Так ужасно быть красивой лишь наполовину. Двадцать восьмого сентября Павла посадили с Евой. Она застыла на несколько часов, словно Галатея, боясь повернуть голову, чтобы не развеять миф. И целых пять уроков Ева была тихо счастлива. А на шестом пятно вызвали к доске. Задача по физике никак не хотела решаться быстро и правильно.
– Прекрати смотреть на меня одним глазом, заправь челку за ухо! Ты же из-за нее ничего не видишь! – приказала учительница.
Ева под дружное, но не дружеское хихиканье класса показала Павлу лакмусовую метку.
– Надеюсь, это не заразно, – сказал он и отодвинулся к краю парты.
А двадцать девятого сентября Павел пересел к более безопасной перхоти. И теперь довольная соседская дочь блеяла на переменах громче черной козы. Недолго. Примерно до жертвоприношения козлят. Павел предпочитал разнообразие и подсаживался к одной, потом к другой… Прямоугольник класса быстро трансформировался в треугольник, а после в порочный круг. Павел приглашал девушек в кино, затем в кафе, после в гараж, где стоял его мотоцикл и автомобиль отца. Брал, что положено по роду (ну неспроста ведь этот римский профиль) и по статусу отца, а затем выбрасывал, как надкушенные червивые яблоки. Ева осталась нетронутой, хотя сама жаждала соблазнить Павла Эдемским плодом.
Она высаливала слезами распустившуюся уже во всю щеку звезду, шлифовала ее о подушку и с горечью подсчитывала, как ходики отмеряют секунды, минуты, часы, дни, месяцы прожитые безответно. Не помогало. Звезда светила все ярче, лучи становились все длиннее. Один из них проник в Евин рот, и теперь, когда она говорила, складывалось впечатление, что она жует красную нить. Вот только нить не выводила из лабиринта, а наоборот, заставляла страдать сильнее, сильнее, еще сильнее. Раньше в школе над ней смеялись, теперь же брезговали и никак не могли оторвать взгляд от щеки, как от уродства прокаженного.
Мать наконец-то скинула рабочую робу, оставила на пару вечеров шинки и повела Еву к местным светилам. Солидный умный и бесплатный доктор (по словам бабушки) находил внешний вид невуса занимательным, он так и сказал:
– Какой занимательный гипертрофичный невус! Вы растете, и он вместе с вами, голубушка. В любом случае абсолютно неопасный, просто родимое пятно, – доктор верил в ересь, которую нес, так же искренне, как священник в силу Божью.
На всякий случай поехали на другой конец города ко второму шарлатану. Платному. В итоге за двухдневную ставку матери потеряли час и получили мудрый совет: «Хорошо бы в столице дерматологу показать, специалист такой по папилломам и прочим лицевым неприятностям». Выписал рецепт: пятно протирать лимонным соком и делать примочки из простокваши. А произнося «прочие неприятности» нагло рассматривал то ли юный второй размер, то ли зрелый четвертый. Ева вышла из кабинета удрученной, мать приободренной. Вечером, напевая веселую чепуху, родительница окислила и увлажнила дочкину щеку. Остатки лимона употребили с чаем, остатки простокваши пошли на омоложение матери. К следующему вечеру бабушка забыла приобрести рецептурные средства. Затем их забыла купить мать. После Ева перестала даже напоминать, все равно бесполезно.
Весной в классе появилась новая ученица, тоже с невусом и тоже на правой щеке, но маленьким, черным, изящным, похожим на бархатную пуговку. И звезда Евы окрасилась в багряный. Генрика была не только красива, но и коварна. Она не приняла приглашение Павла сходить в кино, даже не посмотрела в его сторону. Кроме того отец ее был назначен на завод заместителем директора, а не каким-нибудь там инженером. Пришла очередь влюбиться Павлу. Надкушенные ранетки ликовали. Ведь иногда месть бывает слаще любви.
Павел стал караулить Генрику после уроков, та попросила водителя отца забирать ее из школы, Ева подглядывала за ними, жертвуя новые чулки шиповнику. Павел притащил в класс большую коробку эклеров, раздавал их направо и налево, Генрика не взяла, а Еве не досталось. Павел подстригся по последней моде, Генрика распустила тяжелые каштановые волосы. И теперь Ева смотрела на шикарную гриву чаще и дольше, чем на Павла. Ведь иногда зависть сильнее любви.
***
Мать не повезла Еву в столицу к специалисту по кожным неприятностям. Но тем летом столица сама приехала в козью глушь. В лице фотографа глянцевых девиц. Он привез треногу, канистру с фиксажем, яркие тряпки и пару тощих моделей. Несколько дней снимал то шифоновую, то крепдешиновую дистрофию на фоне пышных зеленых лугов, яркого, как желток домашних кур, солнца и сине-белой небесной глазури. А по вечерам вылавливал из фиксажа проявленных девиц и рвал в клочья – не то, не те. Пока не встретил Еву, вернее, ее пятно. Девушка шла, перекинув через плечо полотенце, с далекого заросшего камышом озера, искупавшись в котором гадкие утята перерождаются в прекрасных лебедей.
– Эй, милая, хочешь, я сделаю тебя знаменитой? – спросил фотограф. – Я могу снять закат на твоей щеке и дождливое утро в твоих глазах. Я подарю тебе славу и номер журнала с моим автографом.
Конечно же Ева захотела автограф. Из скорлупы фотографа вылупился художник, который снимал ее звезду и на восходе, и в жаркий полдень, и утомленными розовыми вечерами. Распинал Еву на рапсовых полях, на изумрудных склонах, на жгучем горчичном песке. А после проявлял свою пасторальную музу, рассматривал и довольно прищелкивал языком – что надо! Глядя на себя застывшую, Ева с верой всматривалась в недалекое будущее, вылетающее из объектива. В начале июля она получила подарочный автограф, а потом еще один, уже в августовском номере.
Неприлично большие тиражи когда-то некрасивой одноклассницы повернули вспять и зависть, и любовь. Прежде слепой Павел прозрел и приглашал Еву на все премьеры и во все кафе, но только она теперь не хотела. И вот уже Генрика отказалась от услуг водителя, но слишком поздно. Девочки в классе обсуждали не пятно, а глянцевую тонкую талию и длинные ресницы. Бабушка чуть меньше стала жертвовать Богу и с пенсии немного расширила возможности Евиного гардероба. Даже серая мать отныне смотрела на дочь не как на бракованную, а как на уникальную, с удовольствием выпивая за ее здоровье и успех.
Сверхновая Ева пылала, и ночь приходила к ней с такими волшебными и многообещающими снами, что в конце октября звезда достигла апогея. Ева стала не просто любимой, а обожаемой. В какой-то ноябрьский вечер Генрика показалась ей обычной и жалкой, как и все остальные одноклассницы. Исчезла глупая длинная челка, превратившись в короткую, прямую, дерзкую. Прежде тихий голос звонко зазвучал в церковном хоре. И в дневнике появились замечания учителей типа «весь урок любовалась собой в зеркальце». Увы, после вознесения следует падение, если, конечно, ты не сам Господь или его заместитель на грешной земле. Так говорил святой отец, по словам бабушки весьма неглупый человек.
В декабре звезданувшийся фотограф приехал в городок снова. Он желал снимать теперь красное на белом: упоительно свистящих клестов, тяжелые кисти рябин, кровь жертвенных козлят, припорошенную черепицу пряничных домиков и, конечно, астральную девушку Еву. А потом, едва сойдя с поезда, уже не Еву, а Генрику. Проклятые отцы-заместители директоров, которые существуют для того, чтобы перехватить фотографа и перекупить счастье на маленькой железнодорожной станции, пожав одними грязными руками другие, не менее испачканные. А у Евы не было отца, даже заместителя отца не существовало. У женщины в сером костюме оказалось слишком много кандидатов на родство с Евой, а значит, никого конкретно.
Однако не все так просто. Как бы не была красива Генрика, ей не хватало той самой «звездной» изюминки. Которую не компенсировали ни мертвый песец на воротнике, ни красное платье в белый горох прилипших снежинок, ни уверенный в отцовских деньгах взгляд, ни каштановое изобилие на голове. Фотограф был явно недоволен, вместо зимней сказки о девушке-звезде на снимках разыгрывалась какая-то буржуазная комедия, такую не захочется пересматривать и хранить в аккуратной подшивке ни одной столичной моднице. Нет, на фото были безупречные вещи: пейзаж, свет, девственные сугробы, нагая березовая роща и голубые еловые лапы. Но новая астральная девушка, увы, выглядела фальшивкой. Взяточник и по совместительству хранитель вылетающих из объектива пичуг назначил встречу в милом ресторанчике, где подают козлят под пикантным соусом. Отобедав плотно и за чужой счет, фотограф отрыгнул правду вперемешку с чесночными хлебцами. Генрика марала соплями шкуру, содранную с песца, и умоляюще смотрела на всемогущего родителя. Заместитель директора не был изобретательным, он просто щедро добавил. И изобретательным стал столичный чародей. А за Еву никто не дал ни гроша.
Красной помадой женщины изображают доступную страсть, которая потом стирается поцелуями, салфетками и пирожками с козлиным ливером. Фотограф нарисовал на правой щеке Генрики пылающую звезду. Яркую, негасимую. И все получилось. Генрика вышла в тираж, а после вылетела в астрал. Звезда ведь так и осталась с ней. Пятно категорически не удалялось. Не помогло мыло, не справился спирт. В последнем полугодии на уроках от Генрики пахло сначала ацетоном, потом керосином. Пятно то отливало глицериновым блеском, то хранило в трещинках кожи следы соды. Поначалу все в классе думали, что Генрика специально малюет его каждое утро и повторяли следом. Красные астры множились сперва в масштабе класса, после и всей школы. Учителя подобное подражательство не одобряли и приказали привести щеки в надлежащий ученический вид. «Носить» пятна разрешили Еве – что Бог дал, и Генрике – по статусу отца и из-за «странной реакции кожи на красный пигмент» (так единогласно назвали инцидент с помадой оба городских доктора). Две звезды в одном школьном периметре – это уже слишком, Павел находился на грани нервного срыва: он то любил их обеих, то обеими же брезговал, поэтому вполне ожидаемо вернулся к непримечательной Евиной соседке – черноволосой и теплой, как парное молоко.
Наступил март. Ева не по-весеннему увядала. Популярность сходит быстро, как опаленный солнцем снег. Снова отрастила челку, притихла в церковном хоре и повторно влюбилась в Павла. Но завидовала теперь обычным девочкам: на равнине спокойнее, ибо на высоте дуют переменные ветра, а в низине затхлый болотный воздух да квакающее одиночество. Через неглупого божьего слугу после бабушкиных пожертвований – вновь основательных, Ева попросила у Господа сделать ее самой обычной. И была услышана.
Другие просьбы передала Богу Генрика. Безо всяких денежных вложений, авторитет отца был надежнее любых монет. Вторичная звезда желала блистать с новой силой, раз уж пятно не выводилось. Мечтала поехать в столицу, найти сумасшедшего фотографа и снова воссиять с обложек новых номеров. Но то ли святой отец осуждал жадность и не донес в истовых молитвах желания Генрики, то ли ангелы в небесной канцелярии что-то напутали: поездка в столицу случилась, но все пошло не так.
Ваятеля глянцевых звезд нашли быстро, уговаривали долго и сулили приличные гонорары.
– У тебя в запасе целая стая пичуг, так потрать с десяток на мою Генрику! – требовал заместитель директора завода. – Я ведь тоже жил в столице, тут дорогая любовь и самые вкусные фаршированные перепелки. Или ты предпочитаешь перепелов?
– Твоя правда, – подмигнул фотограф. – Но мне больше не нужна астральная девушка. Звезды уже всем наскучили. К тому же я собираюсь перейти работать в мужской журнал, на свете много не только красивых девушек, но и симпатичных юношей.
Что тут возразить? Просто потеряли время на глянцевого прохиндея и вернулись ни с чем. Лучше бы потратили драгоценные часы на столичных дерматологов. Но момент был упущен. И когда в апреле березы дали живительный сок, звезда начала сочиться красно-бурой слизью, пускать щупальца глубоко в ткани и питаться плотью Генрики. В мае снова были поездки в столицу, но уже за приговором: все очень и очень плохо. Звезда оказалась меланомой, проросла сначала в правом глазу, потом в левом, растеклась по лимфоузлам, добралась до легких и укоренилась в желудке. На выпускном балу Генрики не было.
Жизнь превратилась в невыносимую черную боль, которая исчезает только со смертью. Подделка под звезду окончательно дотлела в багряной печали сентября и канула в могильную вечность. Во время отпевания и похорон лицо Генрики прикрыли кружевом – та, когда-то красивая, изящная мушка, закрашенная сначала помадой, а позже протравленная химией внешней и химией внутренней, выглядела совершенно неэстетично. Ева плакала. Все плакали. И пусть не вслух, но жалели теперь и Еву – вдруг ее лицо тоже придется спрятать под ажурным саваном. Не пришлось. Спасибо пожертвованиям бабушки.
Дальнейшая жизнь Евы складывалась, как нельзя лучше, а вернее, как нельзя обычнее. Она окончила школу с аттестатом и планами на жизнь ниже среднего. И сразу же, минуя теорию, началась повседневная практика. Ева трудилась плечом к плечу с матерью. Мать в серой робе что-то перебирала, Ева в такой же безликой одежде что-то упаковывала. Впрочем, упаковывала и дочь соседки, в очередной раз брошенная Павлом. И Еву это вполне устраивало, она еще не понимала различия между «в очередной раз брошенная» и «в очередной раз отвергнутая». Устраивал Еву и сам Павел, укативший даже не в столицу, а за границу для получения инженерного образования, необходимого для того, чтобы сменить отца на сытном посту. Так Павел хотя бы не отвлекал от понятной жизни.
Через пару лет Ева, заручившись поддержкой бабушки, попросила у Господа ничем не выделяющегося мужа. И получила его! Она вообще умудрилась из всех одноклассниц выскочить замуж первой. В одно из душных летних воскресений святой отец наскоро обвенчал звездную девушку с самым обычным мужчиной: земным, работящим, недалеким и невзрачным. И в понедельник из проходной Ева вышла не только с серой матерью, но и со спецовочным мужем. Такие же серые, лишенные всякого глянца горожане одобрительно кивали им вслед – ах, какая замечательная неприметная семья! Еще через год молодожены подписали с заводом пожизненное соглашение на рабство, а на вырученные деньги построили домик с черепичной крышей, тремя комнатками и кухней. Пять дней в неделю молодые супруги посвящали труду, в субботу пили чай с бабушкой и матерью, а воскресенье и пару монет жертвовали богу.
Ева с мужем даже побывала в столице. В столице просто обязан побывать каждый обычный человек. Пусть не в рыжем сентябре, так в седом феврале. Они посетили почти бесплатные музеи, поглазели на картины неизвестных художников и лысоватые чучела лесных зверей, посмотрели короткометражный фильм в огромном кинозале, сходили на просроченный спектакль то ли в театр, то ли в драмкружок на окраине. И, конечно же, отужинали незатейливыми блюдами в забегаловках, которым никогда не светит одинокая Мишленовская звезда. В общем, все по полной туристической программе.
Даже больше, чем по полной. Еве неожиданно выпал бонус. На мощеной древними булыжниками улочке Ева увидела объявление: «Удаление волос, бородавок, пигментации и прочих наружных казусов. Новейший метод». За возможность стать абсолютно неприметной белый халат попросил немало. Однако выбор был очевиден. Деньги, которые супруги привезли на пальто с мертвым не песцом, но все же енотом, единогласно решили спустить на обезличивание. Почтенный выжигатель недостатков, прямо-таки образованный факир наводил на Евину щеку красный луч и тушил им красную звезду. Так встречным палом гасят пожары. Еве понадобилось длинных двадцать два года и три коротких посещения, чтобы навсегда стать банальной: после первого раза звезда втянула в брюхо острые лучи, после второго сеанса – вместо заката остался рассвет, после третьего – вместо слепящей вспышки виднелся едва заметный след. Довольная Ева уравновесила скулы легким румянцем и… исчезла в толпе.
Казалось бы, замечательно сложилось: все серы и по-серому счастливы. Но, как назло, в городок вернулся Павел. Еще более красивый, повзрослевший, образованный и искушенный. Это здесь он когда-то довольствовался пастушками коз, а в столице познал дорогих продажных Мессалин, иногда обеих за раз. У него была женщина, которая умела закидывать ноги за голову, и женщина, курившая опиум, и женщина, плеткой укрощавшая гордость. И весь столичный опыт так призывно светился в его глазах, что Еве, столкнувшейся с Павлом на проходной, захотелось напомнить, что девушки-звезды у него так и не было. Она даже забыла о том, что замужем за положительным серым человеком, и о том, что бескостные языки судачили о ее матери, а еще о том, что Бог – не святой отец из местной церквушки и не отпустит грехи за пару медяков.
Ева взяла Павла за руку, не спохватившись о самом главном, – звезды-то больше нет! И Павел ее не узнал. Просто поверил на слово, что та не врет и действительно сидела с ним за одной партой в конце какого-то осеннего месяца, что не звал ее в кино, а после звал, но она не пошла.
– Ну и напрасно. Теперь и не позову. Та была девушка-звезда, на нее все хотели походить, одна перестаралась, как же ее там… Генрика, точно, Генрика. Перестаралась и умерла. Глупая. Но ты еще глупей. Чем ты можешь удивить меня сегодня? – он посмотрел сквозь Еву и пошел по своим инженерным делам.
В домике с черепичной крышей она искала защиту у серого мужа. А нашла правду.
– Мне же лучше без этого пламенеющего невуса? – пытала супруга Ева.
– Не знаю. А вообще-то жаль, что мы не купили тебе пальто. На тебя бы обращали внимание: и на щеку, и на енота. И я бы гордился. Но ничего, мы еще купим тебе зверя с самым полосатым хвостом…
«Но где мне нынче купить новую звезду?» – подумала Ева.
И стала искать утешение у родных. Бабушка читала Библию, мать разминала папиросу.
– У меня больные суставы, но я несу свой крест, – сказала одна и зевнула.
– У меня было прошлое, которое хочется забыть. А у тебя прошлое, которое ты постоянно вспоминаешь. Зарплату платят вовремя, вот и смотри на жизнь веселей, – посоветовала вторая и подавилась дымом.
Тогда Ева спросила соседку, которая так и не устранила себорею, даже пыльный пробор не поменяла.
– Перхоть на спецовке не видно, чего тогда ради стараться? – пожала она плечами. – А на головах у всех одинаковые платки. Тебя же взяли замуж, значит, и мое время придет. А Павлов на всех не найдется, – и пошла в хлев добывать жирное молоко.
От козлиной мудрости Еве не стало легче. Наоборот. Дни показались до омерзения одинаковыми, а ночи опять стали бессонными. Но уже не от девичьей любви, а от тоски понятной только когда-то «бракованным» людям. Фантомная звездная боль не давала покоя – щека горела, как от ожога кочергой.
И Ева стала завидовать снова. Самой себе. Той девочке, что родилась с некрасивым винным пятном. С которой никто не дружил. Которая, стараясь быть незаметной, тихо пела в церковном хоре. Той девушке, на которую каждый обращал внимание, вращая тем самым мир вокруг нее. Той школьнице-звезде подражали, а этой женщине уже никогда не будут. От таких мыслей Ева испускала во тьму звуки, похожие на песни шакалов в глубоких темных оврагах. Теперь даже прошлая жизнь матери казалась настоящим фейерверком: в ней были плохие мужчины, несвобода и уникальная дочка.
Кстати, через несколько лет у Евы родилась исключительно обычная девочка. Вполне здоровая, со средними способностями, безо всяких отметин. Что повергло Еву в еще большую депрессию. Раздражали абсолютно все оттенки серого: заводское бытие, бабушка – слишком живучая, несмотря на больные суставы, мать, муж, собственное дитя, безликая толпа на проходной, безликая очередь в булочную, безликие прихожане в церкви, в общем, весь этот туман, которому так уютно в пределах маленького города. Даже енот, намертво пришитый к пальто, спас ситуацию всего на пару месяцев, у прекрасной половины серой массы тоже появились полосатые воротники. Иных же целей у бывшей астральной девушки не было. Евины дни превратились в камни, камни стали пригорками, пригорки высокими хребтами.
Ближе к морщинам Ева начала кутаться в серую шаль, которую от смертельной скуки побила моль. В этой же шали была на похоронах бабушки, потом умерла мать. Ева выдала замуж дочь, вышла на пенсию и переселила серого супруга в бывшую детскую. Чтобы не храпел и не мешал смотреть на ночное небо – вдруг упадет запасная звезда, чтобы блеснуть хоть напоследок, на зависть всем. Но разве одной и той же щеки может дважды коснуться небесное светило?
И все же на Еву кое-что просыпалось. Не сразу, уже в эпоху зрелого радикулита. Не волшебная пыльца, но самая настоящая небесная труха. Влетела как когда-то через распахнутую форточку и осела на лице, на шее и на руках старушечьей гречневой крупкой.
А более никакой звездной магии в Евиной жизни не было.
***
Я только что прочитал весьма любопытную статью незнакомой мне пока науки. Про девушку по имени Ева, ее мать, Генрику, перхоть и радамер. Весьма интересный доклад в свободной форме о другом городе и совершенно иной жизни, которая и на жизнь-то не похожа – ни персонального помощника, ни расписания, ни Хобби Дома. И люди сначала все разные, а потом немного напоминают нас: ходят в серой одежде, и у некоторых есть перхоть. А Ева вообще смахивает на меня самого: она недовольна красным пятном – то его наличием, то его отсутствием, как я недоволен собственным коротким именем практически постоянно, кроме случая, когда вижу в окне Гудбранда. Это очень странная и, думаю, эмпирическая статейка: там красивая, как звезда, девушка умирает молодой да еще и от рака, а другие люди стараются размножиться любым способом, эдакие люди-лишайники. Но как можно умереть от меланомы, разве Генрику не привили комбинированной вакциной, защищающей практически ото всех видов канцера? И почему в столице даже не попытались изменить генетический код или просто не прекратили неконтролируемое деление клеток, чтобы после запустить процесс регенерации тканей? Вместо этого назначили нечто вредное – какую-то химию, в итоге получилось экологически грязное лечение. Может мне через пару лет в оздоровители пойти? Я люблю анатомию, не боюсь крови и нахожу космическую эстетику в какашках. А главное, у меня крепкие, очень крепкие руки. Но про выбор будущей деятельности нам пока ничего не говорили.
– Пора принять корректоры, Боб, и готовиться ко сну. У тебя тридцать минут, – отвлекает Миа.
Пусть отвлекает. Мне срочно нужна смена обстановки: туалет в конце коридора, горсть разноцветных улучшителей и усреднителей. Но я снова и снова думаю о статье. Еще немного и голова треснет, как перезревший арбуз. Взяточник-помада-шарлатан-тюрьма-заместитель директора-пряничные домики-провинция-старшая школа…Запутался во всем: в Еве, в звездной пыльце, в каких-то докторах, в сером дыму неизвестного слова «папироса» – пусть будет X, вставленных в неизвестный «мундштук» – пусть будет Y. Смешно. Хочу решить абсолютно новое уравнение, используя старую формулу. Я брожу рядом с проходной, пытаясь разглядеть лица людей, еду на автобусе по незнакомым улицам, хотя никогда не покидал пределы своего города. А еще мне вдруг становится не по себе. Впервые в жизни. И появляется ощущение, что у меня грязные руки. Я мою их долго и тщательно. С ландышевым мылом.
Регуляторы и корректоры действуют безотказно, в данный момент я рад этому. Сейчас нужна тишина черного цвета, а не красное излучение, которое насквозь прожгло мой мозг. В комнате выключается свет, Миа растворяется в темноте, даже Южный Крест затягивает дымка.
Но в голове крутятся последние размышления. Кто такой святой отец? Почему ему носят какие-то подношения? И почему святой отец – неглупый человек – не работает, как все, на заводе или, предположим, в кукурузном поле, в парке, в столовой? Кстати, что значит слово «святой»? Или это опечатка? А отец «светой», потому что ходит в светоотражающей одежде?
И почему странные люди делают что-то исключительно на благо себя, а не всего города? Чтобы иметь «пальто с мертвым енотом» или дом, нужны деньги? Разве город не обеспечивает жителей всем необходимым в обмен на труд? Так, так… За работу дают деньги… А что именно подразумевается под «деньгами»? Старинные монеты?
И вообще, кто эти люди: мать, отец, бабушка, дочь, одноклассники… Почему мать, бабушка и дочь живут в одном доме, у которого всего два этажа, а не восемь, как у нас? Судя по описанию местности, ничего не мешает строить дома повыше…
А Господь, кто такой Господь, у которого Ева попросила мужа?..
Твердотельный накопитель с семью файлами с необычными названиями полон загадок, на которые у меня пока нет ответов. Зато я знаю, что такое «радамер», я даже употреблял название этого сыра сегодня, когда отбивался в очереди от навязчивого Аарона. Так, так… Если люди из «Звезды Евы» доят коз и делают радамер, значит, они вполне обычные. Получается, мы как-то связаны…
Перед тем, как отключиться, меня осеняет, и я вижу, наконец-то отчетливо вижу самую суть:
– У них нет Инструкции! Они живут в хаосе! И это их вполне устраивает!
Наутро Миа сообщит в Ликвидацию, что на первой стадии медленного сна у меня были псевдогаллюцинации, а на четвертой явно мучали кошмары. А еще, что в фазе быстрого сна я брыкался и орал: «Ты кто такой?».
Скорее всего, мне повысят дозу «Корректора сна». Я не против. Ибо проснулся от собственного дурного крика.
– Ты кто тако-о-ой?!
– Доброе утро, Боб, – отвечает Миа. – Сегодня снова будет замечательный день. Погода за окном 19 °C, пасмурно, в первой половине суток ожидается дождь, ветер 8-10 м/с. С утра у тебя бритье и прослушивание «Адажио. Концерт для гобоя ре-минор» Алессандро Марчелло, потом завтрак, далее мытье окон в Контроле, затем плавание кролем на четыреста метров и брассом на сто, стирка в прачечной…
– Как будто я в бассейне не наплещусь вволю. Кстати, почему бы контролерам самим не помыть окна? Ко мне, например, никто не приходит убираться, – бурчу я спросонок на Мию.
Я ведь Боб, а не Алессандро, наверняка довольный своим именем. По утрам у меня часто бывает плохое настроение. Особенно от прослушивания гобоя. После утреннего ре-минора от Марчелло я снова думаю о Еве и той, иной жизни. Жизни вне расписания, без корректоров и без нашей понятной и четкой Инструкции.
И вообще, даже после частичного осмысления «Звезды Евы» мне вдруг начало попадаться огромное количество красного: редкие виды растений в Цветариуме и обычные гибискусы и вербены, поздний закат, куриная кровь, помидоры, клубника, акне, туалетная бумага, брошенная в мусорное ведро девушками с моего этажа. Да и не только красный цвет я стал замечать, а еще много другого, яркого, не серого…
***
Но, как и думал, мне повысили дозу «Корректора сна». Я хочу читать файлы со странными названиями дальше, на твердотельном раритете еще шесть штук, но отрубаюсь раньше, иногда даже не успевая оценить очередной гобой или виолончель, очередные рыбные паровые котлеты или вообще салат из салата, очередное гимнастическое занятие на ненастоящем коне и уборку настоящего конского навоза. Кстати, для чего мы держим десяток лошадей, если не едим конину? Мы ведь только чистим жеребцов и кобыл, выгуливаем, кормим и убираем вонючие «яблоки»? Зачем нам эта конская боль? Я же Боб и просто хочу во всем разобраться.
Глава 2. Бо?бовое зернышко
Через две недели, весенним днем я впервые должен сдать генетический материал. Время пришло, я созрел, как батат на грядке. Скоро буду мастурбировать в Оздоровлении, сольюсь в специальную баночку и стану бессмертным.
Вместе со мной будет стремиться передать гены потомкам сосед по дому. Нет, не просто за компанию – ему тоже пора сбросить многолетнее напряжение в стерильный контейнер. И нет, это не Аарон, а вполне сносный парень, у которого давно выработался рефлекс по поднятию унитазного сиденья, его зовут Джо. Как замечательно, что существуют имена еще отвратительнее моего. Так вот, мы с Джо скоро будем самоудовлетворяться в Оздоровлении в «Отделении генетической коррекции». Впрочем, меня и так уже достаточно откорректировали, отрегулировали и простимулировали за эти годы.
Заблаговременно оздоровители отменяют донорам спермы и яйцеклеток все препараты и даже биодобавки. Скажу, что выдаются интересные деньки. Весьма и весьма интересные. Частенько чувствую себя лишайником, который стремится размножаться любыми возможными способами. Однако у нас есть Инструкция, которая предусматривает продолжение рода только на хромосомном уровне с помощью оздоровителей-генетиков и только с выбранными ими же партнершами или партнершей, вернее, с их яйцеклетками или всего с одной яйцеклеткой – кому уж как повезет. Или ни с кем – если ты генетический неудачник. Одного такого я знаю – Лукаса. Его забраковали давно, с самого детства. Нашли ген SETD1A. У Лукаса вероятность стать шизофреником в тридцать пять раз выше, чем, например, у меня. А это значит, что мои предки не имели подобных психических отклонений. Оздоровители исправляют многие гены, да почти все – мы, носящие серую одежду, довольно высокие, отлично видим, слышим, у нас нет аллергии, у нас исключены раки груди и простаты, но вот с болезнями человеческого сознания дела пока обстоят не так оптимистично. Особенно с шизофренией. Хотя Лукас может сойти с ума, а может и нет. Однако ему категорически не стоит отклоняться от Инструкции, тогда шансов остаться вменяемым однозначно больше, так сказали оздоровители. Но кажется, что Лукас уже это, того. У парня иногда такой взгляд, будто он далеко, словно за пределами города и даже за пределами самого себя. А в остальном Лукас ничем не хуже меня. Может даже и лучше. И уж точно правильнее Аарона и того же Жана. Но мне жаль этого неудачника с геном SETD1A, ведь получается, Лукас однозначно смертен. А я нет. Так как абсолютно здоров. И готов покрыть хоть всех девушек города, словно я симментальская скотина. Оставлю в вечности свое Бо?бовое зернышко. А то и целый колос, чтобы выросло поле новых Бо?бов.
Мне нравится эта жизнь без стимуляции, блокировки и коррекции. Хотя я немного боюсь бардака в голове и непривычных ощущений. По Инструкции я имею право мастурбировать раз в три дня, не чаще, в свободное время и только в своей комнате. Чем собственно периодически и занимаюсь. При Мии. Она же не Рауль, в конце концов. Миа наблюдает за моими половыми упражнениями и молчит, нет бы подбодрить, мол, давай, Боб, вперед, Боб, молодец, Боб, ого-го, Боб. Поэтому я обижаюсь и мщу, целясь в персональную помощницу. Не знаю почему, но мне это доставляет удовольствие. А еще мне нравится, когда Миа оценивает точное попадание минимум на 7 баллов. Ей же все равно, какие действия оценивать. Правда, Миа просто дает баллы моей хорошей физической форме. После я тщательно стираю генетический материал. Иногда со стены, иногда с пола. Как-то поскользнулся на миллионе хвостатых Бо?бах и больно ушиб задницу, ага. И если сперматозоиды у меня пока в избытке, то задница одна единственная и потому очень дорога мне.
Без утренних препаратов мир вокруг становится не таким. Или, скорее всего, не таким становлюсь я. Потому что остальное неизменно. Теперь я более рассеян, высшая математика, физика и шахматные задачи даются не так легко, как под препаратами, я часто отвлекаюсь и допускаю ошибки. А отвлекаюсь я на девушек и женщин. Но не на всех, ага. Например, меня не интересует мертвая Изольда, пусть и дальше расширяет границы моих биологических познаний. Но зато я часто думаю о Веронике, даже если ее нет рядом, даже если не видел несколько дней. Иногда смотрю на Мию, а представляю Веронику. И не только ее глаза, губы и родинку на щеке, а всю целиком и не очень одетую. Если уж совсем честно, то абсолютно голую. Еще я сейчас остро реагирую на запахи. Поэтому никогда не представляю Сару – ну ту, из автобуса, от ее волос с перхотью пахнет совершенно непривлекательно. Кстати, неужели среди кучи корректоров и блокаторов не нашлось чего-то устраняющего жирную себорею? Странно, эрекцию ликвидируют легко, а перхоть не могут? Тьфу, зачем я вообще отвлекся на Сару? Я же просто думал про обострившееся обоняние.
Вот у Вероники мне нравится даже запах подмышек. Если б Инструкция разрешала, честное слово, уткнулся бы в её подмышку или еще лучше между грудей. А теперь совсем откровенно признаюсь: хочу, чтобы Вероника снова меня нарисовала, только уже не глаз, а пах. В натуральную величину или в бОльшем масштабе. Пожалуй, масштабность не повредит, 2:1, ага. Смотрелось бы куда эстетичней. Но это не точно, я ведь не художник. Так вот, пусть бы Вероника изобразила мой член, а потом сильно-пресильно вспотела. Если такие мысли настигают в бассейне, то я предпочитаю не плавать на спине. По Инструкции мы не должны мешать окружающим выполнять поставленные задачи и отвлекать всякой фигней. А моя фигня, стоящая прямо-прямо, будто кукурузина под солнцем, сильно отвлекает. Очень сильно. Я разок нечаянно проверил.
Работать становится всё тяжелее – просто на износ. Во-первых, теперь я намного быстрее устаю, в полях я в последнее время хоть и пропускаю сорняки, и окучиваю не каждый куст того же картофеля, чаще через один, все равно прихожу к финишу последним – уже ненамеренно. А во-вторых, меня очень раздражают советы контролеров, раньше тоже не радовали, но сейчас хочется бросить кельму, метлу, лопату, поливочный шланг или газонокосилку и сбежать. И не в Хобби Дом, даже не туда, а далеко в горы, где нет всяких сверх Янов. Хочется удрать туда, где вообще никого. Разве только Вероника, ей можно.
И полезно питаться невыносимее с каждым днем. От утренней каши воротит, от супа-пюре из брокколи кишечник через час ревет кашалотом, а все паровое и несоленое достало донельзя. Когда попадаю на птицефабрику, к сожалению, далеко не каждый день, питаюсь сырыми яйцами, отбираю их у сонных несушек, кроманьонец какой-то и только. И вообще, очень хочется поймать самую жирную курицу или утку, оторвать ей голову голыми руками, а тушку зажарить целиком. Ах да, еще тянет съесть печень. В сыром виде. В такие моменты я сам себе противен, но ничего не могу поделать.
– В тебе проснулись самые низменные инстинкты, Боб, – по вечерам Миа объясняет мое моральное разложение, пытаясь поддержать. – Не переживай, скоро ты сдашь мужские репродуктивные клетки – в первый раз на контрольное исследование, а еще через неделю повторно – для анизогамной формы размножения в лабораторных условиях. Не переживай, Боб, к твоим XY хромосомам подберут наиболее генетически подходящие XX хромосомы, чтобы появилась новая жизнепригодная мутация, у которой будет крепкое здоровье и высокий интеллект…
Тут же успокаиваюсь. Я скоро стану бессмертным, из моей гаметы вырастет здоровый умный мутант или мутантка, или сразу несколько жизнепригодных гибридов. Достойная смена на кукурузном поле, ага. Не конкретно на нашем поле. Города должны обмениваться между собой генетическим материалом: иногда уже готовыми оплодотворенными Бо?бами, а иногда только мужскими или женскими хромосомными наборами. Чтобы в будущем избежать фатальных мутационных ошибок внутри каждого города. Мы же не овцы, в их случае подобное скрещивание даже полезно, чтобы получить еще больше шерсти и мяса. Мы ведь люди – вершина эволюции.
За эти две недели появляется масса всяких новых раздумий и вопросов. Чаще всего они приходят в темное время суток. Несмотря на большую усталость, практически постоянное ощущение голода, регулярные ручные эксперименты, непонятные и частые мысли о голой, а теперь даже и об одетой Веронике, я плохо и мало сплю по ночам. Зато хорошо сплю сидя – на занятиях в Библиотеке, и стоя – в автобусах, и зубы теперь чищу минут десять, словно они растут в пять рядов, как у белой акулы, а ближе к вечеру я начинаю частить в туалет – там тихо, можно чуть-чуть вздремнуть на унитазе. Вряд ли меня сейчас смутят даже капельные последствия. Всё-таки Аарон не человек, а сломанный кран какой-то!
Раньше я думал, что мой предел – это петь руками и прыгать на жопе, но на днях превзошел самого себя. Заснул с открытыми глазами, когда ждал очередь в столовой. Взял поднос с едой и сел за стол. Не просыпаясь. Даже не помню, что съел на завтрак. Лишь позже по диарее догадался, что нечто молочное – я же сейчас не принимаю «Корректор для усвоения лактозы». Постоянно одолевают понос и мысли, оба явления весьма внезапны и нестерпимы – лезут наружу, только разными способами. Мыслепоносие или поносомыслие какое-то. Потому что теперь я думаю о том, о чем раньше ни-ни. Например, в каком именно городе живут те самые XY и XX в серых футболках и бейсболках, которые посеяли меня? Почему я не знаю, как они выглядят? Вдруг всемирный карантин внезапно закончится, и мы выйдем за пределы городов, как же я тогда смогу узнать нужных доноров спермы и яйцеклетки? Но, главное, почему старше людей, живущих в моем доме № 2028/3, только Наставники и оздоровители, а все остальные младше? Но не более чем на пять лет. Почему дома, например, 2033/2 не существует? Миа отвечает на подобные вопросы кратко, уклончиво и иногда пессимистично.
– Дом под номером 2033/2 не был запланирован по проекту.
Или:
– Человеческие особи, из набора хромосом которых создан твой геном, не могут находиться на территории этого города по ряду причин. Как и особи, которые будут воспроизведены из твоих половых клеток. Всемирный карантин не закончится еще как минимум семьдесят два года. К тому времени, Боб, оба носителя твоих генов умрут. Скорее всего и ты тоже…
– Но по каким же именно причинам? – я перебиваю Мию на самом печальном месте и требую конкретики. – И почему карантин не закончится раньше? Вдруг оздоровители в нашем или в других городах изобретут вакцину для абсолютного иммунитета.
– По ряду причин, Боб, – равнодушно улыбается Миа. – По целому ряду. Не раньше семидесяти двух лет, не раньше.
Персональная помощница знает ответы на многие вопросы. Сложные и каверзные. Даже на вопрос про гигиенический выбор руки. Миа знает что, зачем, как и почему. Но это не значит, что персональная помощница решит любую мою дилемму, даст ответ на любой вопрос. Вероятно, Инструкция есть не только у людей. Мии-Тильды, ограничивая себя в болтливости, тоже чем-то руководствуются. Странно лишь то, почему я раньше не задумывался на подобные генетические темы, отчего много лет хватало единственного объяснения «ты вырос уже здесь, Боб», а сейчас мне стали нужны подробности? На помощь снова приходит верная Миа:
– Без стимуляторов, корректоров, блокаторов и регуляторов твои системы дают сбой. Отсюда бессонница и навязчивые состояния. Например, сильное беспокойство о собственном происхождении. Не переживай, Боб, твой геном состоит из качественного набора хромосом, все мутации были запланированы…
Спасибо. Успокоила. Тогда выдыхаю. Я Боб – плановый мутант.
И вот наступает день первой сдачи генетического материала. Я тщательно моюсь и даже бреюсь, хотя сегодня не вторник и не пятница. Просто желаю быть прекрасным перед наступлением бессмертия. Сданные сегодня сперматозоиды будут досконально и окончательно изучены, чтобы получить допуск к яйцеклетке. А вдруг я окажусь идеальным мутантом сразу для нескольких девушек?
– Сегодня будет замечательный день? – я просыпаюсь раньше будильника-прибоя и спрашиваю Мию, которая в режиме ожидания притихла в углу комнаты.
– Доброе утро, Боб. Сегодня снова будет замечательный день…
