– Много ты понимаешь про жизнь, философ, – раздраженно бросил он. – А житуха такое иной раз выкинет… то ли плачь, то ли смейся…
– Проще надо жить, проще, Толян, – похлопал его сосед по плечу. – Вот ты все лезешь, куда не нужно… А зачем? Твое дело – зацепиться, раз в Москву приехал. Тут таких, как мы, пруд пруди. Москвички – девки избалованные, к ним особый подход нужен. А мы – лапти для них… Так что сук по себе рубить надо…
Анатолий мочал. Под назидательные наставления соседа он уснул тревожным мутным сном. Вертелись, как карусель, в его голове разные лица. Но среди всех ясно всплывало только лицо Светика. Анатолий и сам не мог объяснить, почему этот чужой для него мальчишка так цепко держится в его памяти и занозой свербит в сознании. Дома, в Воронеже, остались мать и сестренки. И о них он всоминал редко, с каждым днем отдаляясь все дальше. А здесь… Даже матери ни единым словом не намекал о своей Дашке, а перед мальчишкой…Своим расскажи, растрындят, как бабы. А этот безобидный, что с него взять? Рассказал ему, погорился – как с души камень снял. Помочь не поможет, а все легче…
На службу идти не хотелось. Сосед брился и жужжание его бритвы отзывалось в голове Анатолия болью. Анатолий тряхнул головой, прогоняя остатки мутного сна.
– А может, ты и прав. – неожиданно сказал он, припоминая вчерашний разговор.
– Ты о чем, – не понял сосед.
– Про жизнь, – Анатолий стал нехотя одеваться.
– Еще бы, – сосед довольно ухмыльнулся. – Вот я – приглядел тут одну с пропиской. Сама из наших. Разведенка… Не промах – сумела москвича окрутить, замуж взял. А житуха так и не удалась…Не тот уровень по московским понятиям. И что с того? Комнатенка у нее, жить есть где. Я под нее черпачок аккуратненько подвел – и пожалуйста, хоть сейчас женись – и москвич! Никаких сложностей.
– И что, женишься?
– А то! Я, Толян, тоже не промах! Бабе замуж хочется, хоть сейчас бери. Я уж ее итак полгода пользую, без всяких обязательств. Она и тому рада. Не картинка, конечно, и все такое, но жить с ней можно. А главное – нет в ней этого столичного форса. Говорю же, из наших…
– А потом на сторону бегать начнешь? – Ехидно спросил Анатолий. – По тем же, кто с форсом?
– А почему бы и нет,– нисколько не смутившись, ответил сосед. – Только опериться сначала нужно. К таким просто так не подвалишь. А эта – куда денется? Любви там какой-то, чем ты себе голову морочишь, у меня к ней нет. Зато с другой стороны…
– Циник ты, – мрачно проговорил Анатолий. – Выгоду во всем ищешь!
– Э, брат, кто же ее в наше время не ищет, – засмеялся сосед. – Жизнь такая…Я тебе совет дам: выкинь ты всю дурь из головы! Проще, проще живи!…
День прошел кувырком. Не спорились у Анатолия дела. Боролись теперь в нем два человека – один он сам, вчерашний, и второй сегодняшний, родившийся из мутного разговора и его перепутанных мыслей.
«А может, он прав, – думалось ему про слова соседа, – все так жвут. Чего велосипед изобретать? Вон он как по полочкам все раскладылвает, не придерешься. Цинично, расчетливо, зато наверняка! И никаких мук совести, переживаний…»
Вечером Анатолий опять пришел с водкой.
– Лечишься все? – Спросил Сашка. –Кончай! Вышибут за пьянку – намучаешься!
– А дети у твоей разведенки есть? – Везапно спросил Анатолий.
– Не-е-е, я бы тогда с ней не стал, – Сашка отрцательно покачал головой. – Я еще с ума не сошел! Я и своих-то пока погожу, а чужих и по давно не надо! А ты что?..
– Да так просто.
– Так просто? – Сашка хмыкнул. – Смотри, не вляпайся в такие дела! С детьми, братан, хлопот не оберешься. А с чужими и подавно! Так просто… темнишь что-то, – Сашка лукаво посмотрел на Анатолия. – Хотя… Походить по нужде, конечно, и к такой можно. Только чтобы не рассчитывала ни на что, не надеялась. Понимала, значит, сразу, что ничего путного с этого не выйдет. И претензий в дальнейшем не имела. А то, знаешь, начнет… И детей к себе приучать не надо.
Сашка внмательно посмотрел на Анатолия.
– Ой, дурак ты, вижу, -сказа он. – Нахлебаешься…
– Дурак! – Согласился Анатолий. – Только сволочью такой, как ты, быть не хочу.
Сашка скрвился.
– Ой, унизил! Благородный какой! А я не обижаюсь! На дураков не обижаются! Поживем – увидим, как оно будет!
Анатолий молчал. На душе было брезгливо. Он налил себе в стакан водки, потом резко отодвинул его, так, что водка расплескалась по тумбочке, и со всей злостью шарахнул бутылку об пол.
– Уйди, – сказал он Сашке. – Уйди!
– Чума, – психанул Сашка. – Тоже мне благородный…
Сейчас Анатолий особенно остро чувствовал свое одиночество в этом большом и шумном, но чужом городе. Дома, в Воронеже, все было понятно и просто. Там была мать, которая с такой неохотой отпустила его в Москву. Там были сестры, бедовые девки, с нескрываемой завистью провожавшие его в столицу. И могила недавно ушедшего отца, по которому тайком ото всех до сих пор плакала мать по ночам. Он припомнил свой двор и знакомых пацанов, с которыми в детстве запросто мог подраться, а потом так же просто помириться. И свое безобидное озорство, когда он с ними по ночам горланил песни, изображая из себя пьяных.
От сердца отлегло. Ему подумалось, что, может быть, лучше вернуться снова в Вороднеж. Но он тут же прогнал эти мысли. Стало стыдно. Что же он, хуже всех! Поехал в Москву, ничего не достиг и, как побитый пес, вернулся ни с чем? Мать не осудит, обрадуется. И никто в глаза ничего не скажет, зато подумают и за спиной шептаться будут…
В голове снова завертелся разговор с Сашкой. «Хорошо, что он ничего не знает про Светика и его семейство, – похвалил себя Анатолий. – Спасибо, что язык не распустил, как баба. А то дал бы Сашке пищу для размышлений… Хотя он итак догадался. Хитрый, змей! А туда ходить больше не надо. Тут Сашка прав! Светик привязался, ждет… И обещал ведь, дурак!».
Но в глубине души Анатолий знал, что пойдет, все равно пойдет, как нн старался убедить себя, что идти не нужно.
Перед Анатолием внезапно открылось странное родство душ с этим мальчишкой. Он ощутил их общее одиночество и детскую неприкаянность, которые и связали их незримой, но прочной нитью. Он вспомнил все, что говорил ему Светик про себя, про мать, про Кешку. В нем было что-то нежное, щенячье и до боли беззащитное, как у брошенного щенка.
Он вспомнил большу крупную фигуру Татьяны, похожую на пухлую перину и невольно засмелся. Нет, не такую жену хотел бы он иметь. Ему вспомнилась Дашка, изящная, с тонким аристократическим профилем длинными пальцами, такими холеными и белыми… Вспомнил, как начинало стучать его сердце при встрече с ней, как он представлял себе их будущую жизнь – и осекся… Резкой болью полоснули его эти воспоминания. Красивая, что там говорить. С Танькой не сравнить. Замутила перед ним с ребятам, чтобы цену ей знал! «Дорогая женщина»… Не Танька… А Танька, что – колхоз. Посмотреть бы на того москвича…
Дашка закрутила, чтобы он ей поклонился, чобы ее верх был. Тут ей ша! Не выйдет у нее ничего! Пусть сама теперь к нему подходы ищет, а он не пойдет! Сердце, правда, плачет. Не любил бы, так и не захотел бы жениться! А все-таки ползком к ней не поползет!
Анатолий собирал осколки бутылки и ругал себя последними словами. Осколки были повсюду. В комнате пахло водкой и не было тряпки, чтобы вытереть разлитое. Анатолий схватил свое полотенце и с остервенением стал вытирать пол. Один из осколков поранил ему руку, и рана закровоточила. Анатолий смотрел на алую струйку, и ему становилось легче, как будто из глубокого пореза истекала мучившая его дурная кровь, от которой обязательно следует освободиться.
Осколки и окровавленное полотенце Анатолий сунул в мусорную корзину. Из руки все еще сочилась кровь и забинтовать ее было нечем. Злость постепенно уходила, оставляя после себя опустошение и усталость. Рука противно саднила, и он окутал ее подушкой.
Как заснул, он не помнил. Не слышал и того, как вернулся Сашка, как сладко похрапывал напротив его кровати, ничем не мучаясь и совершенно довольный жизнью.
На утро, увидев окровавленную подушку и рассеченную руку Анатолия, Сашка понимающе хмыкнул.
– Полегчало? – Спросил он, кивая на его рассеченную кисть.
Анатолий сделал вид, что не слышал вопроса. Он перевернул измазанную кровью подушку вниз и торопливо начал одеваться. На душе было муторно, как после хорошей попойки. Хотелось скорее выйти на улицу, глотнуть свежего прохладного воздуха и не видеть расплывшейся масляной рожи Сашки.
По дороге на службу он зашел в аптеку и купил бинт. Рука припухла и дергалась ноющей тупой болью. Он неумело забинтовал ее, и со злостью подумал, что теперь все будут спрашивать его, что случилось. И ему нужно будет врать или отшучиваться киношной фразой «бандитская пуля». Хотелось побыть одному, а не в этой вечной полицейской суете, где все снуют, спешат и жужжат, как в улье.
Анатолий вспомнил лавочку Светика, спрятанную за кустами и деревьями позади его дома, и ему жутко захотелось в этот уголо; как будто отгороженный от всего остального мира.
Народ спешил по своим делам. Многолюдный муравейник закрутил Анатолия своим водоворотом, смешал в своем разношерстном потоке и слил в общую гудящую массу, называемую «часом пик». Никто не обращал на него внимания, и злость его потихонку начала таять, превращаясь в досаду, от которой саднило внутри.
«Только бы Сашка не растрепал, – думал он. – – Впрочем… вряд ли… хитрый, собака…».
Сашка не растрепал. Когда к нему приставали с рассросами, он только пожимал плечами и отвечал:
– А черт его знает, сами спрашивайте!..
Анатолий был деланно весел, отшучивался и лукаво подмигивал женщинам.
