Я пил один.
На этой пленке он пьет в одиночестве.
Пьяные ссоры…
Затертая кинопленка показывает жену и дочь главного героя – испуг на лице ребенка, боль в глазах женщины.
Следующий кадр – повышенный тон жены со злобой в глазах угрожает мужу разводом и слезы маленькой девочки, сидящей рядом на стуле, горькими каплями падают в кожуру начищенного мандарина. Она вздрагивает, когда слышит пьяный крик папы о том, что это обычный день, что в нем нет ничего волшебного, что он всех ненавидит… после на кадрах кинопленки мужчина матерится.
Он встает из-за стола ровно под бой курантов, обвиняет во всем жену и шатаясь, уходит в соседнюю комнату, где продолжает пить.
Он пьет и слышит, как его жена успокаивает дочку, которая так мечтала о празднике. Он слышит, как она обещает, что все будет хорошо и что не стоит обращать внимания на папу.
Он это слышит. Слышит и продолжает пить.
Обрыв пленки…
Такси тормозит у железных ворот, с табличкой «открывается автоматически», и я открываю глаза.
Я говорю.
– Спасибо.
Я говорю.
– Всего доброго.
Пошатываясь, выхожу из автомобиля. Не без труда оставаясь на ногах, бреду в сторону калитки, борюсь с опорно-двигательным аппаратом, дабы не упасть в сугроб.
Эта новостройка… мы так о ней мечтали. Огороженный двор, камеры по периметру, большая парковка, индивидуальное отопление, тихие соседи, шикарный ремонт и функции умного дома. Ни чета той старой хрущевке в которой я живу теперь с мамой.
Я останавливаюсь у подъезда и задираю голову к верху. Где-то за домом пускают фейерверки. В глаза сыпет снег, и я прищуриваюсь, согревая руки дыханием, смотрю в окна четвертого этажа. Те самые окна, где когда-то был счастлив. На балконе детский спорткомплекс желтого цвета прислонен к стене. Мы его так и не установили. На кухонном окне гирлянда мерцает красным.
Захожу в подъезд, нажимаю кнопку лифта.
Жду…
Я прямо вижу, как внутри головы, переступая извилины пьяного мозга, бродит моя миниатюрная копия с зажатым в руках листочком бумаги. Заучивает реплики, которые я должен буду сказать жене. Только бы все получилось!
Я открываю сам… своим ключом. Я открываю дверь квартиры, захожу внутрь и меня встречает тьма.
– Во как! – говорю я на автомате во весь голос.
Слышу, как просыпается Демьян, собака породы Чау-Чау, которую я год назад подарил жене на день рождения. Следом за ним заспанный голос жены.
– Тише, Дэм, тише!
Ее силуэт возникает в коридоре, освещенный вспышками фейерверков за окном.
Она смотрит на меня с удивлением.
Она говорит.
– Нормальный?
Она говорит.
– Время видел?
И я вынимаю из куртки телефон, смотрю на цифры, загорающиеся на экране смартфона. Три часа ночи.
– Анют, прости, я…
– Тише, не ори ты так, ребенка разбудишь!
Она проходит на кухню, зажигает свет и нажав кнопку электрического чайника, садится у окна.
– Только уложила. Ну что ты, проходишь?
Я смотрю вокруг себя, утыкаясь взглядом в бесконечные картонные коробки с наваленными сверху вещами. Она их так и не разложила. На полу детские игрушки, пакеты, фантики от конфет, собачий поводок и следы от грязных лап Демьяна.
Я помню…
Я помню, как мы ходили к семейному психологу. Это было недели три назад, может быть больше.
Я сам нашел номер, сам позвонил, сам записал нас на прием. Я это помню. Я помню, как надеялся, что этот семейный психолог поможет нам, однако все вышло иначе.
Я помню этот психолог… женщина. Помню она сказала тогда, что у моей жены глубокая депрессия и ей нужна помощь психотерапевта. И вот сейчас, глядя на состояние квартиры, я понимаю – психолог была права.
– Анют, я…
Я разуваюсь, шумно бросаю ботинки у двери. Шапку кладу в карман куртки, а саму куртку кидаю на пол, все там же у входа.
– Нютик…
Шатаясь, прохожу на кухню.
– Нам надо поговорить, – у меня кружится голова и дабы не упасть, я опираюсь рукой на стену.
– Ты что, опять пьяный?
– Нет… то есть да… то есть не сильно… но это не важно, Анют! Мне надо сказать тебе кое-что, понимаешь?
Она качает головой, смотрит на меня будто с вызовом. Так смотрят на людей, которые все испортили. Она смотрит на меня и говорит. Она говорит.
– Ты ее даже не поздравил.
Она говорит.
– Подарок хоть принес?
Миниатюрная копия в моей голове судорожно перебирает сценарий. Бумага выпадает из рук, на его листах с текстом нет подобных реплик. Миниатюрная копия меня самого разводит руками и тогда я говорю. Я говорю.
– Анют, я…
– Ты забыл, что у твоей дочери день рождения?
Раздается монотонный писк электрического чайника, сигнализирующий о том, что температура кипения достигла ста градусов. И тогда жена поднимается, она берет первую попавшуюся чашку со стола. Чайник замолкает, уступая место хлопкам фейерверков за окном. Не оборачиваясь, она говорит.
– Чай будешь?
Я сажусь за стол.
– Нет, спасибо…
Я говорю.
– Анют, давай поговорим… пожалуйста.
На жене легкая ночнушка с цветами. Она наливает себе зеленый чай и садится напротив меня. Потирая заспанные глаза, зарывается пальцами в своих волосах.
– Сколько можно уже разговаривать?
– Анют, ну я правда исправился, честно!
– Блин, – она поднимает голову и упирается в мои глаза уставшим взглядом, – ты пришел пьяный, ты забыл о дне рождения дочери, ты ей даже не позвонил, понимаешь?
– Ну я…
– Да никаких я! Тут не может быть оправданий.
Мой взгляд скользит по столу, выхватывая все те же обертки от конфет, крошки от печенья, обрывки бумаг с детскими рисунками, хлебом в целлофане, покрытым пятнами плесени и одиноким пожухлым яблоком на блюдце, над которым кружатся фруктовые мошки. В раковине гора грязной посуды, под ней рядом с мусорным ведром пустая бутылка от вина.
Я замечаю на щеках жены румянец. Неужели она тоже пьет? Возле микроволновки два бокала, один из которых испачкан губной помадой. Она с кем-то пила здесь. Почему-то в память врезаются синие волосы. Кажется, я вновь что-то забыл. Или кого-то… не помню.
– Ты знаешь, у меня с тех пор вся жизнь, будто на паузе. Я клянусь тебе… я не замечаю дней, не помню, что было вчера, позавчера, не важно. Живу так, будто завтра никогда не наступит. Вот есть сегодня и все…
Я смотрю в ее серые глаза и говорю.
– Бывает сижу перед телевизором, смотрю какой-то фильм, в сюжет которого даже не вникаю. Просто смотрю. Оборачиваюсь и говорю…
Жена отводит взгляд в сторону. Я пытаюсь прикоснуться к ее руке, лежащей на столе среди крошек и фантиков. Не встречая какого-либо сопротивления, сжимаю ее и говорю.
– Говорю, не задумываясь… на автомате. Смотри какой, а потом оборачиваюсь и осознав, что никого нет рядом, уже бросаю слова в пустоту… момент. Анют, обещаю тебе, что впредь у нас все будет иначе, просто дай мне еще один шанс, всего один, я умоляю!
Я, чувствую, как подступают слезы. Стараясь не расплакаться, сжимаю ее руку еще крепче.
– Сколько уже было этих шансов? – ее рука высвобождается от моей руки и хладнокровной змеей ускользает под стол, – нет, в тот вечер была последняя капля. Я тебе уже говорила.
– Анют, я правда не помню!
Моя жена… она тяжело вздыхает, и я заранее чувствую, что весь этот разговор обречен на провал.
– Давай попробуем начать все сначала, прошу тебя, мы сможем все исправить… вместе!
– Нет, – она делает паузу, – я просто не могу с тобой.
– Но почему?
Очередной выдох. Выдох, в котором легко читается усталость. Она не хочет продолжений, ее устраивает пауза длинною в жизнь.
Вся жизнь…
Вся жизнь на паузе.
Наконец она говорит.
– Ты сам знаешь.
– Нет, если бы знал, то не спрашивал бы.
– Мне реально дышится легче, понимаешь? Да, мне тоже тяжело, но мне так лучше.
– Неужели ничего нельзя изменить?!
И она говорит.
– Нет.
Мне кажется, что все это уже было раньше…
Чувствую себя Куртом Кобейном, который вот-вот вышибет мозги. Ствол упирается в висок. Звук осечки и кто-то вновь взводит курок. Я шмыгаю носом, смотрю на чашку чая в ее руках и пытаюсь сдержать слезы, предательски заливающие глаза, отчего все плывет и кажется нереальным.
– Ты знаешь, мне тут Степан рассказывал про эффект Манделы. Слышала про такой?
– Читала.
Последние годы она все чаще предпочитала текст живому общению. Укладывала ребенка спать, после чего с головой зарывалась в книги. Они для моей жены, что для других выпивка – заглушают шум внешнего мира.
Чужая жизнь, заключенная между страниц, казалась ей намного лучше. Не такой страшной и пустой, как ее собственная.
И она читала все больше и чаще. Каждая страница ложилась поверх отношений и постепенно, глава за главой, под грудой бумаг были похоронены пятнадцать лет нашего брака.
Конечно, в иносказательном смысле.
И конечно виноват я.
Книги были лишь панацеей, лекарством от пьющего и вечно недовольного мужа. И тем не менее…
