Чем же обидна эта характеристика? В русских эпиграммах образ купца устойчиво ассоциируется с корыстностью, нечестностью и вульгарностью, что по адресу безупречного аристократа Воронцова звучит особенно оскорбительно.
Этому способствует и сопоставление в пределах одной строки полу-купца с полу-милордом, высвечивающее не только повтор первых компонентов, но и общий признак, по которому (вдобавок к оппозиции ‘иностранное/русское’) соотносятся вторые, – ‘социальное положение’.
Так строятся отнюдь не все такие серии; например, в другом варианте эпиграммы полу-герой[14 - Как показал С. А. Фомичев (1999. С. 164–166), эта характеристика Воронцова (в посланном Вяземскому варианте эпиграммы, но не в «каноническом») отсылает к «Певцу во стане…» Жуковского:Наш твердый Воронцов, хвала! <…>Когда полмертв, окровавлен, <…>Он с ясным взором говорит:«Друзья, бедам презренье!»И в их сердцах героя речьВеселье пробуждает,И, оживясь, до-полы мечРука их обнажает.По предположению исследователя, «Замечание Пушкина в письме к Жуковскому от 29 ноября [1824 года] о том, что «полу-Милорд Воронцов даже не полу-Герой», могло свидетельствовать о новой редакции стихотворения» (Фомичев: 166; см. также Ларионова 2016. C. 803).] и полу-невежда осмысленной пары не образуют – действуют порознь и в единое целое не складываются.
То же – в приписываемой Пушкину эпиграмме на архимандрита Фотия (РЭ-1988, № 872; 1824 год?):
Полу-фанатик, полу-плут;
Ему орудием духовным
Проклятье, меч, и крест, и кнут.
Пошли нам, господи, греховным
Поменьше пастырей таких, —
Полу-благих, полу-святых.
Первые две характеристики – разнородные, а вторые хотя и однородные, но почти синонимичные, то есть повторяющие, а не дополняющие друг друга до целого.
В основном варианте эпиграммы два половинчатых свойства соотносятся по одной семантической оси, до какой-то степени покрывая ее, чем готовится кульминационный эффект суммирования (отсутствующий в эпиграмме на Фотия).
Одновременно намечается порядок следования, в котором 1?й член представляет ‘(полу-)позитивную’ сторону адресата, а 2?й – ‘(полу-)негативную’. Правда, размах противопоставления и, значит, символического охвата ‘социальной’ шкалы не максимален: привлекаются только два разных, но не противоположных класса (полярной была бы пара *Полу-милорд, полу-холоп). Так что эпиграмма начинается с умеренно позитивной (= притворно объективной) пары оценок (‘милорд’ не оптимально хорош, а ‘купец’ не полярно плох)[15 - Как «готовая», типично английская сословная пара купец с милордом появляются в басне И. И. Хемницера «Хитрец» (1782). Готовым является и сниженный образ ‘милорда’. В одной критической заметке («Торжество дружбы…»; 1831) Пушкин объявляет булгаринского «Выжигина» пошлым подражанием «Английскому Милорду» – роману Матвея Комарова о приключениях милорда Георга (1782), печально известному нам всем по некрасовской строчке про милорда глупого.] и лишь подспудного намека на суммирование.
При этом Пушкина интересует не столько сама социальная иерархия, сколько ее моральные обертоны (предвестия финальной ‘подлости’).
Строка замыкается мужской рифмой на – ец, – суффикс, которому предстоит интересная роль в поэзии грамматики стихотворения.
Неопределенной продолжает оставаться и синтаксическая роль в строящемся предложении теперь уже двух сложных существительных в им. пад., начинающихся с полу-.
Сама же подобная сериализация существительных восходит к западной традиции – это
прием, неоднократно применявшийся европейскими эпиграмматистами <…> Ж.?Б. Руссо <…> и Уго Фосколо <…>
Вот фрагмент из стихотворения Руссо «Bien que votre ton suffisant…» <1743><…> Перевод: Это священник, мало склонный <к священству>, / Полу-мантия <судейская>, полу-сутана, / Полу-набожный, полу-мирской; / Ученый настолько, что знает азбуку <…>
Восьмистишие Фосколо <1810><…> «Dimmi tu, pur sei mezzo algebrista…» <…> Перевод: Скажи мне, ты, являющийся полу-алгебраистом, / Как получается это? Ты полу-критик, / Полу-доктор теологии, полу-эллинист, / Полу-спартанец, полу-сибарит, / Полу-поэт, полу-каламбурист, / Полу-брат <= монах>, полу-мужчина, полу-политик; / Как среди стольких половин нет ничего целого? / Как, сложенные все вместе, они дают ноль? (Добрицын 2008. C. 427–428).
Заметим, что хотя у Руссо половины соотносятся по единому параметру (‘церковное/ светское’), это не ведет к теме ‘целого’[16 - В еще двух французских эпиграммах (указанных мне А. Добрицыным) половинчатость привлекается ради нее самой, о целом же речь не заходит. Это эпиграммы Пьера-Шарля Руа «На графа Клермона» («Moitiе plumet, moitiе rabat…» [Полу-плюмаж <офицера>, полу-брыжи <священника>…]; 1758?) и Антуана-Луи Лебрена, переведенная из Микеле Верино («Moitiе sages et moitiе fous…» [Наполовину умники и наполовину глупцы…]; 1709).]. Напротив, у Фосколо есть пары как однородных, так и разнородных половин и даже три половины в одной строке, но вопрос об их суммировании в целое как раз ставится (и решается негативно).
ПОЛУ-МУДРЕЦ Серия продолжается – добавляется еще одно симметричное двустопное сложное сущ. в им. пад., тоже с фонетически сходными (опять благодаря общему у) половинами, и дополнительно сходное с двумя предыдущими (с полу-купец благодаря у и – ец, а с полу-милорд – благодаря м, д и р).
Такое фонетическое перетекание придает серии целостность – как некого единого массированного обвинения, в котором смазываются различия между отдельными пунктами (очередная заявка на полноту).
Новинкой является отчетливая (хотя и половинчатая) позитивность этого 1?го слова строки, – несмотря на суффикс – ец, перенятый у негативного – купец. Резким стыком (…полу-купец / Полу-мудрец…) и звуковым подобием оттеняется позиционный и оценочный контраст.
ПОЛУ-НЕВЕЖДА Серия продолжается, но инерция во многом нарушается. Второе слово строки на один слог длиннее первого – оно вводит женскую клаузулу; но рифмующий гласный остается тот же: Е.
Морфологически это слово отлично тем, что относится не ко 2?му склонению (как все предыдущие), а к 1?му (на – а), фонетически же и сходно (содержа ударное Е и согласный д), и отлично (всем своим рисунком и отсутствием общих звуков у двух частей сложного слова – еще одним кивком в сторону полноты).
Помимо эффектного ж, звучащего в стихотворении впервые, новым здесь является и пока сравнительно незаметное н.
Строка в целом тоже отличается от предыдущей – семантической соотнесенностью и полярностью противопоставления двух слов по четкому общему признаку ‘интеллект’ (причем слово невежда звучит предельно оскорбительно, чему способствует и его формальная новизна)[17 - Впрочем, не исключено, что негатив есть и в первом слове строки, если учесть, что за полу-мудрец могло слышаться полуумный (как Пушкин писал наше сегодняшнее полоумный).]. Так достигается полное покрытие целого двумя взаимодополняющими половинами и заодно подтверждается порядок следования слов в строках: сначала полу-позитивное, затем полу-негативное.
Тема половинчатости звучит все настойчивее – как структурообразующий элемент и как едва ли не главное эпиграмматическое обвинение, хотя и выраженное первой, ‘квазислужебной’, частью сложных слов (а не семантически ядерными вторыми частями). Служебность этих полу- с лихвой компенсируется возведением их в ранг конструкции, организующей текст.
Переход от социальной оси оценок к интеллектуальной знаменует качественный сдвиг в сторону благоприобретенных черт личности, законно подлежащих оценке (вдобавок к количественному продлению серии обвинений).
ПОЛУ-ПОДЛЕЦПятое, самое сильное (и, как окажется, последнее) из серии однословных оскорблений в им. пад. наносится по самой чувствительной – моральной – линии[18 - Сема ‘подл’ – излюбленное оружие эпиграмматистов, часто сохраняющее исходную сословную окраску; здесь эта коннотация поддержана перекличкой с откровенно классовой 1?й строкой. Ср. раннее употребление этого мотива у А. П. Сумарокова (в сочетании еще и с ‘умом/глупостью’) в басне «Осел во Львовой коже» (1760), где «атирик выступает против несообразностей, нередко встречающихся в жизни:Или когда в чести увидишь дуракаИли в чину уродаИз сама подла рода,Которого пахать произвела природа.<…Б>иологическое <…> и социальное неравенство <…> имеют якобы один и тот же источник» (Ершов 1975. С. 14).В антологии РЭ-1988 слова с корнем подл– (подлый, подлец, подлость, подличать и даже дважды персонаж по имени Подлон) за первые сто лет (начиная с 1734 года) встречается 19 раз – в №№ 27, 95, 353, 356, 493, 578, 717, 818 (дважды в одной эпиграмме), 828, 836, 837, 1051, 1066, 1120, 1121, 1226, 1279, 1297, в том числе у Пушкина – 5 раз, причем еще дважды в пуантах (в № 837, тоже на Воронцова, см. примеч. 4 на с. 14; и № 818 (1821): В передней он подлец, в гостиной он дурак). Подлецом (и невеждой) Пушкин охотно называл Воронцова и в переписке.].
Обострение оценочности сопровождается увеличением фонетического сходства между половинами сложного слова: корни полу- и подл- различаются лишь одним согласным – д (уже появившимся в – милорД, – муДрец и – невежДа). Есть между двумя половинами и семантическое сходство: подлость по определению включает дву-личие.
Взятию верхней обвинительной ноты сопутствует композиционная неожиданность: (полу-)негативное слово теперь начинает строку, – в противовес морфологически и фонетически сходному (полу-)позитивному в предыдущей (полу-мудрец) и в нарушение установившейся было инерции давать сначала полу-хорошее, затем полу-плохое. Это нарушение натурализуется формальным сходством с двумя предыдущими словами на – ец, а также с недавним, тоже неожиданным, стыком (полу-купец / Полу-мудрец).
Тем самым делается важный смысловой ход. За первой, уже плохой, характеристикой теперь можно ожидать еще худшей. Так и окажется – но не сразу, а после еще одного неожиданного поворота, к которому подталкивает серия надоедливо однообразных нападок на героя.
НО Начинается переход ко второй части двучленной композиции.
Противительный союз маркирует некоторый поворот, но необязательно радикальный: за ним может последовать и продолжение серии существительных (скажем, *… не злодей, А только жалкий лицедей…).
Многие эпиграммы строятся без поворота, на простом нарастании негативов, венчаемом особенно сильным, например, та же эпиграмма на Фотия или вот эта – Марциала (III, 53; Марциал 1968. С. 99):
И лица твоего могу не видеть,
Да и шеи твоей, и рук, и ножек,
И грудей, да и бедер с поясницей.
Словом, чтобы мне перечня не делать,
Мог бы всей я тебя не видеть, Хлоя.
Впрочем, некоторый парадокс есть и в ней: ожидаемого после серии негативов поворота к позитиву не происходит[19 - То же в еще одной его мизогинистской эпиграмме (X, 75; Марциал 1968. С. 303–304): поэт отказывается платить запрашиваемые продажной женщиной суммы, каковые по мере ее старения систематически снижаются, но, на его взгляд, недостаточно быстро; в финале он отвергает и предложение бесплатного секса (отметим жестокую ‘арифметичность’ этого сюжета).]. Происходит же, что важно для нас, суммирование частей в ‘целое’ (опять-таки негативное).
Но чаще композицию завершает тот или иной парадокс, как бы отменяющий предшествующую серию и перенаправляющий обвинение в иное русло. Такова пушкинская эпиграмма на Булгарина (1830):
Не то беда, что ты поляк:
Костюшко лях, Мицкевич лях!
Пожалуй, будь себе татарин, —
И тут не вижу я стыда;
Будь жид – и это не беда;
Беда, что ты Видок Фиглярин.
Обвинения по национальному признаку возникают, но трижды отводятся, после чего выдвигается более серьезное – в фиглярстве и доносительстве.
Возвращаясь к нашей эпиграмме, на фонетическом уровне союз но становится вторым звеном в цепочке согласных н, начавшейся в предыдущей строке.
ЕСТЬ Появление личной формы глагола – новый скачок в синтаксическом движении текста. Пять однородных существительных оказываются серией не подлежащих или приложений к некому будущему подлежащему[20 - Типа ты, как в только что приведенной эпиграмме на Булгарина, или он, как в четверостишии из «Стансов» (см. ниже).], а двусоставных оценочных предложений с опущенными подлежащим и связкой. За ними теперь следует глагольное, с формой базового предиката быть, скрыто присутствовавшего в предыдущих предложениях.
Синтаксический минимализм текста нарушается, но пока минимально – несмотря на новизну, вносимую эксплицитным явлением глагольного сказуемого, причем до подлежащего (в противовес тотальному до тех пор господству одиночных сказуемых-существительных). При этом фокус высказывания смещается в сторону от подразумеваемого адресата-подлежащего (*ты/он), но не далеко, ибо может еще вернуться к нему же как к дополнению (типа *…но есть в нем то-то и то-то’).
Ударное есть окончательно снимает метрическую неопределенность в пользу 4-стопного ямба: эта строка написана II формой (с пиррихием на 1?й стопе), а предыдущие две – VI формой (а не пеоном). Ударение именно на 3?й, статистически самой слабой, стопе, да еще и на фундаментальном глаголе ‘существования’, делает третью, как правило, кульминационную, строку четверостишия особенно эффектной. (В последней, четвертой, будет применена самая распространенная – ‘нейтральная, спокойная’ – IV форма, с, напротив, пропуском ударения на 3?й стопе.)
В плане ритмо-синтаксиса эта строка – четкий анжамбман: в ее середине начинается новое предложение отличной структуры, отменяя ставшее привычным деление строк и полустиший на сходные половины. Интересно, что в том же месте другого варианта эпиграммы анжамбмана нет: там полу-подлец замыкает целую строку (К тому ж еще полу-подлец!..), и следующая целиком отводится под появление надежды.
На этом фоне ярче проступает еще один эффект основного варианта: длинное, в полторы строки, заключительное предложение оказывается не отдельным синтаксическим единством (с большой буквы и с новой строки), а уточняющим примечанием к полу-подлец, так что уход в сторону сочетается с фиксацией все на том же ‘он’. Запятая позволяет всему стихотворению уложиться в единый период (еще один вклад в эффект ‘целого’).
НАДЕЖДА Строка замыкается подлежащим нового предложения, и оно определяет рифмовку четверостишия как опоясывающую (по двум первым клаузулам можно было ожидать и более нейтральной перекрестной).
Продолжаются консонантные цепочки н и д, которым вскоре предстоит сыграть важную роль.
Новое существительное отлично от всех предыдущих: и своим женским родом, и тем, что оно не является очередной оценкой адресата, и тем, что бросает взгляд в будущее, приводя предельно статичное до сих пор повествование (пять опущенных сказуемых-связок и один глагол есть в наст. вр.) в движение.
Более того, оно анонсирует поворот от половинчатых, но все более негативных оценок героя – к позитиву. Само оно – надежда – половинчато, если не по форме, то по смыслу; дотоле скрытая (в полу-) объективность вроде бы выходит на поверхность.
Оценочному повороту вторит продолжение формального ухода в сторону от адресата (путем смены как актанта в им. пад., так и типа предикации).
ЧТО Союз, вводящий придаточное предложение, несет еще один синтаксический сдвиг – к сложноподчиненной структуре. Надежда могла бы управлять не союзом что + придаточное, а более простой конструкцией – предложной (надежда на…) или инфинитивной (надежда стать…). Но стихотворение, начавшееся серией именных предложений с опущенной связкой, а затем перешедшее к эксплицитной глагольности, теперь открывает для себя гипотаксис – структурно растет; заодно разрастается и синтаксическое отклонение в сторону.
БУДЕТ Сказуемое придаточного предложения оказывается формой буд. вр. все того же глагола-связки: взгляд в будущее актуализуется с соблюдением лексического минимализма.
А где подлежащее к этому сказуемому? Оно угадывается, – учитывая форму 3?го л. ед. ч. глагола, – в виде частого в эпиграммах он. Но даже эта уклончиво местоименная форма в тексте не прописывается, – возможно, в порядке иронической игры с принятой в эпиграммах хорошего тона анонимностью (или псевдонимностью) адресата.
Тем не менее происходит, пусть пока подспудно, возврат ко все тому же главному актанту эпиграммы – вопреки последовательному отказу от упоминаний о нем и временному уходу от него в сторону. Такой подхват вроде бы уже забытого, да так ни разу и не названного подлежащего выглядит синтаксическим тур-де-форсом на грани аграмматизма.
ПОЛНЫМ Это развязка. Полнота относится не ко всем предыдущим половинчатостям, а лишь к последней, прочитываясь, по восстановлении эллипсиса, как *полным подлецом. Таким образом, эллипсис самой обидной части именного сказуемого накладывается здесь на привычный уже эллипсис подлежащего он, удваивая игру в ‘неопределенность’.
Но игра подходит к концу: оказывается, что надежда, проглянувшая было в предыдущей строке, и параллельный синтаксический уход в сторону были предприняты в порядке злой иронии. От минутного воображаемого поворота к позитиву теперь происходит решающий возврат к негативу.
Присмотримся к богатой оркестровке этого эффекта.
На уровне выразительных формул полнота предстает естественным результатом давно предвкушавшегося суммирования. А сложение двух негативных половин, но на этот раз не разных (хотя и взаимно дополнительных, как полу-мудрец и полу-невежда), а тождественных (настолько, что второе можно опустить), еще больше заостряет ироничность высказывания[21 - Вспоминается применение подобной иронической арифметики в заметке из легендарного «Клуба 12 стульев» на 16?й полосе «Литературной газеты» 1970?х годов. Привожу по памяти (ср. также: https://refdb.ru/look/1193530-pall.html): «Забытый рецепт. Недавно на редакционный огонек заглянул пенсионер Н. Садовский. Он поделился с членами клуба рецептом коктейля „Мерцающие звезды“, популярного в дни его юности. В бокал налить сто грамм водки. Затем добавить еще сто грамм. Содержимое бокала тщательно перемешать. Коктейль готов».].
Впрямую, без иронии, сложение сомнительных половин налицо, как мы помним, в итальянском прототипе пушкинской эпиграммы, где
среди стольких половин нет целого <…> сложенные вместе они дают ноль <…> С пушкинской эпиграммой это стихотворение роднит <…> возникающий в пуанте вопрос о «целом» (Добрицын: 428).
Оперирование формулой ? + ? = 1 практиковалось в европейской, в частности французской, эпиграмматике и вне оценочных серий c полу-. Например, знаменитая автоэпитафия Жана Лафонтена, озаглавленная «Еpitaphe d’un paresseux» (Эпитафия ленивцу; 1659?), кончается так:
<…> Quant ? son temps, bien le sut dispenser:
Deux parts en fit, dont il soulait passer
L’une ? dormir et l’autre ? ne rien faire.
(букв. Что касается своего времени, [то он] отлично умел им распорядиться; / он разделил его на две части, из которых обычно посвящал / одну сну, а другую безделью.)
В русских переводах ‘арифметика’ часто скрадывается; ср. «Перевод Лафонтеновой эпитафии» К. Н. Батюшкова (1805):
<…> И время вот как разделял:
Во весь день – пил, а ночью – спал.
и сравнительно недавний – В. Е. Васильева:
<…> Он время так распределять любил:
Гостил и ночь и утро у Морфея,
А после целый день баклуши бил.
(Лафонтен, «Самому себе»; ФБЭ-2014; 146)[22 - В батюшковском переводе другого подобного текста арифметика не пропадает, но… хромает; ср. «La frayeur» Эвариста Парни (1778) и «Ложный страх» Батюшкова (1810):<…> Dans un accord rеglе par la sagesse,? mes amis j’en donnerais un quart;Le doux sommeil aurait semblable part,Et la moitiе serait pour ma ma?tresse.<…> Дружбе дам я час единый,Вакху час и сну другой;Остальною ж половинойПоделюсь, мой друг, с тобой!«[Д]рузьям отдается четверть ночи, сну – другая четверть, а оставшиеся две четверти, вместе составляющие половину, – возлюбленной; у Парни <…> все подсчитано точно. У Батюшкова правила элементарной арифметики нарушены: он отдает дружбе час, еще час – пьянству, третий час – сну, «остальною ж половиной» готов поделиться с любимой; но в остатке ночи оказывается гораздо больше, чем половина» (Эткинд 1973. С. 121).].
Но вернемся к Пушкину. Фонетически морфеме пол(у)-, чтобы превратиться в полн-, не хватало только н (заботливо поставленного словами невежда, но и надежда). И вот теперь произошло это долгожданное присоединение: пол(у) + н = полн, идеально, почти каламбурно, проецирующее в звуковой план идею суммирования. Тем самым продолжилась и завершилась квазикаламбурная – парономастическая – цепочка: полу – полу – полу – полу – полу – подл – полн!
Пример сочетания арифметичности (половинчатости) с каламбурностью – эпиграмма Вяземского «Разговор при выходе из театра по представлении драмы „Ivanho?“, взятой из романа Вальтер Скотта» (1821):
«Неможно отказать в достойном фимиаме
Творцу таких красот,
И Шаховской в своей последней драме
Был совершенный Вальтер Скотт!»
– «Потише! Не совсем! Чтоб был вернее счет,
Из похвалы твоей я лишнее откину
И помирюсь на половину».
Правда, тут половинчатость и каламбурность совмещены не столь тесно, как у Пушкина, играющего именно с морфемой полу-[23 - Интересный вариант арифметической работы с половинами жизни – эпитафия Алексиса Пирона Жану-Батисту Руссо (1670–1741):<…> Voici l’abrеgе de sa vie,Qui fut trop longue de moitiе:Il fut trente ans digne d’envie,Et trente ans digne de pitiе.(букв. Вот краткий очерк его жизни, / которая была чересчур длинна наполовину: / тридцать лет он был достоин зависти, / и тридцать лет достоин жалости; поэтический перевод В. Е. Васильева см. ФБЭ-2014. C. 247).Цифры более или менее сойдутся, если отбросить детские годы адресата.].
Впрочем, ранний опыт словесной игры с парой ‘полу-/полный’ (да еще в связке с ‘мудростью/глупостью’, хотя и без суммирования половин!) принадлежал тому же Вяземскому – автору «Поэтического венка Шутовского…», с катреном на тему названий комедий А. А. Шаховского:
«Коварный», «Новый Стерн» – пигмеи!
Они незрелый плод творца,
Но «Полубарские затеи» —
Затеи полного глупца.
Эта эпиграмма, конечно, была известна Пушкину, и он довел ее пуанту до блеска, совместив утонченную игру слов с нанизыванием серии половин и их суммированием в целое. Подлость адресата предстает бесспорной, как дважды два четыре[24 - Ср., кстати, текст упомянутой эпиграммы Мицкевича:Wp?l jest zydem, wp?l Polakiem,Wp?l jakubinem, wp?l zakiem,Wp?l cywilnym, wp?l zoldakiem,Lecz zato calym lajdakiem.(букв. Он полу-жид, полу-поляк, / полу-якобинец, полу-чиновник, / полу-гражданский, полу-солдат, но зато полный подлец.)Мицкевич скалькировал пушкинский образец в виде монорима (на – Akiem) и с учетом, в 1?й строке, еще и пары ‘жиды и поляки’ (из эпиграммы на Булгарина), но в целом – упрощенно, без тонкостей и неожиданных поворотов. А все-таки приятно: не только Пушкин учился у европейцев, порой и они у него.].
