Главное, что мне нравится в Мии – это неистощимый утренний оптимизм. Жаль, что помощница не может поехать со мной в Оздоровление. За последние две недели я привык упражняться в женском, пусть и виртуальном обществе. Миа могла бы меня поддержать. Впрочем, что-то подсказывает, и так справлюсь.
До обеда у меня в расписании только завтрак и мастурбация. Все логично. Я должен наполнить стерильную баночку будучи чистым и радостным, а не грязным и злым. Уже после меня можно отправлять потрошить рыбу, драить сортир, месить бетон, вдыхать едкий запах куриного помета на птицефабрике, чтобы окончательно вымотанный я смирно сидел и внимательно слушал лекции Наставников об окислительно-восстановительных реакциях, о протуберанцах, о вредоносных мучных хрущаках, о поликристаллических горных породах и прочем нужном и интересном.
С целью до самого обеда сохранить мой половой задор Миа включает «Прелюдию до мажор» Иоганна Себастьяна Баха. Хм, слишком длинно. И.О. Бах. Еще упрощу. Иобах. Классное получилось имя! Не смогу сказать, что мелодия приводит меня в приподнятое состояние, но все же не гобой и то славно. Хотя я бы с удовольствием сейчас размялся под Вивальди.
В одиночестве спускаюсь на лифте с пятого этажа, видимо, соседи причесались быстрее меня и теперь стоят в очереди за полезной полентой – парни с челками направо, девушки с хвостами, завязанными на затылке в положении «лошадь хочет произвести навоз». Однозначно чувствую себя причастным к тому, что все мы будем есть поленту. Боб тоже вкалывал на поле с мотыгой, ага. Поэтому имею право пристроиться сразу за товарищем по сдаче спермы, сомастурбатором, так сказать, за Джо. Он третий с начала. Небольшое волнение наблюдается, но в целом, очередь психически уравновешена. Только с Аароном беда: заметно нервничает и требует восстановить справедливость. Персональную справедливость. Потому что он теперь не десятый с конца, а одиннадцатый. Но не найдя должной поддержки, обиженно сопит и оттаптывает ноги рядом стоящим.
Кукурузная каша, как и Аарон, невыносима: чуть теплая и пресная, к тому же намертво приклеивается к ложке. Я переворачиваю ложку, полента нарушает закон Ньютона о всемирном тяготении и парит в невесомости. Но, понимая важность сегодняшнего мероприятия, соскребаю «полезность» зубами и запиваю овсяным киселем, по консистенции напоминающем то, что я сегодня солью в стерильную баночку. Напоследок хлопаю Аарона по плечу, чтобы максимально поднять настроение. Себе, разумеется.
– Ничего, дружище, как только научишься поднимать сиденье, тебе тоже включат «Прелюдию до мажор» и не заставят до обеда заниматься тяжелым физическим трудом.
– Отстань, Боб! Никакого тяжелого труда у меня сегодня в расписании и близко нет. После обеда я буду поливать люпины и бархатцы в Цветариуме, а сейчас поеду в дублирующий квартал, менять стеклопакеты на седьмом этаже, со мной будут сразу два контролера – Сванте и Лоуренс, мне и делать-то ничего не придется. Буду смотреть на утренний океан, сунув руки в карманы. Зато в конце апреля, пока ты будешь стричь овец или ремонтировать лодки, настанет моя очередь расслабляться в Оздоровлении…
Нет, Аарон всё-таки такой, такой, такой… Как Генрика из «Звезды Евы», вот какой!
– Конечно, конечно, Аарон, – говорю я. – Но только сегодня мой персональный замечательный день. И апрель только начался.
А потом мы с Джо едем к генетическому бессмертию на автобусе. Скорее всего, сделав первый шаг к вечной жизни, на этом же автобусе и вернемся назад. Или пойдем пешком. Если справимся быстро. Когда нужно, я могу прибавить скорости правой руке. Я же правша.
В Оздоровлении тихо и чисто. Тишина немного угнетает, а чистота ослепляет обилием белого цвета. Пахнет озоном, здесь всегда работает система дезинфекции воздуха. Кажется, что руки недостаточно чисты. Не у меня. У Джо. Грязнуля чувствует мой взгляд и прячет их за спину:
– Я вчера работал в теплице, мы рыхлили почву на новых грядках для огурцов, – пытается оправдаться он.
– Руками? – спрашиваю я, в конце концов, Джо сам провоцирует.
Прямо на входе нас встречают дежурные оздоровители, чтобы сопроводить в нужное отделение. Без них туда не попасть. Доступ в помещение только по скану радужной оболочки. Я как-то пробовал проникнуть, закрытые двери особенно манят, но мои глаза не подошли. Нет, ну как не подошли. Кое-что ведь в итоге сработало. Сигнализация.
Оздоровители одеты не как мы. Они ходят в просторных белоснежных наволочках с прорезями для рук и горловиной. Интересно, а белье под такой просторной одеждой есть? Если я о таком думаю, значит нахожусь в идеальной репродукционной форме. Что и нужно именно сейчас.
– Я тоже хочу стать оздоровителем, – говорю я и широко улыбаюсь людям в наволочках. – Я не боюсь крови и ловко разделываю кур, и меня нисколько не тошнит при виде кишок. Кстати, вам нравится кровяная колбаса?
– В прошлом году мне вскрыли чирей на левой ягодице в «Гнойном», я целую неделю не мог сидеть, – Джо приветствует оздоровителей по-своему.
Нас ведут мимо «Стоматологии», я задерживаюсь напротив кабинета, где в кресле с испуганным видом сидит раздражитель из дома напротив. Гудбранд. Я подавлюсь его именем, если произнесу вслух. Поэтому зову этого парня просто «эй, ты».
– Эй, ты! Расслабься! Лечить зубы не так уж больно, – успокаиваю я «вид из окна». – Тебе же сначала введут в десну анестетик.
Гудбранда начинает трясти. Его руки закрепляют на подлокотниках с помощью ремней две широкоплечие оздоровительницы. Я справился без пристегивания, потому что я Боб, но «эй, ты» слишком амплитудно-частотно функционирует руками, едва увидев иглу.
– Не отставай, Боб, – окликают дежурные оздоровители.
Мы идем прямо, затем налево, после поднимаемся на лифте, снова налево, прямо, направо… Я умудряюсь несколько раз споткнуться и даже врезаюсь плечом в угол. Удивительно, две недели я нисколько не волновался и не сомневался в своих половых способностях, а сейчас чувствую, как деревенеют ноги. Да что там ноги, чем ближе подходим к тяжелому, похожему на двери лифта, нержавеющему входу в бессмертие, тем больше я превращаюсь в каури-Боба. Джо как бы незаметно чешет задницу, наверное, беспокоит иллюзорный чирей. Что ж, у каждого собственные переживания.
Дежурные передают нас Гаспару и Софье – генетикам, которым мы должны сдать баночки с эякулятом. Софья – голубоглазая, русоволосая и высокая, почти одного роста со мной, и даже под балахонистой наволочкой видно, что у нее покатые бедра и большая грудь. А какого цвета у Гаспара были когда-то волосы, не узнает уже никто в городе. Сколько себя помню, а помню с трех лет, столько оздоровитель и лыс. Он даже плешивей моих колен, на них хоть редкие волоски растут. У генетика круглое лицо с жирной кожей и темно-коричневыми пигментными пятнами, прямо какой-то пережаренный панкейк. Генетики разбирают нас и уводят в отдельные кабинеты. Увы, красивому и чистому человеку сегодня пока не везет. Мне достается панкейк по имени Гаспар.
В кабинете у правой стены стоит кушетка, возле нее шкаф безо всяких запретных дверей с сигнализацией, полный оздоровительного инвентаря, слева окно с видом на Хобби Дом, а посередине стол с двумя стульями. Гаспар садится на один из них и жестом приглашает меня сделать то же самое. Потом включает и настраивает экран напротив панкейка, отгораживаясь таким образом от меня. Но преграда условна и прозрачна: я вижу схему всего города – отзеркаленную, и одинаково круглое со всех сторон лицо генетика. Гаспар находит дом под номером 2028/3, приближает его, увеличивает и сквозь стены проникает внутрь, поднимается на пятый этаж и открывает дверь с моим именем. В виртуальной комнате нет замков, которые срабатывают после моего ухода. Впрочем, там и мебели нет. Там только подробная оздоровительная информация за все мои молодые годы.
– Итак, Боб, – говорит Гаспар. – Последнее обследование ты прошел месяц назад.
– Итак, Гаспар, – отзываюсь я.
– Еще тебе удалили четыре зуба мудрости, – читает он. – Кардиограмма в норме. Кровь тоже. Моча… Кал… Хм-м… У тебя иногда бывает расстройство кишечника?
– Я плохо перевариваю кабачки. Особенно кабачковый суп, – подтверждаю я.
– Как ты себя сейчас чувствуешь? Ничего не болит?
Гаспар встает, идет к шкафу с инструментами, освобождает от упаковки шпатель и долго рассматривает мои вполне здоровые миндалины и высунутый язык. И только добившись от меня четкого рвотного рефлекса, успокаивается и принимается за измерение температуры, а после заносит данные в оздоровительный журнал.
– Боб, как часто за последние две недели у тебя возникала эрекция? – и сам тут же подсказывает возможные ответы. – Пять, семь, десять раз?
– Последние две недели она возникала у меня … я бы сказал, что всегда. И везде.
– Очень хорошо! Просто прекрасно! – хвалит мой член Гаспар.
– Да, эрекция – это просто прекрасно, – соглашаюсь я.
– Ты мастурбировал в последние три дня?
– Нет, а можно было? – спрашиваю я.
Гаспар качает головой.
– Нет, но можно и нужно сейчас, – генетик достает из шкафа запакованный контейнер и вручает мне. – Я вернусь через полчаса. На кушетке одноразовые салфетки. Контейнер поставь на стол, я сам отнесу его в лабораторию на контрольное исследование. Постарайся не промахнуться, Боб.
– Постараюсь не огорчить тебя, Гаспар. Я тренировался каждые три дня. На персональной помощнице, – успокаиваю я спину Гаспара и остаюсь один.
Домашние упражнения не прошли даром, и первый раз я сливаюсь, довольно-таки быстро, стоя у окна, глядя на Хобби Дом и представляя голую потную Веронику. Потом жду Гаспара и от нечего делать использую фонендоскоп как микрофон и наушники одновременно. За стеной в соседнем кабинете воодушевленный беседой с Софьей громко окает Джо.
Проходит еще какое-то время, генетик, наверное, забыл про полчаса, и тут я нахожу древнему тонометру из шкафа новое применение. Ух ты! Спустить воздух, а теперь снова накачать, спустить, накачать… Я едва успеваю открыть крышку контейнера, чтобы отправить на исследование вторую порцию будущих Бо?бов. Наконец-то возвращается Гаспар.
– Ого! – удивляется он. – Ну ты даешь, Боб! А еще жалуешься на кабачковый суп, рацион тебе отлично подходит! Вот это объем!
– Просто не хотелось скучать, – честно признаюсь я.
После я жду сотоварища по эякулированию. В первый раз он промазал мимо контейнера. Через десять минут под раскатистое оканье наступает второй финал. Теперь удачный. Джо выходит из кабинета и протягивает мне правую руку, чтобы пожать, мол, какие мы молодцы. Делаю вид, что не замечаю. Не хочу обидеть человека с еще более дурацким именем, чем мое, но я брезгливый. У Джо и до мастурбации были грязные руки. К тому же он тоже правша. Прости, Джо, но нет.
Генетики сообщают дежурным, что забор генетического материала в обоих случаях произошел успешно и нас можно проводить к выходу. Хотя на самом деле забор произошел успешно трижды. Со счетом 2:1 в пользу Боба.
Из-за Джо мы не очень быстро управились, после завтрака прошло часа два. Но до обеда в расписании не назначено ничего, значит, можно просто погулять. Мы – почти бессмертные – выходим из прохладного Оздоровления под теплое солнце, продумывая пеший маршрут до дома, но тут из-за угла выезжает автобус, в котором я успеваю разглядеть испуганные лица контролеров – Сванте и Лоуренса. Я хорошо знаю их, я ведь тоже менял стеклопакеты в дублирующем квартале.
На крики контролеров выбегает, наверное, весь персонал Оздоровления. Становится очень шумно, как на птичьем базаре, на котором подрались чайки с бакланами. Через пару минут из автобуса выносят человека, одетого как мы с Джо, и кладут прямо на асфальт. Я с ужасом замечаю, что вместо головы у него кровавая каша. Джо бежит к ближайшим кустам и блюет. Я узнаю лежащего по нашивке на серой футболке.
– Что случилось? – Гаспар трясет за плечо сидящего на бордюре и громко скулящего Сванте.
– Он упал с седьмого этажа, мы меняли стеклопакеты. Не понимаю, как это произошло, мы ведь были рядом. Мы с Лоуренсом дотащили его до остановки. Но ведь транспорт ходит строго по расписанию! К тому же эти автобусы такие медленные. Я знаю, как быстро задать маршрут, но скорость изменить не смог. Может, мы успели бы довезти его живым?
– Нет, он умер сразу. Автобус тут не причем. Пойдем, и ты, Лоуренс, тоже, вам надо срочно принять двойную дозу «Блокатора стресса», – и Гаспар ведет контролеров внутрь, в оглушительную тишину и ослепительную чистоту, а потом оборачивается и показывает на кровавую слякоть на асфальте. – Да накройте же наконец это!
Я первым выхожу из ступора, снимаю футболку и кладу ее поверх бывшей головы Аарона. Внутричерепная жижа быстро проступает сквозь серую ткань, и вокруг нашивки «Боб» образуется красный круг. Оказывается, люди умирают молодыми не только внутри файла со странным названием на твердотельном накопителе. Утром я сравнил Аарона с Генрикой. Наверное, они были ровесниками.
Потом я вытаскиваю из кустов заблёванного полентой Джо, мы идем к дому и оба ревем. Может быть, я в чем-то и лучше Джо, но плачем мы одинаково горько. Крыша Цветариума сложена плотным бутоном. Конечно, ведь сегодня такой погожий и ясный день, который мог бы стать замечательным. Вот только люпины и бархатцы вместо Аарона польет уже кто-нибудь другой.
В столовой объявляют новость по общей связи. Раньше Наставники использовали ее для предупреждений о быстро надвигающемся шторме. А сейчас Тилль срывающимся голосом рассказывает о бедняге Аароне и просит
всех строго следовать Инструкции, не пренебрегать правилами безопасности, и, главное, не отвлекаться при выполнении сложных работ. Утром Аарон планировал «просто смотреть на океан». Досмотрелся! Дался ему этот океан! Хотя океан – не просто вода, а целая подводная галактика.
В конце печального объявления Тилль желает всем приятного аппетита. Его у меня как раз-таки и нет. Плевать, что дадут на обед. Остальные тоже расстроены, но им везет больше, нежели нам с Джо. Блокаторы блокируют, регуляторы регулируют, корректоры корректируют. В очереди вовсю обсуждают технику безопасности и внимательность, а не то, что Аарон никогда уже не придет в столовую. Бедняга теперь вне очереди.
В туалете сухое сиденье. Я рыдаю в полную силу, пока в дверь не начинают стучать сразу несколько пар рук. Потом, правда, становится легче. Работа и занятия в Библиотеке отвлекают. Вот только в Хобби Доме сегодня я не пою. Не хочется. Просто час сижу молча и смотрю на стену. Пялюсь на штукатурку, хотя можно на Веронику. И такие желанные прежде шестьдесят минут теперь в тягость. Потому что вокруг вышивают и лепят из глины с таким обычным видом, будто ничего и не произошло. Джо пытается то рисовать, то строгать, то выпиливать, но у него все валится из рук. От его суеты уже тошнит. Но я всё понимаю.
Вечером, чтобы не думать об Аароне, я быстренько ставлю баллы сегодняшним самым обычным событиям (кроме смерти Аарона, ее нет в списке персональной помощницы) и прошу Мию открыть второй сверху файл на устаревшей давным-давно версии накопителя памяти. Нет, не выбираю какой именно. Просто первый сверху файл я уже прочитал. Наставники учат нас быть последовательными. Вот и буду таковым.
Кихи. Рожденный на вулкане
Не будь духом твоим поспешен на гнев,
потому что гнев гнездится в сердце глупых…
Эта история случилась на островах, которые выплюнули из раскаленных глоток подводные вулканы. На одном из них родился Кихи. Тогда там не было ни дорог, ни автомобилей, ни телефонов, зато было много лодок и люди знали друг друга. Или, что еще хуже, все были дальними родственниками. Про Кихи островитяне говорили «злой ребенок». Но разве дитя виновато, что отец назвал его Огнем? Где вы видели добрый огонь? Да и разве может быть огонь добрым на острове, который и не остров, в общем-то, а просто заснувший вулкан. Но ведь вулканы не тухнут, а лишь дремлют. Сменится несколько поколений Кихи, и вулкан снова проснется. Или уже проснулся?
В детстве у Кихи было много друзей. И постарше, и помладше. Надружил силой. Огонь запомнил мудрость, которую сказал отец, доедая за сыном бурый рис: «Или ты, или тебя», и всегда бил первым – кто ж захочет, чтобы «тебя». Кихи лупил даже камни, и те передали его кулакам тяжесть и мощь. Но это осталось в прошлом.
В доме, в котором родился Кихи, была книга. Единственная. Старая, в черном кожаном переплете с тисненым золотым крестом. Книгу то ли забыл на берегу заблудший давным-давно на остров пастырь, то ли выменял ее на жемчуг еще у деда Кихи. Она стояла на верхней полке рядом с пустой жестяной банкой и служила основанием для паучьего бунгало. Кихи пару раз листал черную книгу, однако это занятие быстро наскучивало – никаких картинок, сплошная занудная мораль. Вот только не надо преждевременных выводов! Ведь Кихи закончил целых шесть классов. И тогда это было хорошо – шесть-семь. Выпускник Кихи умел быстро писать под диктовку, помнил назубок таблицу умножения и немного таблицу Менделеева, а еще что Земля не совсем плоская, звезды не совсем многоугольные, что нефть есть даже в океане, что природный газ и газы в кишечнике – разные вещи, что током может убить и прочие научности. После окончания школы мать почти задаром отдала учебники соседям, у них было много детей и еще меньше денег.
Зато куда больше Кихи нравилось учиться настоящей жизни: латать сети, чинить отцовскую лодку, кидать гарпун в акул и скатов и приносить на прибрежный рыночек полные корзины рыбы. Которую торговцы увозили на другие острова, чтобы перепродать намного дороже. По вечерам Кихи ел жареную морскую мелочь, приготовленную матерью и честно разделенную на три части, а днем солнце жарило его самого так, что желтокожая наследственность уступила место темной бронзе. Хотя какая может быть наследственность на островах, где смешалось полмира, где даже своей кухни толком нет? Но зато есть гитара, которая поет томным мяукающим голосом, и есть доски, на которых по высоким волнам катались и грациозная Калеа, и простые смертные еще два века назад.
Когда полуночный океан проглатывал пекло и свет, и вылетали полчища кровососов, Кихи спал в гамаке под балдахином из москитной сетки. И приходили сны про то, как он станет самым сильным и уедет на другой остров, а то, бери больше, на материк. Что будет поставлять рыбу в дорогие рестораны, а не ловить сам.
Но сны редко сбываются полностью, чаще наполовину. На материк Кихи не попал. Надо сказать, что и на большом-то острове очутился по чистой неслучайности. Когда Огню минуло четырнадцать, он «передружил» с одним мальчишкой: выбил дурь, а заодно и барабанную перепонку из левого уха. Родители пострадавшего требовали компенсацию в размере десятка кур и цемента – из него планировалось построить фундамент дома, чтобы пережить ураганы, нищету и поневоле не стать хиппи.
– Или куры и цемент, или кормите сами нашего полуглухого сына! – топали ногами потерпевшие. – Ему приходится всё повторять в правое ухо! А в море он вообще ничего не слышит и кричит так, что распугивает мурен. И как теперь инвалиду жениться, а ему ведь скоро пятнадцать? Отдавайте! Или на все есть закон!
Отец Кихи упорствовал. А как же иначе? Или ты, или тебя. Но потом пришел человек в форме – троюродный дядя вымогателей, пришлось откупиться, только теперь еще и от представителя закона. Самой крупной купюрой, спрятанной между ветхим и новым. Погодите с обвинениями в святотатстве! Ведь не между Заветами, а между большой стопкой ветхого барахла и новым отрезом ткани, из которой пока не решили, что лучше пошить: простыни или нарядные рубашки.
Тихо, без суда, прокуроров и адвокатов принесли в жертву барабанной перепонке и десяток несушек, и мешки с фундаментом будущей жизни. Последняя одиннадцатая курица оказалась петухом и стала бульоном, которым Кихи напоследок накормили и отправили на другой, более просторный остров, в самостоятельную жизнь, ибо накануне в сумерках под хлебным деревом названный в честь Огня подкараулил наполовину оглохшего «друга» и отомстил за семейное разорение, сделав абсолютно глухим. Не нужно ходить в сумерках под хлебным деревом – вот еще одна райская мудрость, пользуйтесь и не благодарите.
В новую жизнь Кихи взял куриные крылья, смену белья, а также кулаки и остатки родительского состояния в размере одного беззаботного месяца жизни на большом острове. Первое что он сделал – купил рубашку с пальмами, как у туристов. Почему бы и нет, если тебе целых четырнадцать лет! Молодость пролетит быстро, в пятнадцать у многих уже есть дети, когда еще будет время на глупости? А потом пришлось тяжко работать.
Рыбу Кихи ловил и продавал одновременно. Не совсем как во снах. Но дело все же было именно на рынке. Напарник, стоящий полжизни в позе краба, сортировал рыбин на больших и средних, на маленьких и совсем мелюзгу. И когда попадались белые лисицы, стремительные парусники, синие тунцы, длинноносые марлины, черноперые акулы, яркие попугаи или хуму-хуму-нуку-нуку-апуах, человек-краб кидал их в хваткие руки человека-огня. И Кихи ловил, вот такая рыночная рыбалка. Огонь ловко отрубал лисьи головы и попугайские хвосты, вырезал у тунцов мертвые глаза, вырывал печень у уже безопасных акул, очищал трюмы навсегда застывших парусников от кишок. После, взвесив товар на врущих весах и используя школьную арифметику, обсчитывал еще незагоревших людей с пальмовым раем на рубашках, торговался с поварами местных чистеньких ресторанчиков, и, распродав все, вместе с ракообразным напарником в грязной забегаловке хлебал суп из алюминиевой миски, которую невозможно разбить. Вот такое райское благолепие: выручку сдай хозяину, отмой прилавок от рыбной расчлененки, потом радуйся и ешь варево из лисьих голов, из попугайских хвостов, из грошовых плавников дорогущих гадов, а после дрыхни в комнатке с видом на рынок, в обнимку с мерзким, сладковатым, отравленным солнцем запахом протухших деликатесов. Спи сладко-пресладко в раю на кокосовой шелухе, обернутой мешковиной, спи крепко под шуршание крыс в черном заплесневелом углу, под треск раздавленных вонючих клопов и крабий храп. То ли от укусов постельных насекомых, то ли от однообразия супов стоимостью меньше чашечки крепкого кофе, а то ли просто так, но через год существования в такой райской преисподней у Кихи начался нестерпимый зуд в кулаках.
Были биты обнаглевшие крысы – в бесстыжие усатые морды, были биты кусачие клопы – в кокосовое логово, был бит страдающий апноэ краб – в панцирь. Не помогло, жжение в кулаках лишь усилилось. Тогда Кихи пытался усмирить внутренний бунт алкоголем: не разноцветными коктейлями с кубиками льда, а мутным райским пойлом, жгучим, как гнев самой богини Пеле. Но вместо нисхождения благости и крепкого сна в недрах Кихи закипало что-то огненное и всепожирающее. И ноги несли не на людные неспящие улицы, а на окраины с редкими, очень раздражающими своим ночным одиночеством прохожими. Кихи не курил, но всегда спрашивал закурить. И если сигарет, папирос, сигар или спичек не находилось, обрушивал раскаленные кулаки на равнодушных к его никотиновым страданиям полуночным обитателям рая. А после исчезал во тьме. У женщин и стариков Огонь, хвала доброй Пеле, сигареты не стрелял, исторгнутая лава жгла только некурящих мужчин. Безразлично смотрела на это луна, зевая широкой оранжевой пастью, да безучастно вдалеке тихо мяукала гитара.
Однажды Кихи шел мимо и попросил огоньку у дымивших парней в черных футболках с бейджиками «security». Они стояли у входа в заведение, где извиваются на хромированных стволах змеи – без трусов, но в цветочных венках. А иных змей на островах нет, не верите, спросите у местных, особенно у тех, которые собирают пустые бутылки среди прекрасных орхидей. Бейджики охраняли райских танцовщиц от навязчивых бесплатных поползновений. «Некурящих» было трое, но прикурили они весьма крепко, высекая лицами об асфальт кровавые искры. Казалось, должна была повториться история с барабанной перепонкой. Но, увы, гневная Пеле на сей раз благоволила Кихи. На шепелявые вопли потерявших зубы security выбежал управляющий и вместо того, чтобы вызвать полицию, предложил Огню черную футболку, зарплату выше, чем на рынке, и комнату без крыс, клопов и крабов. Правда, совсем без флоры и фауны не обошлось, но то были уже практически приятные мелочи: вместо клопов лишь тараканы, вместо крысиного писка всего-то тропические жабьи рулады, вместо черной плесени – настенный «дор блю», подумаешь. Нет, однозначно жизнь попёрла в гору, а вернее, на вулкан, ближе к кипящему кратеру.
Из-за средне оплачиваемой жестокости началась конечно же еще и профессиональная деформация. Хотя причем тут она? Еще бы вспомнили кулачный завет отца: или ты, или тебя. Просто нареченный Огнем, не станет крабом, сколько не перебирай гастрономические дары моря на протухшем рынке – все равно не станет.
Нет точных данных, сколько змей в цветочных венках спас Огонь от пьяных хватаний за потное филе, но количество помятых его кулаками существенно росло от месяца к месяцу. Через полгода коллеги по мордобою уже привыкли вместо рукопожатия получать дружескую оплеуху, а бармены перед окончанием смены перестали недоливать пиво в кружку Кихи. Вот так Огонь вполне благополучно дрался и выпивал. А потом влюбился в официантку. В заведении со светящейся пальмой на вывеске и дымящимися стволами в брюках туристов работали не только нагие змеи с венками на шее, но и вполне приличные островитянки. Униформа у них была куда пристойнее: хоть стринги, но присутствовали, и венки были попушистее, редкий случай, когда сквозь лепестки выглядывал девичий сосок. Но как-то раз именно такое недоразумение и приключилось. Проспиртованный турист, хотя и не турист вовсе, а просто материковый житель этой же страны, посмел ущипнуть официантку за выпуклость цвета спелого финика. Бледнолицый земляк был телесно наказан и позорно изгнан. Официантка благодарно прижалась финиками к черной футболочной груди Кихи. Меж ними пробежал ток, который вопреки школьным знаниям об электричестве не убил, но пронзил сердца взрослых пятнадцатилетних людей.
И Кихи решил жениться. На финиках. И как можно быстрее. Уже через месяц молодожены отпраздновали свадьбу в лучших островитянских традициях и переехали в хибару с трубопроводом времен чуть ли не графа Сэндвича. На брачной церемонии со стороны супруги присутствовала тридцатилетняя незамужняя теща, полувековая бабушка и много ежегодно производимых на свет сводных братьев и сестер. А со стороны Кихи – поздравительная телеграмма, ибо родители снова занялись разведением кур и боялись воровства: глухой друг Огня очень недобро косил правым глазом со времен их последней встречи под хлебным деревом.
Медовый месяц был упоителен и прерывался лишь трапезами, раздавливанием поганых мокриц, пауков, стридуляцией гигантских стрекоз да пением ржавых труб, выплевывающих мутную питьевую взвесь. За сладким временем потянулись серые тропические будни. Представьте себе, будни даже в тропиках серые.
Молодая жена, а звали ее Алани или «оранжевое дерево», действительно имела янтарную кожу и пекла абсолютно дубовые лепешки. И рис то недоваривала, то превращала в диетическую размазню, и поке ее изобиловало мелкими рыбными костями и толстыми кольцами лука. Но, справедливости ради стоит заметить, что сервировала она невкусный обед очень изящно: зубочистки и ложки были строго на своих местах. Ибо с двенадцати лет Алани привыкла подавать блюда, а не готовить их, чего уж тут.
От дрянных семейных завтраков и обедов Кихи за год совершенно озверел. И сломав дерзкому иностранцу пару костей, которые Адам пожертвовал (на свою голову!) на сотворение Евы, потерял работу в серпентарии. Пару дней Кихи закипал: сыпал проклятиями в адрес туристов и женщин без трусов, колотил стены дома, прореживал зубья у вилок, швырял стульями в мокриц и даже сделал из одной трубы много маленьких труб – пришлось раскошелиться на ремонт. А потом Алани дала «настоящий» повод. О, нет, она не укоряла своего спасителя ни в чем, но вместо сочного куриного хули-хули подала на стол чесночно-имбирные угли. Огонь выжигал на Дереве отметины то руками, то ногами и тыкал лицом в слишком поджаристое хули-хули. Пока супруга не взмолилась:
– Остынь, я ношу твоего ребенка!
Кихи затих и раскаялся. В первый раз, когда бьют женщину, всегда раскаиваются. Плакал, положив голову жене на колени, просил родить сына, а не набор из двух фиников, и обещал в раю тропическом подарить рай семейный. Девять месяцев держался, забрасывая в жерло и переперченное, и пересоленое. И, кстати, вполне нормально переваривал. Устроился в порт, таская то огромные лотки с рыбой, то связки сахарного тростника, то родительскую цементную мечту. Но самое удивительное, Кихи носил на сильных руках потяжелевшую Алани. И еще приволок всякого хлама из порта в дом и пристроил к семейной хибаре маленькую хибарку – детскую. Молодые мечтали, что родится ребенок, немного подрастет, и Алани снова будет разносить коктейли и креветок на гриле, что Кихи станет старшим грузчиком. И как вместе они накопят денег на лодку с мотором, небольшую, с корпусом белым, как кожа туристов под плавками. Что дети закончат все классы школы и не станут сортировать и потрошить рыбу на рынке… И жена, будучи благодарной за совместные мечты, одарила супруга сразу двумя сыновьями: один был вылитый Кихи, а второй не очень вылитый. Так казалось Кихи, хотя родились близнецы. Их назвали Моук и Кэй. Сын и Море.
Алани посвятила жизнь детям, Кихи – поиску новых настоящих поводов. Еда уже не раздражала. Он обвинял жену в измене с соседом, но вместо соседа была только старуха с запекшейся и потрескавшейся, как глина на солнце, кожей. Тогда он подозревал, что неверная отдавалась местным, ведь Море был чересчур черноглаз и смугл. Огонь бушевал в поисках правды, хватая жену то за руки – до синяков, то за волосы – до клочков, остающихся в ладонях. Алани рыдала и бессмысленно жаловалась матери, у которой и без нее было полно ртов. А правда лежала на мокрых пеленках и сучила ножонками: близнецы были разнояйцевыми. Но про это в шестом классе учителя ничего не говорили Кихи.
Когда Огню показалось, будто Алани чаще предлагает финики Кэю, чем его Моуку, он обрушил на голову «изменницы» кулачный гнев. Две недели Алани чудилось, что вместо затылка у нее теперь дупло, в котором завелись осы. И пока через полгода не перестало сочиться из фиников детское питание, в дупле селились то осы, то жуки, то птицы, клевавшие мозг. Молоко сменили бананы, бананы рисовая каша, синяки наливались спелыми сливами, волосы редели, внутричерепная живность множилась. Дети сели, встали, пошли, заговорили.
«Райская» жизнь продолжалась до перелома. Увы, не в отношениях, а позвоночника.
– Я упала с лестницы, – вот и все, что ответила Алани людям в форме.
– Я очень неловкая, – лгала она другим, в белых халатах.
– Уже бесполезно жаловаться, а так у детей будет ходячий отец, я даже батат самостоятельно почистить не смогу, это теперь не руки и ноги, а сухие ветки, их можно отпилить, я ничего не почувствую, – сказала Алани плодовитой матери.
Эх, видели бы вы ту лестницу из трех ступеней, которые можно перемахнуть одним шагом. Высоченная лестница, чего уж сказать.
Мечты о белой лодке сгорели и стали вулканическим пеплом. Зато Кихи теперь стало не до рукоприкладства. Он снова носил на руках Алани, но уже по иной причине. Пришла его очередь варить еще более невкусные обеды, подтирать задницы всему семейству и работать, работать, работать – пособия по обездвиженности не хватало даже на оплату недвижимости. Иногда приходили родные Алани, чтобы посидеть на краешке кровати и посочувствовать, лишь единожды приехали мать и отец Кихи – послушали историю с лестницей, с укором посмотрели сыну в глаза, поцеловали одинаковые макушки близнецов и уплыли обратно к куриным и рыбным заботам, к черной книге с крестом, которая теперь лежала возле кровати на деревянной тумбочке, похожей на обычный перевернутый ящик.
Алани воспитывала сыновей смиренным примером, Кихи же к воспитанию детей подходил с пылом и жаром – кто бы сомневался. Прежде чем Моук и Кэй слезли с горшка и сумели залезть на стул, отец научил их дубасить друг друга. «Или ты, или тебя» – повторял Огонь ту единственную мудрость, которую передал ему родитель. Увы, Кихи так и не поумнел. Или просто не задумывался. Или же у него и времени-то поразмыслить не было между тасканием портовых грузов, переворачиванием Алани и переворачиванием лепешек. Сами выбирайте, что меньшее зло.
Моук и Кэй сначала тренировались дома, потом «подружились» с ребятами с соседних улиц, после впервые пришли из школы с разбитыми носами – злые, а на следующий день с разбитыми кулаками – довольные. Алани плакала от стыда, Кихи гордился. Огненный круг замкнулся – слезами не потушишь. Да что там слезами! Вулканы не потухли даже за восемь месяцев дождя, который смыл туристов с пляжей, как вода смывает нечистоты в унитазе, даже старые хиппи размокли так, что стали обычными бездомными, опустившимися людьми. А вулканам хоть бы что.
Чужие дети быстро растут, чужие родители быстро старятся. Были приливы туристов, были отливы молодых дней, да сменили много раз струны на кошачьих гитарах. Сначала близнецы поколачивали одноклассников, поколачивали окна, околачивались возле девочек, околачивали бананы вместо того, чтобы хорошо учиться. Кихи выбивался изо всех сил в старшие грузчики – самое тяжелое, что те носили, это руки, скрещенные на выпуклом брюхе. И дело-то было почти в кармане, осталось пройти собеседование с самым главным грузчиком, у которого кабинет был больше, чем хибара Кихи.
– Вы родились и окончили целых шесть классов на острове, где нет дорог и телефонов? – спросил кабинетный докер у Кихи.
Огонь радостно закивал, в груди стало горячо. Жизнь вот-вот перестанет быть серой, можно будет кричать на других грузчиков, а после обеда кататься на доске по волнам вместе с сыновьями.
– Там живет человек, которому не нужен телефон, ведь прикладывай он его то к левому, то к правому уху, все равно ничего не услышит. Он хоть и косит правым глазом, но очень похож на моего двоюродного брата теткиной снохи. Знаете, тот человек давно доел ваших кур, ему совсем не помешает четверть вашей зарплаты, – самый главный грузчик оказался родственником барабанной перепонки, увы, на маленьких островах такое сплошь и рядом.
Тем вечером Кихи всыпал Моуку и Кэю и за прошлые разбитые окна, и за настоящие, и даже наперед. И все выговаривал Алани, что лучше б она родила финики, которые умели бы жарить сочное хули-хули. Бить жену не было никакого смысла, она ничего не чувствовала и получала хоть какое-то пособие. Тогда Кихи напился с горя настойки то ли на цикадах, то ли на сколопендрах и отлупил собственную тень на заборе. Или же сама тень свалила на него забор. Поди-ка разберись в сумерках, кто кого победил.
