушечном самолетике принц тоже был. Он, слепленный из белого пластилина, гордо сидел в кабине пилота. Моя поделка единогласно была признана лучшей. Дети долго рассматривали ее, особенно мальчишки. Они крутили игрушку в руках и поглядывали на меня с некоторого рода уважением. «Надзирательница» включила нам веселую музыку и сказала, что можно играть и танцевать. А самолетик был водружен на полку, на самое видное место.
Первый раз в жизни мне захотелось дурачиться вместе с другими детьми. Мы беззаботно прыгали и кричали, и всем было очень весело. Внезапно к полке, где стоял мой самолетик, подбежала Катя. Она схватила картонную игрушку и грубо сжала ее в руках. Я тут же кинулась к ней.
– Отдай мой самолет! – крикнула я и попыталась его отнять.
Катя отстранила мою руку.
– Он не твой, а мой! Это я его сделала, а не ты! – заорала она.
В первый раз я услышала ее голос: глухой и низкий, как у мальчишки.
«Надзирательница» выключила музыку и подошла к нам.
– Это сделала не она, а я! – вопила Катя и, к моему отчаянию, еще сильнее сжимала в руках мой самолет.
– Можешь немного поиграть с самолетиком, если хочешь, но только аккуратно. Его хозяйка ведь разрешит тебе, так? – сказала «надзирательница», посмотрев на меня. – А потом поставь его на место.
– Этот самолет сделала я! – упрямо повторила Катя.
– Нет, я. Я принесла его, это все видели!
Мы стояли друг напротив друга и буравили друг друга глазами. Нехорошее предчувствие охватило меня. Катя ехидно улыбнулась и разорвала самолетик на части – я даже опомниться не успела. Пластилиновый принц-пилот выпал из кабины на пол, и Катя с удовольствием наступила на него ногой. Я, застывшая, наблюдала за этим, не веря своим глазам. Дети перестали бегать и встали вокруг нас. Сломанной поделки Кате, видимо, показалось мало. Она протянула руку и больно дернула меня за тонкую белую косичку.
То, что произошло дальше, удивило меня и запомнилось на всю жизнь. Впоследствии, в моей взрослой жизни, когда мне довелось остаться одной против целой стаи очередных таких «кать», я вспоминала, как эти дети единогласно, не договариваясь, проявили врожденное чувство справедливости, еще не заглушенное страхом или выгодой. Мы с Катей стояли друг напротив друга. Между нами на полу лежал мой сломанный самолет. И вот один за другим остальные дети подходили и вставали возле меня. Даже те, кто никогда не были моими друзьями. Все. На стороне Кати оказалась лишь одна девочка, тоже Катя.
И тут я почувствовала, как утихла моя ярость. Разжались сжатые кулачки. Я смотрела на своего бессильного «врага» без ненависти, а с каким-то странным чувством, больше похожим на жалость. Я ясно поняла тогда, что заставило Катю сначала присвоить себе, а потом и сломать мою поделку. Это то черное чувство, что корежит людей, разъедает их изнутри, выворачивает наизнанку… Так, впервые, ребенком, я столкнулась с его уродливым проявлением.
Маленький завистник остался в меньшинстве. С минуту Катя мерила всех нас тяжелым ненавидящим взглядом из-под густой черной челки. А потом упала на ковер и забилась в истерике.
Не помню, как ее успокаивали. Я сидела на полу и держала в руках свой безнадежно сломанный самолет.
***
В школе мы с Катей оказались в параллельных классах. В столовой она обычно садилась так, чтобы видеть меня. Я сначала чувствовала ее взгляд, потом оборачивалась и каждый раз видела перед собой эти жуткие черные глаза, совершенно непохожие на глаза обычного ребенка.
Изредка Катя позволяла себе выпады в мою сторону. В третьем классе на конкурсе школьных рисунков я нарисовала автопортрет, за который получила премию – это были мои первые заработанные деньги, пусть и небольшие. Меня, привыкшую стоять в углу, в этот раз поставили возле доски, перед всем классом, и торжественно объявили о том, что мой рисунок удостоен награды. Помню, как от страха и гордости у меня дрожали губы и коленки.
Рисунки, участвовавшие в конкурсе, вывесили напротив актового зала. Однажды, проходя мимо, я увидела возле них Катю и еще несколько девочек. Она показывала пальцем на мой автопортрет и уверяла их, что это нарисовала она, просто надпись неправильная, перепутали, и что я точно не могла так нарисовать.
В средних классах с учительского стола стали пропадать мои тетради. Я знала, кто их брал.
Я перестала обращать внимание на Катю – словно ее не существует. Мне казалось глупым придавать значение поступкам таких людей.
2
Я родилась и выросла в самом обычном маленьком городке, далеком от большой и интересной жизни, затерянном где-то на просторах нашей необъятной страны. И тогда, и сейчас он тихонечко жил и живет себе в каком-то своем измерении и времени. Дома, улочки, развлечения, музыка, вкусы, мода, предрассудки – все в нем сформировалось и утвердилось десятилетия назад и с тех пор не менялось, как бы суматошно ни бежала вперед жизнь всего остального мира.
Я понемногу начала рисовать свой портрет. А сейчас я нарисую вам портрет города моего детства – Города Высоких Деревьев – и вы увидите его своими собственными глазами. Возможно, городок, в котором выросли вы, был точно таким же.
Что мне запомнилось и полюбилось навсегда – это цветы: ромашки, ирисы и, конечно, одуванчики. Целое море одуванчиков! И густая зеленая трава. А еще – много высоких деревьев. Из этого изумрудного моря ветвей и листьев выглядывает наш старенький дом. За домом и в соседних дворах мы в детстве наделали много «секретиков»: это когда фантик или обертка от жвачки помещается под цветное стеклышко от бутылки и все это закапывается в землю. А потом так интересно было эти «секретики» находить и аккуратно раскапывать, пока палец не доберется до стекла, не сотрет с него землю, и ты не увидишь эту незатейливую красоту под зеленым стеклышком – достаточно лишь сдуть последние песчинки. Мы стали взрослыми и давно разъехались по другим городам, но наши «секретики» до сих пор лежат во дворах нашего детства, закопанные в землю. Теперь их уже не найти!
Дальше из нашего двора мы идем в сторону школы. Вот по пути длинный кирпичный дом изогнутой волнообразной формы. На дорожке вдоль дома, спускающейся вниз, с неровными и неодинаковыми ступеньками, по которой меня в детстве водили в поликлинику, отпечатки ног и лап – человеческих и собачьих. Просто когда-то давно по асфальту прошли, пока он еще не высох. Вот мой детский сад с его ярко раскрашенными качелями и маленькими коваными беседками. А это здание школы в форме квадрата, с внутренним двором, в котором подростки раньше задерживались после уроков. Сейчас его закрывают тяжелые металлические ворота. За школой – старая спортивная площадка, с местом для футбольного арбитра: креслом на высоте метров трех над землей, к которому ведет лесенка. В детстве мне нравилось забираться на него и важно сидеть наверху. С одной стороны от спортивной площадки – ряд высоких деревьев. Под ними раньше стояла скамеечка, на которой я, нагулявшись по дворам, любила отдыхать. С нее открывался прекрасный вид на большую белую многоэтажку – самую новую и красивую в городе. Я часто сидела на этой скамеечке, и думала о том, что когда-нибудь и я буду жить в таком же прекрасном новом доме.
Сейчас, когда я приезжаю в свой родной городок, я всегда хожу по своим старым детским маршрутам. Я помню и люблю здесь каждую мелочь, мимо которой ежедневно равнодушно проходят люди. Фонарь на школьной площадке, на который я в детстве смотрела снизу вверх, задрав голову и чуть не заваливаясь назад. Маленькую грядку желтых нарциссов, каждую весну заботливо высаженных кем-то у дома из рыжего кирпича. Скворечник на старом дереве, куда весной прилетали птицы. Потом, когда и в нашем городе начнется война против деревьев, скворечник перевесят перед тем, как спилить дерево. С тех пор для меня это символ бессмысленной и глупой жестокости: рука, цинично и деловито снимающая с дерева скворечник.
В общем, ничего примечательного и интересного в моем маленьком городке не было. Но как дороги сердцу эти незатейливые мелочи! И надо же было такому случиться, что именно в этом уютном маленьком городке и произошло то несчастье, которое во многом определило всю мою дальнейшую жизнь. Это и сейчас рана, переболевшая, но до конца не заживающая.
