Мелкий дождик в комнате. Никого… Роза – ничто, выставленная на подоконник, Всасывает суету.
Смотрящий на собственных снов шевеленье сонник просыпается в темноту. Кто я – как скрип лица – глухо падающая в себя падалица.
Хворост пылающей тьмы,
Дым погорельца – свет,
В мире черепа твоего не было никого и нет.
Стать бабочкой юной, жадной, жирной, Блуждающей под луной? Червяк на ветру осеннем решает, Всматриваясь в перегной.
Время над сталью Понта.
Камни и сны на разных весах. Пространства хлеб ноздреватый Припадает к ножу горизонта. Устричный створкой век открой, Свет, страх, как надежду.
Все мы здесь и не здесь, Может быть, между.
В сей комнате картонных городов
Закрытых Пятикнижий,
Где шелест биржевой,
Где шорох дрожжевой,
И сумерки всё ниже, ниже,
И небо мукомольных париков, Чей дух всплывает льдинкой.
Стеклянным паучком висят
В углу часы и кутают уютной паутинкой,
И тянут мир вассалов и волхвов
В причудливо изогнутые чащи, В еловый мир колесиков, пружин Где ищущий обрящет.
Свинцом окислившийся простор,
Облака, разрушенным амфитеатром.
Всё та же пьеса – цикады, хор, Несинхронизированный шум волн упирается в перепонку, прикрой глаза, засветит ли внутренний свет эту плёнку, серые перья рыб, чайки – крысы морей, скитальцы, складки все той же скатерти, вечной, как голод на этой паперти, сердца… руки, протянутой к пустоте, словно засыпанный пеплом город.
Железной кружкой дни проносят мимо,
Небес отсвечивает жесть,
Усталый пёс залива
Свою вылизывает шерсть.
Октябрь. Мёртвый круг листа,
Сознанье – рудимент хвоста, Помеха зренью.
Садов молчанье
В сердцевине тленья.
Вдавленный крестик птицы,
Пустынь отдавшая звон – небо придвинулось.
Устав в бесполезности наблюдателя,
Воздуха камни рушатся на колени, на зёрна глаз.
Смотрит, как Спас,
Осени день погремушечно-хрупкий,
Словно скелет ископаемой птицы,
Любая форма – оцепеневшие границы,
Любая поверхность – шепчущая глубина.
Между мной и Тобой нет ничего,
Жизнь – сон, выскобленный со дна.
Ремни деревьев, воздух сжат,
Прокатное литье воды, форты, Кронштадт
Мир истолкован, ожидание длится, Но пусто, кулак разжат.
Морозный ветер сеет свет.
Осталось бабочки крыло на хладном валуне,
И так легко безмолвие во мне,
Пух тополиный гонит по лицу
Пустое шевеленье слов, Как будто вспахана земля:
Кто я? Что я?
Запаян в сытый крик небытия,
Змеение подземных дней,
Что делать… тут… идти
Мерцают глотки фонарей.
Тьма – зрелище слепых,
И с каждым шагом смерть длиннее,
И мёртвое молчанье в вышине.
Мрак молчалив. О чём? Зачем?
В нём Бог – Бог от начала нем.
Терийокский храм всеми
Медузами куполов пытается
Всплыть в вечно-серой
Небесной иконографии,
Крест колокольни придает окрестности
Вид паспортной фотографии,
Деревянный кишечник дач
С биографией подержанного
Троянского коня, оставленного на сдачу
С той войны, чьей Ахиллес
Никогда не догнал черепаху,
И Одиссей не распознал Итаку В перистиле солдатских сапог.
Местного разлива Ван-Гог,
Помешавшийся на воспроизводстве
Сгнившей лодки и маяка,
Застрявшая в отсыревшей пряже, Спица вязальная тростника.
Свет, как пыль, ложащийся на
Свечной огарок зрачка,
И небо, засвеченной фотопластинкой
Торчащее из кармана
Просроченным желатином звёзд Пытающееся впитать
Молитву запрокинутого лица, Фосфоресцирующего, как моллюск На дне океана.
Под кожей камни и трава, и глаукома
Вод за парком, пепла арка
Мысль сочится в сером, как трещина стекла,
Касаясь дна рукастой птицей,
Безлюдье неба виснет от весла
Не обернутая парчой,
Плоти мутная линза, Тьму сгущает перед свечой – Тени подобен хозяин и дом.
Одиночества снятая дверь у порога. Осталось потерять совсем немного – Себя и Бога.
