Валентина Дмитриевна Гутчина "Школа"

– Нет. Рисовать котов, входящих в другое измерение, очень опасно.

Взревел Том Уэйтс.

– О, Том Уэйтс! – воскликнула Вера, томно закатывая глаза, покачиваясь вместе с Евреем.

Снова появился быстроглазый чернявый Хорхе и, заслонив от погрустневшей Саши Збыша, легкомысленно болтающего о чем-то с хохочущей Лейлой, сказал…

То есть, совершенно неважно, что он сказал, потому что Никос отправился в туалет, где ему пришлось долго возиться с дверной ручкой, открывая и закрываясь, а Ада, полулежа на диванчике, целовалась с окончательно простившим ее Микки, а рядом, чувствуя себя не совсем удобно с высоко задранными коленками, сидел Кико, куря переданный ему уходящим Никосом косяк, лениво поглаживая усы, с неприязнью думая о красногубом поляке, развлекающем шутками Лейлу, о ночи цвета индиго, о нашедшемся Сабахе и открытом окне… В это время Вера, мягкими розовыми губами со съеденной губной помадой захватывая тонкое смуглое ухо Еврея, горячо шептала ему призыв пойти в душ, а Гонзо в зеленых очках сидел в кресле через столик от Саши и, прижимая к себе равнодушного Сабаха, зарываясь в короткий бархат шерсти тонким носом, перешептывался с ним по-испански, бесконечно спрашивая: «Quen lo empujo, Sabah, quen lo empujo?», и вглядывался в зеленое стекловидное тело кошачьих глаз – холодных, не желающих ответа; а Кальян, получив от Кико мешочек с травкой и благославение, сидел по-турецки в углу дивана на изумрудном атласе одеяла и ловко, молча, без мысли, без слова, забивал новый косяк взамен выкуренному и выброшенному в распахнутое окно лететь в ночь, где светилось затаенно окно на пятнадцатом – потому что оставшаяся одна во всем абитуриентском блоке Нина, подобрав ноги, сидела на диване и, стараясь не думать о глупом предложении сниматься в кино, читала Борхеса в малиновом переплете, а мысли ее путались, переплетались – съемки в Крыму (роль немой), челюсть киногероя, собственная фамилия в списке зачисленных на отделение кинодраматургии – и совсем не касались Черепа, который как раз бродил по желто-освещенным, гудящим лампами дневного света коридорам общежития, поднимался и опускался в дребезжащем лифте и пешком по черной и белой лестницам – все в безуспешных попытках встретить ее, девушку с условным именем королева Гвиневера, с глазами синими, как вечерний снег, бесконечно идущий в комнате на двенадцатом, где никак не мог уснуть бессонный Берто, в который раз поднимающийся с диванной крышки, садящийся на дерматиновый табуретик ударной установки, глядя в окно – тихое в ночи – в которое выбросился тот, чей дух наверняка еще был здесь, в звенящем золоте тарелок, чьи мысли и голос еще не стерлись с этих стен, навеки записанные поверх нарисованного снега – и Берто дрожью барабанов выводил тревожный, нарастающий ритм: ритм бегущего под откос поезда, набегающей на золотистый песок волны – стекловидного тела, похожего на кошачий глаз – и этот четкий негромкий ритм не давал спать Еве, корчившейся на узкой железно-панцирной кровати этажом ниже, закрывавшей глаза и слышавшей стук колес поезда, отвезущего ее завтра домой, домой… Она хотела закрыть окно – но тогда будет слишком душно, невыносимо, лучше слушать стук колес, покачиваясь в такт стремительному бегу поезда, нервно вздрагивающему на стыках. Домой, домой, домой…

… Хорхе что-то говорил и уже по-особенному смотрел на Сашу, как будто обращаясь только к ней, единственно, но это был бессовестный обман, Сашу снова надули – подмена, подлог, провокация – а Збыш все еще болтал о чем-то с Лейлой, а она все хохотала – но она же беременная и улетает в Испанию! – но важно ли это на самом деле?..

– Посмотрите: обязательно каждый раз, когда я глажу Сабах, он поднимает хвост совершенно перпендикулярно, – медленно произнес Кико, гладя Сабаха, глядя на смеющееся круглое личико Лейлы. – Наверное, так он хочет сказать мне, что его спина закончилась?

«Когда-нибудь я ее убью»

И тут оказалось, что в пальцах снова это, сладко дымящееся, а на коленях черный Сабах, бежавший сначала от Гонзо, потом от Кико, несущий весть Збыша.

– Тебя я видел раз, один лишь раз. Ушли года с тех пор, не знаю сколько, – произнес Сабах, ничего не говоря, но так внятно, как будто прошли века и пора осмыслить свершившееся – пристально глядя в туманные Сашины глаза, слово-в-слово передавая мысли вроде бы Збыша, который не мог отлучиться от дамы в интересном положении, но скоро будет.

– Мне чудится, прошло немного лет. То было знойной полночью Июля; – Саша кивнула, благодарно улыбаясь Сабаху за то, что передал, не забыл за все время ни слова, и, подойдя к окну, посадила его на подоконник, сама облокотившись рядом, вдыхая тепло, черно-синий цвет (и надежду!), и ровный свет Луны, и четкую геометрию звезд, и чьи-то каблучки по асфальту, и голоса, и ночную акустику (и надежду!), и запах еще не просохшего дождя на деревьях, на темном мерцающем асфальте, и вчера, и сегодня – и надежду…

Кивая и длительно моргая тяжелыми ресницами, она передала ответ через отражающие кристаллы кошачьих глаз:

– Зажглась в лазури полная луна, с твоей душою странно сочетаясь, она хотела быть на высоте и быстро шла своим путем небесным, – Саша протянула руку вперед, к Луне над черными крышами, силясь объяснить все как можно более понятно. – И вместе с негой сладостной дремоты упал на землю ласковый покров ее лучей сребристо-шелковистых, прильнул к устам полу-раскрытых роз…

«Полу-раскрытых роз» – где-то это уже было…»

Под хриплую, зябкую песню Уэйтса медленно двигались в танце Кико и Лейла – ее маленькое лицо с ласковыми глазами у него на плече, его сухие белые руки на красной ткани ее платья, а между ними – свернувшийся зародыш ребенка в ее загорелом животе.

– И умерли в изнеможенье розы, их души отлетели к небесам, благоуханьем легким и воздушным…

Кто это сказал – Кико или Збыш, стоящий так рядом у открытого окна, что Саша видела трещинки на его губах – улыбающихся – и появилось внезапное ощущение тихо приложенного к спине влажного полотенца.

– В себя впивая лунный поцелуй, с улыбкой счастья розы умирали, – не двигаясь, глядя в глубину ее глаз.

Мелькнули и пропали где-то в розоватом полумраке комнаты, наполненной музыкой и голосами, зеленые стекла Гонзо, его тонко улыбающийся рот; потом Сабах потянулся, слегка потерся о Сашино плечо и, ворча, спрыгнул на пол.

– И очарован был цветущий сад – тобой, твоим присутствием чудесным…

Действительно, совсем не пахло анашой или табаком – это пахли розы, хотя на полке над столиком в керамической пыльной вазе стояли всего лишь луговые ромашки и сиреневые стрелки Иван-чая – все собрано на берегах Яузы Евреем во время меланхолической прогулки на Лосиный остров.

«Но это совершенно не важно, что стоит в вазе – главное, чем это пахнет»

– Какая ночь, – сказал, улыбаясь, Збыш, глядя синими-синими глазами.

– В такую ночь глупо сидеть в комнате.

Возвращаясь словно откуда-то издалека, Саша, опасаясь смотреть в незнакомое пристальное лицо, огляделась и увидела: тонкие улыбающиеся губы Гонзо, сидящего в кресле, что ближе к окну – незагорелые ноги вытянуты, бледный овал лица в зеленых слепых очках повернут к Саше, к Збышу, к лениво спрыгивающему с подоконника Сабаху, направляющемуся по заляпанному разноцветными красками полу под ноги нежно обнявшимся, медленно покачивающимся в танце в розовом слабом свете Лейле и Кико, похожим на кораблик, приближающийся ко сну; как раз за ними – открывающаяся дверь и входящие, смущенные и довольные друг другом Вера и Еврей, неплохо расслабившиеся в ванной, где всего-то что через стеночку впал в тяжелое оцепенение Никос, не сумевший открыть дверь с этой хитрой ручкой-запором, бессильно опустившийся на прохладный унитаз, забытый всеми; а Микки с Адой, лежа на диване, обменивались благожелательными взглядами и влажными поцелуями между затяжками одной на двоих сигареты; а Кальян в углу дивана, вздернув худые длинные колени, лежал, глядя в потолок голубыми, ясно раскрытыми глазами; а Хорхе на корточках перед низким квадратом столика, с дымящимся косяком в одной руке на отлете, задумчиво сооружал себе бутерброд из остатков пиршества растерзанного натюрморта.

– Вся в белом, на скамью полусклонясь, сидела ты, задумчиво-печальна, и на твое открытое лицо ложился лунный свет, больной и бледный…

Пристальным взглядом, улыбкой, Збыш, плавными витками поднимавшийся в головокружительное будущее и увлекая за собой Сашу, закурил и сел на подоконник, спиной к открытому пространству окна.

«Кто это сказал: « Ради Бога, не сиди так в окне»?»

– Меня Судьба в ту ночь остановила, Судьба, чье имя также значит Скорбь, она внушила мне взглянуть, помедлить, вдохнуть в себя волненье спящих роз…

– …Высота десять тысяч пятьсот – как слышно, прием, – пробормотал, мучительно морщась, покачиваясь с крепко зажмуренными глазами, Никос на унитазе в ловушке туалета.

Вера уселась в кресло у дивана, всплеснула руками на жалкий бутерброд Хорхе и принялась что-то быстро говорить, поднимаясь, заглядывая на полку над столом, доставая свертки сверху и снизу, из столового нутра, начиная ловко нарезать хлеб и колбасу и сыр.

– И не было ни звука, мир забылся, – глаза-вишни падали в прохладу глаз Кико – зеленоватая гладь с кубиками льда, – и он шептал ей что-то на маленькое ухо с золотой сережкой, и она тихо улыбалась.

–Людской враждебный мир – лишь я и ты…

«И наш ребенок, Эрнесто, Кико, милый!»

– … двух этих слов так сладко сочетанье!

Саша, подтянувшись на руках, села на подоконник рядом со Збышем.

– Не спали я и ты, – Микки оторвался от плывущего, сияющего розовыми бликами Адского лица, не отводя восторженно блестящих глаз от рисунка матовых век и летящих бровей.

– Я ждал – я медлил…

Збыш что-то сказал и странно приблизился, отчего сразу же нарушилось мировое равновесие.

– Пойдемте на крышу встречать рассвет, – спрыгивая с подоконника, неожиданно и буднично сказала Саша.

– И в миг один исчезло все кругом (не позабудь, что сад был зачарован!)

(На пятнадцатом этаже Нина захлопнула Борхеса, вслух повторив цитату из По: «Ah! bear in mind the garden was enchanted!»)

– На крышу? До рассвета еще далеко, мы все там уснем, – воскликнул Еврей, входя в комнату со свежеополоснутыми стаканами для нового чаепития.

– Ну и что же, что уснем, – неожиданно поддержала идею Вера. – Спать под звездами, по-моему, просто великолепно, можно взять с собой пледы.

– Это кайф, Саша, – блестя глазами, мягким бархатом проговорил Микки, не выпуская из смуглых рук руки Ады.

(«Высота десять тысяч семьсот», – отчитался Никос кафельному полу туалета).

– Темно ли на крыше или нам будут светить звезды? – отрешенно пробормотал Кико, слегка отстраняя Лейлу, теребя ус.

Лейла, тепло смеясь, захлопала в ладоши.

– Мы возьмем с собой фонарики и пледы. У кого-нибудь есть фонарики?

– Труба, – поежившись, улыбнулась Ада.

– Не нужно никаких фонариков, – буднично-отстраненно проговорила Саша, глядя в пол на цветные пятна краски. – Мы разведем на крыше костер и будем ждать зарю.

Безучастный Гонзо вдруг вскочил на ноги, подхватил хмурящуюся Сашу («Он хотел меня поцеловать?») и закружил по комнате.

– Muchacha fantastica, сумасшедший, я сразу это понял по глаза – глаза El Greco, мать вашу!

Он оставил Сашу рядом с пританцовывающей Лейлой и, подпрыгнув, коснулся рукой потолка.

– Мы сделаем костер на крыша!

– А если будет пожар? – кисло улыбнулся Хорхе.

– Значит, так хочет Бог, – отозвался беспечный Гонзо, живчиком вертясь-пританцовывая на месте.

Тут все одновременно повскакивали, заговорили и задвигались.

– Я видела кучу старых подрамников на кухне пятого этажа, – возбужденно жестикулируя, сообщила длинная Вера.

(«И вот угас жемчужный свет луны, и не было извилистых тропинок, ни дерна, ни деревьев, ни цветов, и умер самый запах роз душистых в объятиях любовных ветерка…»).

Збыш отошел от окна, присел на корточки перед замолкшим плеером у колонки, на которой снова возник черный Сабах. Збыш вздохнул и почесал у кота за ухом, приговаривая: «Сабах, Сабах!»

(«Я падаю, падаю, – мучительно выговорил Никос, беспомощно и невесомо опускаясь в ослепительную бездонность. – Кто-нибудь выпустит меня отсюда? На помощь!»)

Ада, заняв центр комнаты, формировала отряды добровольцев.

– Там есть такой бетонный плита! – тряся руками перед ее лицом, орал Гонзо.

– Все равно, – твердо заявила Ада, – лучше разводить костер в большом железном ведре, так безопасней. Я знаю, ведро есть в восемьсот пятнадцатой, у Глума, он мне ключ от блока оставил.

– Но Арсен, – тревожно вздернул бровь Микки, – мы же видели, он никуда не уехал.

– Знаем мы Арсена, – насмешливо встряла Лейла. – Зайка как пить дать, будет до утра лазить по всему общежитию в поисках любви и водки.

– Правильно, – согласилась Ада, – мы будем долго звонить в дверь, и если никто не откроет, украдем ведро. Значит, так: я, Микки и Саша идем на восьмой.

– Можно, я тоже? – негромко-взволнованно воскликнул Збыш и, не получив ответа, просто встал рядом с Сашей.

– Кто пойдет на пятый за подрамниками?

– Ну, наверное, мы с Шамилем, – просовывая руку под руку Еврея, протянула Вера.

– И я с вами, там много, вы не дотащите, – подал голос взъерошенный Кальян.

Вера закатила глаза.

– Остальные пусть разбредутся по этажам для сбора бумаги и хвороста, – строго скомандовала Ада. – Для костра нужно много горючего материала.

– У меня есть немного бензин! – с воодушевлением припомнил Гонзо.

– Но это совсем идти с ума! – вскрикнул Хорхе, окончательно обмякнув от затеи.

– Хорхе, а ты займись выпивкой и едой, – ткнула в него пальцем Ада. – Собери все в сумку и тащи на крышу. Вперед!

Поданная команда словно в спину толкнула всех – галдящих, двигающихся, толпящихся – но Збыш вдруг огляделся и тревожно спросил:

– А где Никос?

Вслед за ним взволнованное общество кинулось в соседнюю темную комнату, где по-прежнему в кучу под окном были свалены сумки и рюкзаки Збыша и Никоса, а самого Никоса не было.

– Нет его! – запыхавшись, испуганно прошептал Збыш.

Загудев различными догадками и предположениями, все рассыпались по блоку, бессмысленно заглядывая в шкафы и антресоли прихожки, передвигая кастрюли и чашки.

– И в ванной нет!

Вера принялась что есть сил дергать вверх-вниз ручку туалета, пока, наконец, дверь не распахнулась, явив спящего Никоса, свернувшегося калачиком на кафельном полу рядом с унитазом.

– Ага! Я знала, что он здесь! – торжествующе закричала Вера. – Эти ручки-запоры совершенно невозможны: иногда просто не получается открыться. Один раз я просидела тут целый час, прежде чем Еврей обо мне вспомнил.

Никос, как младенец, зачмокал во сне губами и зябко подтянул колени к груди.

– Бедный парень, он улетел, – сочувственно произнес Гонзо.

Збыш, деликатно прикрыв рот рукой, захихикал-захрюкал.

– Он же простынет на этом полу, – возмутился всеобщим ротозейством и хихиканьем Еврей, решительно выступая вперед и подхватывая спящего под мышки. – Збыш, помоги дотащить его до дивана.

Тут же окружающим стало неудобно, и все принялись помогать, мешая Еврею и Збышу тащить тяжелое и костистое тело.

– Но почему на твой диван? – возмутилась Вера, когда, нарушая все ее ночные планы, Никоса подтащили, заботливо уложили на малахитовый диван. – У них есть своя комната.

– У них один диван, а у меня два. Разве ты не видишь, что ему плохо? – решительно отрезал Еврей.

«Ах, так?!..»

– Ну что, сваливаем? – крикнула Ада.

Хорхе поймал на лету брошенную Евреем хозяйственную сумку и, присев на корточки перед столиком, неторопливо закурил, поглядывая на заставленный грязной посудой стол с объедками и на всех – галдящих, убывающих из комнаты.

Череп спустился пешком по ярко освещенной лестнице за лифтами с шестнадцатого на четвертый с единственной целью повстречать так поразившую его воображение Гвиневеру, но, как и следовало ожидать, столкнулся лишь с киногероем из буфета в обнимку с икающей девицей, шмыгнувшими на восьмой этаж. Киногерой, заметив Черепа, хитро сощурился, еще сильнее выдвинул челюсть и тенористо запел «Ходют кони».

«И чего я раньше ее не видел? – думал Череп, через ступеньку слетая вниз мимо безмолвных ночных стен из стекла. – Может, она москвичка и не бывает в общежитии, учится на старших курсах, экзамены давно сдала… Нет, не может быть. Она же маленькая совсем, синеглазая».

(Нина в это самое время заваривала в крошечном электрокофейнике свежемолотый кофе, бессонно поглядывая в открытое, веющее теплом окно, куда улетал струйкой кофейный аромат. – «Кто-то варит кофе, – потягиваясь, кружась по крыше в лунном свете, заметила Лейла, оборачиваясь к Кико. – Что-то я не хочу никакого костра, так тянет спать…»).