– Ты что же думаешь, я ещё не понял этого за двадцать восемь лет жизни?
– Красивый, но не вежливый. Можно просто поблагодарить и всё.
Палашов снисходительно улыбнулся.
– Хорошо. Спасибо.
– У вас есть оружие?
Он не оставлял весёлый тон:
– Ты меня собираешься застрелить или сама хочешь застрелиться?
Она подыграла ему:
– Сначала – вас, потом – себя.
– Тогда ничего не выйдет. Я не хожу с пистолетами на детей. Авторучка – вот моё единственное оружие. Если не считать кулаков.
– Значит, ничего не выйдет. Вам удалось кого-нибудь застать?
– Нет. Все решили сыграть со мной в прятки. Одна ты – смелая девчонка. Поговорим тогда, может быть, о деле?
– Да, но с чего же мне начать?
– Начни сначала. Как ты попала в эту компанию?
Мила внимательно посмотрела на Палашова, словно раздумывая, стоит ли вообще начинать. А он широко распахнул и без того внушительные глаза и опёрся синеватым подбородком на руки, обросшие редким курчавым волосом.
– Папа построил нам с мамой эту дачу. Он предприниматель. Держит несколько кафе с бильярдными столами.
– Ты скромно выглядишь для дочки бизнесмена.
– Да. Мы с мамой живем на её заработок. Она отказалась от алиментов. Тогда папа построил нам этот дом. Шесть лет назад. Мы приехали, посмотрели и остались. Так нам здесь понравилось.
– О да! Понимаю. Папа какой у тебя… честный. А почему мама отказалась от алиментов?
– Да она гордая у меня. Но это их дела. На мне это никак не отражается. Я вполне обеспечена всем необходимым. И возраст мой позволяет уже самостоятельно зарабатывать, так что зачем обязывать родителей к чему-то?
Евгений Фёдорович выпрямился.
– Вижу, ты в родителей пошла, не набалованная девчонка. Расскажи про себя и Ваню.
– Мы с Ванечкой, – голос её дрогнул, – познакомились пару лет назад, хотя он здесь живёт, кажется, с рождения… Жил…
Мила опустила голову, видимо, стараясь побороть что-то в себе. Она теребила руками подол кофты.
– У нас есть пруд. Там, внизу. – Она махнула рукой, указывая направление. – Он такой классный! А тогда его только-только почистили. Глубокий, прозрачный! Иду на плотину с полотенцем через плечо, захожу на мостушку. Вдруг передо мной выныривает парень. Так неожиданно! Напугал меня! Он и сам не ожидал, что я там буду. Сначала как-то смутился, даже покраснел, взъерошил волосы, а потом тихонько засмеялся. И смех этот был таким хорошим. Мы разговорились. Ванечка мне понравился. Не рисовался, не выпендривался. В нём – природная естественность, и в то же время – стыдливость. Потом изредка мы с ним виделись, разговаривали.
Вообще-то я с этой компанией гуляла всего два раза. Первый раз мне совсем не по себе было, и я зареклась не ходить больше. Но, как говорится, от сумы да от тюрьмы не зарекайся. Накануне второго раза я чувствовала, что просто обязана пойти, хотя сама не знала, зачем мне это. Как вы догадываетесь, эти ребята вели себя довольно скверно.
– Как всё произошло в злополучный вечер?
Мила находилась в своей комнате, когда услышала голоса и смех ребят и девчонок и поняла, что её непреодолимо влечет пойти вместе с ними. Мама тогда уже была в Москве. Не оказалось ни одного препятствия на её пути. Ничего, что смогло бы удержать. Она сбежала по лестнице, закрыла дверь на замок, а ключ повесила на шею. Минуты через две она догнала их. Было их восемь человек. Во главе находился Тимофей Глухов. Почему он в свои тридцать шесть лет общается наравне с юношами и девушками, она не знает. Он не принадлежит ни к типу деревенского дурачка, ни к типу организатора притона. Вероятно, он всё-таки самоутверждается за счёт малолеток, а, может, пытается убить одиночество. Мужчина чуть выше среднего роста, плотный. Волосы тёмно-русого цвета, густые, вьющиеся. Глаза голубые, какие-то мутноватые, может быть, оттого что он много пьёт. Сколько она его видела, на щеках – всегда щетина.
– Ты могла бы в общих чертах описать мне остальных из честной компании? Кстати, Себрова ведь не было с ними?
– Нет, Ванечки не было. Он не общался с ними.
Девушек и парней было поровну. Только Мила оказалась лишней.
– Второй по значимости в этой истории человек, я считаю, Денис Певунов. Детина такой неотёсанный. Не то, чтобы он дурак… Но иногда вытворяет такие глупости! Ростом под два метра, а личико такое детское, не говоря о поступках. А кулачища во какие! – она показала обеими руками размер дыни-колхозницы. – Под дых это он – Ванечке… Впрочем, я про них знаю мало. Ведь я ж с ними практически не общалась.
– А что Рысев и Леонов?
– Рысев самый старший после Глухова. Он хлюпик, трус и вредина. Хотя, в нём ведь тоже есть что-то человеческое. С трудом только верится. Он рыжий, по нему, к тому же, хорошо изучать скелет. Он нам показал ребра. Это в первую мою с ними прогулку было. К нему Певунов пристал: покажи да покажи. А Васька Леонов самый маленький ростом и сложением. В нем, пожалуй, поболе всего человеческого сохранилось против поговорки: хорошего человека должно быть много. Он, когда понял, какой у этого дела оборот, пытался вразумить остальных.
– Ещё девицы были…
– Да. Они ведь совсем еще юные, дурочки, особенно Валя и Олеся. Об Олесе отдельный разговор. Ах, Олеся, Олеся! А вот Дашка Журавлёва – та постарше. Но увы… Она и оказала влияние на остальных. Она подначивала и раззадоривала парней, когда они Ванечку швыряли по кругу и били. Я из всех, как вы говорите «девиц», самая старшая. Если бы я только могла что-то сделать для них раньше… Вместо этого я от них отстранилась.
Печаль, тоска – в глазах Милы, смотрящих на скатерть, словно там сейчас рисовалось ей нечто ужасное и непоправимое. Евгений Фёдорович нахмурился и почесал подбородок. Он себя так странно ещё никогда не чувствовал. Желание быть там во время совершения преступления подтачивало его профессиональную уравновешенность. Ему хотелось биться за то человеческое в каждом из этих молодых людей, что в них ещё оставалось. Воззвать к ним, привести доводы. Не наказать, а воспитать.
– Расскажи мне, как это было. Почему они все против него ополчились?
Мила отметила, с какой серьезностью прозвучали эти слова, будто дело его личное, словно Ванечка был его родственником. Где тот шутник, каждым словом подсмеивавшийся над ней?
– Сначала всё выглядело вполне благопристойно. Ребята шутили, смеялись, поругивались. Рассказывали всяческие смешные и похабные случаи, как это обычно и бывает… Ах, да… Рысев поначалу на меня набросился: мол, ещё одна курочка моей будет. Но Тимофей его руку снял с моего плеча и сказал: «Перебьёшься». А Лёха говорит: «Жадный ты, Тимофей».
– А Глухов?
– Он почему-то помалкивал. Олесю держал за руку, крепко, не отпускал ни на шаг. Это очень хорошо запомнилось, потому что обращало на себя внимание. Что-то тихо шептал ей на ухо, а она явно смущалась. Голова у нее была склонена на бок в сторону от него. Потом он… поцеловал ей шею. Мне это не нравилось, но я молчала, потому что для них я никто… Не мне лезть в их дела, вы согласны?
– Да, не тебе… Мне.
Она взглянула на мужчину. Глаза блестящие, пушистые от ресниц. Глаза серые. Не похож на следователя. Хотя откуда ей знать, какие они, следователи, бывают? Но что-то волчье во взгляде, дикое, недоверчивое, превосходящее тебя, а временами – собачье, понимающее, верное и раболепное. Сейчас вот волчье. А ведь сами глаза-то как будто телячьи. Размер, форма… Телячьи глаза-то. Ей ли не знать? Только вот цвет…
– Потом Тимофей позвал нас к себе на скотный двор. У меня, говорит, там бутыль самогону припрятана. Голос у него какой-то не то сиплый, не то хриплый. В общем, интересный такой, и влекущий, и отталкивающий. У всех лица весёлые, пар из улыбающихся ртов – ночи уже холодные. А Олеся вся как-то сжалась и никому в лицо не смотрит.
– Боже ты мой! – так неожиданно громко воскликнул Палашов, что Мила вздрогнула. – Ну, объясни мне, ты-то зачем пошла с ними на этот двор?
Мила не знала, что ответить. Умоляюще посмотрела на него.
– Из-за Олеси, да?
– Не знаю, может быть.
Она растерялась. Ох, как она растерялась!
Евгений Фёдорович потянулся за её рукой, лежащей на столе, погладил, пару раз легонько стукнул, призывая к спокойствию. Но сделал только хуже: это ещё больше напугало её, и она отдёрнула руку.
«Нужно подождать, – подумал он. – Сейчас она успокоится. Ну же, голубушка. Ну…»
– Мои слова могут быть использованы против меня? – заговорила она с вкрадывающимся в голос ужасом, глянула ему в лицо и тут же отвела глаза.
«Насмотрелась американских фильмов», – раздражался Палашов.
– А есть что-то, что можно использовать против тебя?
Следователь подался корпусом вперёд, вглядываясь Миле в лицо. И тут он понял и сам ужаснулся догадке: «Так ведь это ты спала с ним! Целовалась. Оттого и губы твои горят. В протоколе осмотра говорилось о половом акте, в который вступал Себров незадолго до смерти… Чёрт!»
Он готов был стукнуть себя по лбу, если бы перед ним не сидела подавленная Мила. Сердце его провалилось куда-то в печёнки. Ему вдруг стало как-то тоскливо.
– Я перекурю, – нервно бросил он, не совсем владея собой, потом спросил с выдавленной улыбкой: – Не поставишь чайку?
Палашов встал несколько поспешно, но как можно спокойнее вышел в сад. Где-то под крыльцом самозабвенно пел сверчок. Холод сковал мышцы, сведя плотно челюсти. На ясном августовском небе играла недоступная уху человека музыка. Метеоритный дождь традиционно омывал землю, словно окропляя её. Световые отголоски настигали следователя сквозь бреши в ветвях яблонь, утомлённых грузом плодов. Как же давно он не видел звёзды – вот так чётко, доступно и близко!
Евгений Фёдорович закурил, и вкус сигареты утончился на свежем воздухе, органично слившись с настроением ночи. На душе у него стало мягче. Он вспомнил теплоту Любушкиных губ и ровный стук её горячего сердца.
«Спешишь с выводами, старик, – смирял он себя в мыслях. – Вернись и выслушай девчонку. Ты же уже жалел её? Вот и продолжай жалеть! Довольно!»
И он бросил сигарету в мокрую от росы траву.
Когда он вернулся на террасу, там не было ни чая, ни Милы, только одинокая лампочка в светильнике робко освещала убранство.
«Вот чёрт! Что это со мной? Так ведь можно загубить всё дело».
Он щёлкнул выключателем. Единственная лампа погасла. В узкую щель из-под люка, разделяющего первый и второй этажи, мерцал тусклый свет. На второй этаж девушка не пригласила его, показывая дом.
«И угораздило же меня поселиться в этом доме!» – подумал он и, решив не говорить с ней больше о Ване в эту ночь, поднялся в темноте по ступеням к люку второго этажа. Палашов предусмотрительно постучал. Он даже вздрогнул, хотя заметил тень в середине светящейся полосы, когда прямо рядом с головой услышал шёпот:
– Женя, а вы уверены в том, что хотите войти сюда?
Эта девушка настораживала его. Почему она вдруг назвала его Женей? Женя… Он усмехнулся про себя.
– Ты разрешишь мне войти?
Она молчала, тень, выдававшая её близость к входу, исчезла. Палашов повременил. Она ничем не обнаруживала присутствия. Проверяет, что ли?
– В таком случае я вхожу.
Мила не отозвалась. Он поднял крышку люка, которая легко поддалась, и двинулся вверх. Вот сейчас она могла огреть его чем-нибудь тяжёленьким по голове. Хотя вряд ли она на такое способна. Впрочем, кто знает, на что она способна? Он делал глупость, но и ему хотелось испытать её. Медленными движениями выбрался следователь на пол второго этажа, представляя, как легко он мог воспарить туда, знал бы, что его там ждёт. И он изумился, увидев обстановку.
Роща свечей будто выросла на тумбочке, на комоде, на столе и даже на полу. Везде – картины и картинки, холсты, бумага. К окну развёрнут мольберт, он, словно застенчивая девушка, прячет сокровенное. Всмотрелся в работы. На одной картине она искала необычное слияние красок, на другой явно удалась композиция. Фрукты на натюрморте полнотой и сочностью пробуждали аппетит. Если бы он не был уверен в их происхождении, то непременно воспользовался бы развязностью манер, чтобы отведать их. Кстати, он заметил тарелку настоящих яблок на столе, но рядом с теми, на полотне, они выглядели тусклыми и недостойными внимания. Пейзажи, как видно, удавались ей не хуже.
Он нашел глазами Милу, кляксою сидевшую, поджав колени к груди, в дальнем углу кровати. Руки высвечивались на фоне чёрного сарафана, который она натянула до самых ступней. Глаза блестели исподлобья в настороженном ожидании.
– Это твои работы, ведь так?
Она опустила голову ещё ниже и отвела глаза. Тогда мужчина ответил за неё:
– Так.
Он снова обратился к её творчеству, находя здесь всё в разных техниках: зарисовки, рисунки, акварели, масло, пастель и карандаши. Палашов различал бюсты, которые задают ученикам художественных школ, распознавал, что запечатлено на сеансе с натуры. А вот море, дельфин на гребне волны – это написано по прихоти души. Заросли набегающих друг на друга листьев были созданы бездумным движением руки. А чей-то старый полуразвалившийся дом был схвачен в подробностях. В общем, его глазам предстала целая картинная галерея в ту минуту, когда творения уже были завезены, но ещё не обрели каждое своё место в смотровом зале.
– Преклоняюсь, – сказал он с удовлетворённой улыбкой и действительно поклонился ей. – А можно посмотреть на мольберте?
Мила тут же вскочила, быстро сверкая ногами и рискуя подхватить подолом огонь от свечей, пересекла комнату и кинула на картину холщовое покрывало, лежавшее тут же на подоконнике.
– Нет. Вы и так видели больше, чем положено. Идите спать.
– Повинуюсь, хорошо… Но только потуши свечи. Застрелить не удалось, и ты решила нас спалить? А может, ты так комнату отапливаешь? Рисковый способ, если учесть, сколько здесь дров.
Евгений начал задувать все свечи, которые пылали поблизости.
– И ещё одна просьба. Всё-таки завари, пожалуйста, чайку. Мне ещё поработать надо, а в животе с утра ещё никто не топтался. Я буду внизу.
Он посмотрел на нее с «собачьим» выражением глаз и спустился по лестнице вниз, закрыв за собою люк. Он машинально включил свет.
Палашов укорял себя в пристрастности и несдержанности. Он мог узнать всё важное уже сегодня, а теперь ему придётся дожидаться завтрашнего дня, терять время, если Мила вообще захочет с ним говорить.
Непрошеный гость нашёл у себя в комнате застеленную свежим бельём постель. Чемоданчик его притулился сбоку у кровати. Рядом стояла тумбочка, и он воспользовался ею, как столом, разместившись на ней с листами бумаги и ручкой. В комнате было тепло. За день она успела прогреться. Следователь начал писать протокол беседы с Марьей Антоновной. Вскоре он услышал, как Мила спустилась и хлопочет на терраске. Около часа он просидел за бумагами. Ноги затекли, хотелось покурить. Мила притихла. Протокол был готов.
Он вышел на терраску. Мила забилась в уголок дивана и там сидела в глубоких раздумьях.
– Мать ничего не знает? Так? – Она кивнула. – Ну, правильно, если бы знала, одну бы тебя тут не оставила.
– Она у меня очень хорошая.
– Повезло тебе. Не волнуйся. Всё утрясётся. Завтра поговорим. Я сейчас выпью чай и пойду спать в машину. Так будет спокойнее и тебе, и мне.
– Уж вам-то точно… – обронила она.
Палашов не обратил внимания на её слова, решительно направился к столу. Он, не присаживаясь, залпом выпил чай, тот уже успел из горячего превратиться в едва тёплый. Потом натянул в комнате джемпер, взял чемоданчик и вышел. Закинул ношу в багажник. Сад был велик и полон яблок. Палашов съел парочку, прогуливаясь и не разобрав в сгустившихся сумерках сорт, но по вкусу это, кажется, был штрифель. Он видел, как свет в терраске потух. Потом он начал прикуривать сигарету и ругнулся, когда понял, что поджигает фильтр вместо табака. Покурив, он сел в машину и опустил сиденье, готовясь ко сну.
Ему не спалось. Он думал об этой девушке, которая только что призналась ему в любви к убитому. И к кому? К этому губошлёпому мальчишке шестнадцати лет. Ей самой всего восемнадцать. Что она может знать о любви? Может быть, ей просто жалко его? Влюбилась? Очарована? А какое отношение у неё к убийце? Его она ненавидит? Ведь он вдвое старше Вани Себрова. Почему он сам, следователь, довольно-таки тёртый калач, не может спокойно и рассудительно относится к этой девушке, к мальчику Ване? Он перевернулся на другой бок, и его прямо резануло по сердцу. За окном стоял призрак. Но сейчас же он понял, что это Мила. И она ему не мерещится. Он поднялся. Открыл дверь, и она была вынуждена отойти, пропуская его. Он вышел.
– Напугала! Ты что?
– Извините, я думала, вы спите.
– Да уж, уснёшь тут с тобой. Это хобби такое, что ли, – любоваться спящими следователями?
– Пойдёмте в дом.
Мужчина замер в раздумье. По интонации он понял, насколько это ей необходимо.
– Ладно. Идём.
