Войдя в маленькую избушку, Николай окинул ее задумчивым взором и прикрыл за собой скрипучую дверь. Мастерская была выстроена не совсем верным боком к солнцу, от чего свет проникал в неё достаточно бедно, поэтому на полу и на столах валялось много свечей и малость керосиновых ламп. Спустя несколько минут Шелков уже сидел на недурно выделанном табурете и пытался строгать медведя из деревянной колобашки. Ему понадобилось минут пятнадцать, чтобы более-менее правильно вырезать уши и придать им, пусть и искаженную, но медвежью форму хотя бы на время. Сама голова при этом вышла вполне себе складной да округленькой. Совсем же иной вышла морда: нос поначалу был слишком длинный. Николай оттого имел неосторожность сильно отпилить его. К великому сожалению, ему впоследствии пришлось заново строгать этот звериный нос. Браться за лапы и тело Шелков не стал, так как голова и морда были еще не доведены до конца. Еле-еле выстругав близкое подобие медвежьей челюсти, Николай принялся доделывать уши. С ушами тоже вскоре сделалась беда, поскольку то одно, то другое подрезалось больше, чем надобно. Наконец, как только два деревянных кружочка на вполне приличной голове зверя стали смотреться как уши, а не как два вбитых колышка, Николай более не стал их подрезать, оставив в покое.
– Ладно, здесь уже лучше… Вот криворукий же… – себе под нос произнес Шелков и принялся вырезать у деревяшки глаза. Аккуратно подковыряв над правой стороной от челюсти, ближе к носу, одну дырочку, вырезал правый глаз, затем с противоположной стороны, он проделал ту же процедуру, вырезав левый глаз. Николай сдул все опилки с медвежьей морды и принялся внимательно изучать взглядом плод своей работы.
– Да уж… И не густо, и не пусто, – вымолвил он, вертя в руках деревяшку с медвежьей головой. Немного посидев, погрузившись в какие-то бессмысленные грезы, он вышел из мастерской, оставив изделие на прочном рабочем столе. Однажды, будучи еще беспризорным отроком, Николай пытался подвязаться к столярному мастерству. Он воображал себя мастером на все руки и все просил приказчика Никиту дать ему поработать с рубанком или стамесками, на что тот отнекивался, ссылаясь на то, что тревожится, как бы барин не оттяпал себе пальцы за работой. Однако Николушка все же упросил Никиту дозволить ему попилить немного маленькой пилой, которая как раз была в пору руке мальчика. Нехотя согласившись, приказчик после был вынужден наблюдать незавидную сцену: Николушка визжал от боли в порезанном пальце, а купчиха долго отчитывала его, а затем и Никиту за ученение столь глупой и опасной истории. Изрядно порезав себе палец в тот первый и роковой раз работы, Николушка решил совместно с Прасковьей Алексеевной, что сие дело явно не для его изнеженных ручек. А Никите было строго-настрого запрещено давать мальчику в руки какой – либо столярный инструмент. Тогда маленький Николай очень огорчился, ведь такая работа всегда влекла его хотя бы своим интереснейшим процессом. И осознавая, что из его попытки приложиться к труду не вышло ничего добротного, он провел в уныние весь тогдашний день. Расстроился он и теперь точно так же, как и в тот момент, и, резко выйдя из ветхой мастерской, слегка раздраженный, зашагал прочь, сильно хлопнув дверью.
Наступил вечер. Николай с папенькой и маменькой по старой доброй традиции, втроем расположились у гранитного камина, рассуждая о былом дне и наслаждаясь недавно купленным в одной из самых дорогих таверен близ города, вином.
– Раз уж он один стол удумал сделать круглым, так и другие бы такими же делал! А он мне – один круглый, другой квадратный! Вот ду-у-урень… – слегка возмущался Геннадий Потапович, припоминая, как бранил днем приказчика за то, что тот распорядился, чтобы рабочие изготовили столы разной формы.
– У него это уже давно в привычку вошло, Геннадий, – соглашалась с ним матушка, то и дело кивая на каждую фразу мужа. – Самовольность до добра не доведет ведь. Пусть, пусть всю ночь и работают теперь! Сколько столов ему переделывать-то?
– Много столов… Эх, дурья башка! Ладно, Бог с ним. За ночь должен успеть. – Геннадий Потапович махнул рукой и сделал глоток сладкого вина.
Николай предпочитал сидеть молча и не соваться в родительский разговор, будучи наученный опытом, он знал, что подобные беседы могли не слишком отрадно завершиться, ведь отец непременно нашел бы за что можно было невзначай упрекнуть и сына.
– Ежели не успеют, не поедете тогда? – спросила Прасковья Алексеевна, у которой вдруг в сердце появилась надежда, что Геннадий Потапович и Николай смогут побыть в доме родном еще хоть недолгое время.
– Ну если не успеют, то я точно этого Никиту вышвырну вон! – почти прокричал Геннадий Потапович и слегка ударил по деревянному подлокотнику кресла-качалки. К слову, старый приказчик служил у Шелковых с отроческих лет, тогда же он и стал круглым сиротой. И если бы Геннадий Потапович действительно соизволил выгнать его, то это было бы равноценно вонзанию ножа в спину «маленького человека». И старый купец ясно понимал это. К тому же Геннадий Потапович хоть был ворчлив и упрям, но все же не жесток и деспотичен, он ни за что не прогнал бы такого верного работника. Но Никите, в случае, если столы к утру не были бы переделаны, вновь пришлось бы выслушивать суровую брань хозяина, к которой он за столько лет служения Шелковым, благо, привык и в которой порой даже умел видеть какую-то любовь к себе.
– Ну я уж не знаю… Вроде все хорошо было, нет же, Никитке взбрело в голову товар переменить, мол: «Не всё же, Геннадий Потапович, едино должно быть. Товар от того и не купить могут, если он одинаков да скучен», – охал да причитал старый купец, все еще выпуская свою злость и обиду на самовольство мастеровых.
– Да будет-будет тебе, Геннадий Потапович, – успокаивающе заговорила Прасковья Алексеевна. – Как покраснел ты со злости-то, вон от огня каминного и не отличишь. Спокойно сиди себе да вино пей, коль суждено будет ехать вам с Николушкой, что ни случись – поедите, а коли нет – еще чутка дома-от пробудете…
Вдруг резкий и громкий крик со двора: «Выгоняй лошадей!» – заставил все семейство Шелковых переглянуться и немедля поспешить к окну.
– У-у-у, что делается-то! – вскрикнула перепуганная купчиха, отшатнувшись от окна.
– Пожар… – слегка дрожащим голосом произнес Николай, в оцепенении наблюдая, как близ конюшни и забора полыхают старые деревья, и огонь уж колеблется у верхних узоров деревянной ограды.
Часть вторая. Пожар
Глава первая
На какое-то мгновение Николай будто бы лишился рассудка. Наблюдая за тем, как злосчастное пламя уже успело объять часть казалось бы непоколебимой ограды, он продолжал стоять словно вкопанный. Вероятно, Николай не разумел, что конкретно он в силах предпринять, чтобы хоть как-то остановить надвигающуюся беду. Казалось, силы его тела вполне могли бы подсобить любому славному человеку, пытавшемуся задержать или вовсе уничтожить огонь, однако силы духа в тот момент были или ужасно истощены, или первоначально не слишком развиты. Тем не менее, распахнув карие глаза, Шелков стоял в своем ночном халате, под которым находилась белоснежная рубаха и ночные штаны, и не совсем понимал, что вообще он может сейчас сделать.
Огонь же тем временем уже подбирался к крыше старой конюшни, из которой еще не успели выгнать всех лошадей. Оставшиеся внутри животные жалостливо ржали и вертели своими лошадиными головами в разные стороны, стуча копытами по настилу, пытаясь показать людям, что они все еще внутри.
Конюший и старый приказчик, влетевшие в конюшню, начали спешно отворять запертые высокие двери в стойла, из которых перепуганные лошади с визгом вылетали куда-то на ночную улицу.
Видя весь этот ночной кошмар на яву, Геннадий Потапович кинулся вниз, крича, чтобы кухарка Аксинья с дочерью Дуняшкой бежали в мастерские и помогали выносить оттуда товар.
– Да аккуратнее выносите! Чтоб без убытков, без убытков, родненькие! – нервничал старый купец. – Да если увидите, что крыша уж падает – выбегайте!
– Непременно, Геннадий Потапович, – покорным и взволнованным голосом протараторила Аксинья, пытаясь разбудить спящую дочь: – Дунечка, вставай! Вставай, душа моя!
Вскочившая Дуняшка робко натянула поверх ночного платья рабочий сарафан и, сделав несколько глубоких вдохов, ринулась бежать с матерью к мастерским. Бедная кухаркина дочь была так сильно напугана, что на бегу чуть было не свалилась в обморок.
– Дуня, беги в ту, маленькую, мастерскую, а я вон из этой буду выносить! – крикнула ей мать.
– Хорошо, маменька, – дрожащим голосом ответила Дуняша и, вбежав в ту самую избенку, в которой днем так упорно пытался трудиться Шелков, начала хватать и выносить оттуда все, что попадалось ей на глаза и в руки. К счастью, вещей было в избе не так уж и много. Всё те же керосиновые лампы со свечами, инструменты, какие-то недоконченные изделия и тому подобная утварь. Попутно схватив деревяшку с медвежьей головой, валяющуюся на столе, проворная (или до кончиков волос напуганная) девка вынесла последние инструменты и оставшийся материал.
Как только огонь охватил с одного угла крышу маленькой мастерской, мужики приволокли во двор несколько бочек и поспешно начали черпать из них воду ведрами, лоханками, одним словом, всем, что только нашлось в суматохе во дворе.
– Э-эх, славный забор был, – вздыхал Никита, бросая на горящие деревянные столбы холодную воду из большущего ведра. – Когда теперь восстановить случится еще его…Э-эх, беда бедовая…
– Да молчи ты, Никитка! – буркнул конюх Иван. – Самим бы не угореть, да до барского дому огонь не подпустить… А он забор жалеет…
– Да уж как не жалеть, Иваша? – на пути за водой отзывался приказчик. – Чай при мне все это строилось, при мне и со мною, всякий совестливый работник будет жалеть труда своего.
– Положим, так оно и есть, – бегая вслед за Никитой к бочкам, согласился Иван. – Да только уж пусть лучше работа пропадет. Немудрено новую сотворить. Куда хуже пропасть самому работнику, тогда и работы не будет.
На сии слова конюха приказчик более никак не откликнулся, а только усерднее начал заливать огонь.
– А лошадей, лошадей-то всех вывели?! – кричал метающийся по двору старый купец, то и дело распаляя и так пропащую ситуацию.
Рабочие, которых у Шелковых насчитывалось двадцать душ, тем часом то спешно тушили разрастающийся огонь, то выносили вещи из мастерских.
Конюшня тоже загорелась, по счастью, вся живность уже находилась вне ее.
Из-за дыма, струящегося от огня, и темного ночного неба, на котором в ту ночь, как назло, решили не показываться звезды, теперь мало что можно было разобрать. Отчетливо слышался только вопль Геннадия Потаповича, который хватался то за одно, то за другое дело, попутно раздавая новые приказы рабочим. Однако никто уж его и не слушал, посему как каждый был занят своей спасательной работой.
Николай же, находящийся в это время в доме, наконец, пришел в себя и осознал в полной мере ужас нынешнего положения. Ни слова ни сказав и без того напуганной Прасковье Алексеевне, он ринулся вниз, во двор, чтобы скорее помочь отцу и рабочим.
– Да куда ты, сыночек?! – закричала купчиха. – Ну ты-от куда же?!
– Маменька, не волнуйтесь! Будьте там! – только и успел крикнуть Николай своей матери, которая поспешно побежала за ним, в слезах умоляя его остановиться и вернуться.
У бани и мастерских уже вовсю полыхал своим кровавым плащом огонь.
– Лошадей за двор гони! Там хоть они не так визжать будут! – закричал подбегающий Николай и вмиг принялся уводить испуганных животных подальше от полыхающей конюшни. – Ну давайте, сюда, сюда, родименькие, – как можно ласковее пытался общаться он с перепуганной скотиной, ведя двух молодых лошадок за открытые ворота.
Скоро к нему присоединились столяры Игнат и Прохор. Они вывели со двора оставшийся скот. Прохор остался вместе с лошадьми, а Игнат поспешил таскать воду вместе с другими крестьянами.
Мысль о том, что средство передвижения, а значит и один из главных источников доходов удалось сберечь, хоть немного, но успокоила взволнованное сердце купеческого сына. Но спустя секунду на него обрушилась новая, еще более сильная волна тревоги, и он тотчас метнулся к мужикам скорее тушить пламя, растущее со скоростью, подобной морской волне.
В бочках воды уж совсем не осталось, теперь только из колодца черпали воду рабочие, да таскали ведра из деревни мужики и бабы.
Стараясь унести как можно больше воды, не пролив половины по дороге, Николай, не примечая определенного места, выливал драгоценную жидкость на огонь и тут же бежал снова за очередной порцией. Он ни о чем определенном не думал в тот момент, вся его сущность была сосредоточена на том, как бы набрать больше воды и остановить, остановить, остановить все это.
Пламя уже начало подползать к барскому дому и даже «кусать» его своим огненным ртом за стенные доски, пока что с одного края. Дом хоть и был достаточно крепок, но все же и стар не менее того, хотя Геннадий Шелков несколько лет назад и обстраивал его по-новому. Всё же доски поспешно начали трещать и скулить, погибая под горяченными руками пламени.
– Прасковья Алексеевна! Где Прасковья Алексеевна?! Уж не дома ли осталась? – донесся до слуха Николая вопль Аксиньи.
– Прасковьюшка, где ты?! – закричал старый купец, ища изнуренными от дыма глазами свою жену, в надежде, что она до этих пор выбежала вместе с Николаем.
– Маменька… – шепотом проговорил Николай и, бросив ведро с водой на землю, помчался в горящий дом, чтобы вывести или, если того потребуется, вынести Прасковью Алексеевну. На бегу он ругал себя за то, что позабыл о ней, что теперь она оказалась в беде несомненно, из-за него, что стоило вообще увести ее в какую-нибудь избу в деревне и оставить там, пока не закончится весь этот кошмар. Влетев на первый этаж, где начал порядком сгущаться дым, Николай стал кричать:
– Маменька! Маменька, где ты?! Сюда скорее!
Но никто не отзывался и не показывался, по полу лишь метался испуганный Евграф, иной раз встревоженно лая.
Николай нервно качнул головой и помчался к лестнице, предполагая, что матушка потеряла сознание от страха или от дыма. По дороге, запнувшись об перепуганного пса, Николай едва не налетел на перила лестницы:
– Евграф, кыш-ш-ш! К выходу, к выходу! – Указывал ему рукой Николай на открытую дверь. Но пес лишь испуганно лаял и, колебаясь всем телом, прижимался к хозяину.
– Уф-ф, ладно-о-о… – протянул Шелков и закатил глаза, поняв, что пес не выйдет из этого дома без него. – Но сперва тогда пойдем матушку спасать!
Николай торопливо поднялся наверх, стараясь не отдавить лапы бежавшего с ним пса.
– Маменька! – ошалело крикнул Шелков, увидев, как Прасковья Алексеевна, будучи без чувств, неподвижно лежала на полу. Из-под сбившегося алого платка виднелись слегка потрепанные седоватые волосы. Правая рука лежала у бледно-зеленоватого, от умертвляющей гари, лба: очевидно перед обмороком матушка успела исстрадаться головным недугом. Левая же рука безжизненно опустилась к подолу ночного домашнего платья.
На втором этаже дыма было еще больше. Должно быть, Прасковье Алексеевне, часто страдавшей головными болями и головокружением, хватило нескольких вдохов, чтобы угореть.
– Ох, маменька, голубушка, вставай же! – Кинулся к Прасковье Алексеевне Николай, теребя и пытаясь привести ее в чувства. – Жива ли ты, маменька? Слышишь ли голос мой?
Но купчиха была все также недвижна и только раз попыталась приоткрыть мертвенно-бледные веки и издала короткий мучительный стон.
Шелков наблюдал и прекрасно осознавал, что очнуться и встать маменька сама не сможет. Едкий дым побуждал молодого человека постоянно кашлять и закрывать нос широким рукавом белой ночной рубашки, которая уж и не была белой.
– Ох, ты батюшки! – раздался голос вбежавшего на второй этаж Геннадия Потаповича. – Давай, давай, поднимай ее! – Купец подбежал к сыну и бесчувственной жене.
Отец и сын наконец вместе подняли Прасковью Алексеевну и в сопровождении встревоженного пса поволокли ее к лестнице, ибо от огня уже начала трещать и обваливаться крыша.
Николай и Геннадий Потапович ежесекундно кашляли: дым уже был всюду.
– Кхе, аккуратнее ступай, давай, кхе-кхе! – прохрипел старый купец, пропуская задыхающегося, державшего за голову и спину Прасковью Алексеевну сына вперед. По пути вниз, они всё так же, как ранее Николай, спотыкались об суетившегося и, казалось, тоже находившегося в полуобморочном состоянии пса.
– Тьфу ты, дурень! Из-под ног-то, из-под ног уйди! Кхе-кхе! – попутно ругался на пса Геннадий Потапович.
Николай уже почти не мог дышать: дым, ощущалось ему, осел на каждой выемке его легких. Превозмогая себя и осознавая, что маменьке сейчас в сотню раз тяжелее, он продолжал бороться и, спустившись вместе с отцом, немедля продвигаться к двери.
Евграф, по всей видимости, изрядно надышался дымом, потому как не имел возможности прикрыть пасть и глаза, как хозяева. Оставив между собой и распахнутой дверью буквально аршин, он рухнул на пол, напоследок жалобно проскулив.
Николай с отцом, быстро добежав до двери, вынесли на свежий воздух уже совсем позеленевшую от дыма купчиху. Вернее, они попытались найти то место, где этого свежего воздуха было поболее, чем дыма. Опустив маменьку на полотно, которое вмиг постелила какая-то крестьянская баба, Николай вернулся в дом и, схватив обессилившего пса, выбежал с ним, все так же кашляя и чувствуя невыносимую тошноту и головокружение.
Николай упал на землю вместе с Евграфом, стараясь при этом уберечь пса от сильного удара.
– Прасковьюшка, душенька, слышишь ты меня?! – плакал купец, тряся и гладя лежавшую жену.
– Пусть полежит, Геннадий Потапыч. Надышалась Прасковья Лексеевна дыму, – утешал его кто-то из рабочих.
– И дом… Дом отцовский… – рыдал Геннадий Потапович, иногда поглядывая на объятый пламенем особняк.
– Как же это так?! Там же… Там же добрая половина наших средств! – в истерике, дрожащим голосом вскрикнул Геннадий Потапович. Вдруг, будто ничего не соображая, словно в горячке, он кинулся в горящий дом, чтобы попытаться спасти хоть какую-то часть денежной суммы, которая хранилась у них с Прасковьей Алексеевной на первом этаже, в одной из спален, в сундуке у шкафа.
Николай же в то время лежал и почти ничего не воспринимал или же не хотел воспринимать. Измученный Евграф распластался недвижно с ним рядом и то и дело жалобно поскуливал, то ли умоляя о помощи, то ли прощаясь с хозяином и со всем земным миром.
Но Николай тогда не обращал внимания ни на пса, ни на крики рабочих, ни на то, что мимо него кто-то пронесся со скоростью гнавшейся за дичью рыси… Кажется, это был силуэт его отца, но Шелков просто продолжал лежать на земле. И, казалось, пребывать в таком состоянии, когда ты закрыт в некоем вакууме от всего происходящего в реальности, было в тот момент для него самым лучшим, дабы не сойти с ума от всего этого ада.
– Господи! – только и мог произносить сейчас Николай. – Неужели же это конец, Господи?! Неужели же все кончено теперь?! Почему я?! Семья моя?! Поместье наше?! Почему?! И неужто все – все пропало?! Неужели Ты лишил меня всего этого так рано?! – Николай схватился за растрепанные волосы. – Господи, да что же это такое?! Помилуй, Господи, меня грешного! Помилуй, Господи, всех нас! – Потом на какое-то время Шелков, казалось, вовсе потерял сознание, ибо даже смутные силуэты, которые тогда мелькали пред ним, исчезли, и сам он будто бы погрузился в некую пустоту.
Однако спустя мгновение Николай понял, что хоть и находится в данное время вне какого-то мирского пребывания, тем не менее, он все осознает и чувствует. Вокруг него уже не было ни дыма, ни человеческого, ни животного вопля. Шелков словно находился в каком-то бессодержательном месте. Вдруг он увидел перед собой отца. Николай ахнул, так как тот появился буквально из ниоткуда. Геннадий Потапович с каким-то странным спокойствием смотрел на него, в его глазах отражалась необычайная тишина. Ночной халат с одеждой и обувью, к огромному изумлению Николая, оказались чистыми, словно и не был отец при пожаре.
– Отец… Как мы здесь? – не понимая, где они с отцом находятся, спросил его Николай. – И… твоя одежда… Да она же суть новая!
Геннадий Потапович же протянул к нему бледно-прозрачную руку, которая, казалось, состояла из самой тончайшей материи мироздания. Он приблизился к Николаю и, положив на него невесомую кисть, неестественно спокойно произнес:
– Сынок… – это слово так ласково и любовно снизошло из его сухих уст. – Николушка, ты будешь честным купцом. Храни тебя Господь! А я – в Иерусалим… – И, перекрестив чадо, отец буквально исчез, испарился.
– Папенька… Папенька! – закричал Николай и побежал вслед за отцом, в никуда, сам понимая и чувствуя, что куда бы он сейчас ни бежал – отца уже не найдет. Он еще какое-то время кричал в темную пустоту, а затем вдруг резко поднял голову и увидел огромные клочья дыма повсюду и охваченный огнем дом, а рядом с собой – мертвого пса.
– Никита!!! – донеслось до слуха Николая. Повернув голову в противоположную сторону, он еле-еле смог различить, как старый приказчик горел в пламени, вероятно, споткнувшись от изнеможения и недостатка воздуха.
– Никитушка… – прошептал лежащий на земле Николай, который и хотел зарыдать от всех этих мытарств, но просто уже не находил сил для этого. Вероятно, организм его понимал, что если Шелков позволит всей своей сущностью отдаться переживаниям в должной степени, его душа просто не выдержит и покинет измученное тело.
Внезапно он увидел двух рабочих, тащивших Геннадия Потаповича из горящего здания. Все его тело было объято кровяными ожогами, от вида которых становилось, мягко повествуя, дурно. Из кармана обгоревшего ночного халата торчали несчастные две тысячи, вероятно те, которые только и успел схватить купец. Рот его был слегка приоткрыт, а глаза, напротив, прикрыты.
Отца пронесли мимо Николая достаточно быстро. Однако Шелкову показалось, что целая вечность проползла перед ним во время этого рокового процесса. Неужели это он сейчас увиделся с отцом, отходящим в иной мир, но пришедшим проститься с ним? И это все так быстро завершилось? Николай вдруг вспомнил, как отец часто наставлял его, говоря: «Чадо, изволишь понимать, в этом мире мы не бессмертны. Рано или поздно каждый человек умрет. Но, слава Всевышнему нашему Небесному Отцу, существует иная жизнь, в которую мы после этой жизни совершаем переход. Как ты изволишь знать, после смерти душа человеческая, которая представляет из себя первичный материал нашей сущности, пребывает на этом свете еще два дня, прощаясь с этим миром, посещая те места, где она находилась при земной жизни, да и вообще все те места, которые сочтет угодным. Затем, в третий день, душа возноситься к Нашему Господу на поклон. И с третьего по девятый дни будет показан ей Дивный Божий Рай, в том числе и то место, которое уготовано этой душе, и также ад. Затем сорок дней мытарств, а после уже будет определено конечное место этой душе, до Страшного Суда, разумеется. Так вот, чадо ты мое возлюбленное, наставляю тебя: как только ты осознаешь, что мертв ты, что душа твоя вне тела, сразу же лети в Иерусалим, в Храм Гроба Господня. Эти дни, что дарованы душе для прощания с земным миром, проведи там в молитве горячей. Как ты знаешь, душа перемещается с неизведанной скоростью, а посему ты стремительно окажешься в Иерусалиме. Это гораздо лучше и полезнее для души, чем напрасно скитаться эти два дня по земле!» И вот сейчас отец, попрощавшись, отправился в Храм Господень в Иерусалиме. И его слова об этом, сказанные Николаю подтверждали, что душа отца уже покинула тело. Навечно покинула. Почему, почему же все произошло так скоротечно? Если бы Шелков мог вернуться на несколько минут назад и вновь встретиться там, в этом непонятном разуму месте, он тут же кинулся бы отцу в ноги, и целовал бы, и прижимался к нему, и принимал бы еще много-много благословений от него. Но все прошло так быстро и неясно в тот последний раз.
Николай положил свою руку в изодранном рукаве на плечо, пытаясь вспомнить то ощущение, что он испытал, когда отец коснулся его своей невесомой рукой. И уже полностью осознав, что это был ни сон, ни помутнение сознания, а последнее присутствие его и отца вместе с ним, Николай поднял голову и громко закричал, схватившись за истрепанные волосы: «Оте-е-ец!» А затем, повалившись на землю, он залился откуда-то взявшимися слезами. Шелков дрожал всем телом, тяжело всхлипывая и иногда крича, он все так же держался за голову. Никто не подбегал к нему, не утешал, не пытался поднять с земли. Каждый все еще пытался что-то спасти.
Видя безжизненное тело отца, Николай нашел в себе силы встать и подбежать к родителю, насколько он мог это сделать при изнеможении тела и души, и, оказавшись подле отца, упал рядом с ним и взял его руку в свою, потеряв сознание.
Глава вторая
Заря ласково обнимала старый светлохвойный лес, попутно даря свой невинный свет близ находящейся деревне и полностью сгоревшему этой злосчастной ночью поместью. Лесные птицы уже гулко щебетали то тут, то там, радуясь очередному рассвету. После страшной бури всегда наступает затишье, после суровой зимы всегда идет нежная весна, а после темной ночи следует светлое утро. Это закономерный порядок, который истинно отражает то, что никакие страдания в этом мире не длятся вечно, что любому мучению рано или поздно приходит конец.
Алые солнечные лучи немного успокаивали и дарили малую надежду и силы для стойкости. Сгоревшие ели, осины, дубы были подобны деревьям из какой-то страшной сказки, завершение которой отражалось в них же самих.
Все люди поместья Шелковых, вернее те, кто не ушел к Господу Богу этой ночью, потихоньку принуждали свои тела подниматься с земли, так как после полного прогорания пожара, все те, кто еще оставался у особняка, от усталости и напряжения попадали, будучи совершенно без сил.
Николай же в то время, придя в себя после обморока, накрыл обгоревшее тело отца чистым полотном, которое ему любезно принесла крестьянская баба, также помогавшая тушить барское хозяйство, чтобы до утра с телом Геннадия Потаповича ничего не сделалось.
Сия пагубная ночь останется в памяти Николая на всю жизнь, ведь именно с нее началось кардинальное ее изменение. Очнулся уже Шелков под двумя молодыми елями, у которых он очутился, когда погасли последние всполохи, ибо более не мог находиться у сгоревшего особняка и множества мертвых тел. Морщась от боли во всем теле, он слегка привстал, зевая и потягивая руки. Вся его одежда была грязной и помятой, волосы взъерошены и спутаны, губы, уши и конечности посинели от низкой ночной температуры. Из его молодых, как и две эти зеленые ели, под которыми он провел остаток ночи, глаз вновь полилось огромное количество слез, и он, прихрамывая и шатаясь, побрел к «мертвому» двору, чтобы узнать не нужна ли кому помощь (впрочем, даже если бы она была нужна, что он мог сделать?) или же, чтобы просто понять, что ему вообще делать дальше.
Сидевшая и плачущая над мертвым телом кухарки Дуняша, двенадцать еле живых рабочих и голодные изнуренные лошади – вот какой предстала перед глазами горем убитого Николая картина сгоревшего поместья.
