Ох, старый маразматик. Как же ребёнка оставить? А ну как проснётся? И что будет? Да чёрт весть, что может случиться. Это же только мамаша его думает, что – ничего не происходит, пока у неё «одна нога там, другая здесь»… Ай-яй-яй-й… Что ж, надо на поклон к маршалу…
– Жуков, будь любезен, старый хрыч, объяснись на Сборе за меня. Скажи, мол, сию секунду примчусь, лишь только мамаша объявится! Будь ласков, маршал, уважь!
– Эх-х, и ты – лицемер, МихСэрыч, – довольно залыбилась красавица. – Как ничо не надоть, так «Одру-мордру», а как приспичило – нате вам, «маршал»!!! Вижу я вас всех насквозь, злыдни! Не будет вам пощады! Всех в порошок под Сталинградом!
При этом в нежных руках актрисы появился пулемёт и, ещё бы секунда, и по квартире засвистели бы кинематографические пули… но во сне повернулся ребёнок. Одру сразу осеклась, умолкла, кротко заулыбалась.
– Ладно, пойду я. Скажу, как есть – занят ты. Как освободишься – прибудешь сей же миг.
– Спасибо, Одр-р… мар-ршал! – исправился МихСэрыч и торжественно взял под козырёк.
– Гы-ы, то-то.
Одру по-солдатски крутанулась на каблучках, её тело заколыхалось в солнечном свете, не теряя облика стало зыбким и, через секунду, она уже просочилась сквозь замочную скважину на лестничную площадку. Словно и не было никого.
Ребёнок спал, блаженно лыбясь. Малюсенькие пальчики что-то незримое хватали во сне. Тишь-благодать. Ведь можно и уйти? Ещё ни разу МихСэрыч не опаздывал на Общий Сбор. Ни разу. А их, этих разов, на его памяти, было всего-лишь три… На первом – его самого определяли в квартиру №71. Он тогда только появился, был глуп до невозможности, ничегошеньки не знал и не умел. Доверили квартиру, рискнули. Оправдал и теперь – на хорошем счету. Были, правда, просчёты, но куда ж без них? Люди, народ странный и малопредсказуемый, с ними без опыта – куда как тяжело! Во второй Сбор решали о переезде дома. Тогда много шуму было, городские власти хотели снести старую «хрущёвку» и строить на её месте новенький «монолит». Передумали в конце концов, а у них вот, на Общем Сборе, тогда, много шуму было – страшно представить – иерархия рушилась, отменялась за ненадобностью. Никто к такому повороту событий готов не был. Никто ничего тогда и не решил, задумали подождать, как чувствовали – люди оставили дом в покое. Всё само и образумилось. А в третий раз Толстого изгоняли… Грустный случай. Хозяин 69 квартиры выбросил портрет, не оставив взамен на стенах ни одной картинки, в которой бы он мог спать дальше в новом облике. Старец надеялся и верил, бродил по дому босой и неприкаянный. Без сна одичал совсем. Ждал. Ничего. Тогда его облик стал меркнуть, пока одни глаза не остались. А в таком виде шастать по дому нельзя. Против Правил. Ополоумел к тому времени старец. Тыкался ко всем подряд. Пугал. И это против Правил. Вот и объявили Общий Сбор – решать судьбу. Изгнали. Правила нарушать нельзя. Никому. А маршал нарушает. И его самого втягивает… Эх, не к добру это всё…
Д`Артаньян мялся с ноги на ногу у детского манежа, дилемма была слишком сложна. Оставить спящего ребёнка без присмотра – нарушение Правил. Не явиться на Общий Сбор – невероятная несусветность! Как же так…
И тут в замочной скважине спасительно загремело. Пришла!
Мамаша только успела вынуть ключ из двери, как вслед за ним из отверстия выпорхнуло облачко, напоминающее что-то вкупе – перья, шляпа, сапоги. Видение было настолько молниеносным, что Зинаида приняла его за воспоминание о любимом фильме. Она в детстве раз тридцать пересмотрела «Трёх мушкетёров» и до сих пор с умилением взирала на старенький календарь за 79 год, с фотографией главного улыбчивого усача-сердцееда. Муж Саша, потомственный милиционер, спокойно относился к картинке (работа такая – нельзя на всё реагировать, здоровья не хватит), да и достаточно был он умён, чтобы не ревновать супругу к Бояринскому. Где Бояринский и где она? Вот и всё. Хотя… нет, не совсем всё… по-правде сказать, Сашу сле-егка напрягало то, что знаменитый артист живёт здесь же, на набережной Мойки… но, думать об этом дольше, чем 5 секунд – Саше не хотелось. Значит и правда – всё.
Выставив бутылочки из сумки в холодильник, Зина первым делом убедилась, что Кеша мирно сопит в манеже. Вот же ребёнок! Просто – подарок матери на восьмое марта! Хоть на полдня уходи по магазинам, он будет спать как ангел!
Всё было – как всегда. Мирно, тихо.
Глава 2
«Общий Сбор»
– Да не морочьте мне голову! Понавыдумывали тут!!! Она языка нашего почти не понимает! Что это вообще такое – международный обмен!!! Может у людей это и нормально, но у нас-то са-авсем другая специализация!!! Здесь не знать языка – один Господь знает, чем всё может обернуться!!!
Упоминание Всевышнего было запрещено Правилами. Все замерли.
МихСэрыч воспользовался паузой и, незамеченным, проявился сквозь стену лифтёрской. Общий Сбор был в самом разгаре. В данный момент все уставились на оплошавшего – Дядьку Сусанина, коий в порыве яростного спора упомянул Его имя. Вжали головы в плечи, по-идее, должен был разверзнуться потолок, и молния обязана сей же час испепелить болтавшего всуе. Тишина. Помолчали, но шеи не выпрямляли. У МихСэрыча мелькнула мысль, что собравшиеся напоминают мокрых воробьёв на проводах, но тут же одёрнул себя, не время для вольных ассоциаций – ожидаем гнева Господнего. Однако, тишина.
– Я… конечно погорячился, – и Сусанин из 52-й глухо откашлялся и вытер холодную испарину. – Но судя по тому, что я ещё жив, меня поддерживают в моей правоте…
Присутствующие начали осторожно выпрямлять шеи и позвоночники, у кого что в наличии.
– А вот ты не интерпретируй, не твоя интер-трепация тут нужна! Твоё существование – вообще неисповедимый замысел и промысел! Молчи, короче, Сусанин, доболтался ужо… – это вновь вернул себе первое слово господин Председатель. На Общий Сбор он явился в облике Цезаря Нерона, что делал в исключительно торжественных случаях. От только что пережитого ужаса у него чуть съехал на левое ухо лавровый венок и один листик по-пиратски закрывал глаз. Видимо, предмет спора действительно был серьёзен, ибо господин Председатель даже не замечал своей мнимой одноглазости и лишь время от времени пытался нервно сдуть лавровый лист уголком губ.
МихСэрыч осмотрел присутствующих, стараясь по выражениям их лиц и морд понять причину всеобщей нервности и самоё событие. Всё те же, всё там же. Представители 96 квартир их одноподъездной двенадцатиэтажки, в лифтёрке на крыше. Всё, как всегда. Рядом галдели Утёнок Том из 12-й, Софа Ларен из 42-й, Брат Запашной из 21-й, всё гвардия пёстрая и разношёрстная… И вдруг МихСэрыч встретился взглядом с Ней. Так вот из-за кого Общий Сбор. Новичок! Э-э-э, новичок женского рода. По правую руку от господина Председателя, поджав под себя ножки, сидела облачённая в цветные шелка маленькая… китаянка. Или японка. Она твёрдо держала осанку, ладошки покоились на коленках, подбородок чуть опущен, а волосы собраны в замысловатый пучок – этакая чёрная башенка на голове, насквозь проткнутая двумя красными палочками. Девушка-новичок в упор смотрела на МихСэрыча и словно о чём-то просила. МихСэрыч наморщил лоб, сосредоточился на мыслях китаянки, но услышал только жалостливое мяуканье, что, несомненно, было её родной речью, ему, к несчастью, непонятной.
– Итак, – голос господина Председателя зазвучал с новой силой. – Голосуем заново! И тот несознательный, кто не проголосовал в прошлый раз, пусть просто, даже, я бы сказал – банально побоится не проголосовать сейчас, ибо – вычислим и накажем!
МихСэрыч отыскал глазами Маршала Тату, в ответ на свой вопросительный укор бровями, увидел, мол, «Ну не сердчай, ну не успел я про тебя сказать, так ведь – не заметили жеж!» Старик Одру был прав, пронесло. Не заметили. Подумали, что кто-то саботажничает и не голосует.
Пока запоздавший герой размышлял, снова начался подсчёт голосов.
– Ага! – гремел господин Председатель, потрясая золотой плетью, – снова проголосовало 94 из 96-ти! Лин на данный момент не имеет права голосовать. Кто-то один снова волынит! Что мы имеем?
Господин Председатель обращался к своему секретарю – Дзержинскому из 37-й. Тот послюнявил пальцы на правой руке, поперебирал 96-ть пальцев на левой и заключил:
– Сорок семь «За» и столько же «Против». Один голос пропал.
Подкрался момент истины. Но МихСэрыч понятия не имел, за что голосуют. Он судорожно пытался догадаться, но мысли предательски стреляли внутри его головы резиновыми пулями, и где рикошет, а где «десятка» понять уже было невозможно. Вдруг рядом заёрзала пышнобюстая красавица Ларен из 42-й:
– Господин Председатель, конечно, это не моё дело, у меня скоро тесто полезет из кастрюли и в этот момент мне лучше бы находиться у себя на кухне, а не прохлаждаться тут…
– Кор-роче!!! – рявкнул Нерон и залихватски щёлкнул в воздухе кончиком золотой плети.
– А короче в том, что МихСэрыч тормозит…
Почти две сотни глаз уставились на не голосовавшего.
При всеобщем тягостном молчании, в уме МихСэрыча одновременно раздался гром негодующих голосов: его упрекали не только в вываливающемся на плиту тесте, спящих детях, скользких полах, открытых электророзетках и непогашенных у кровати окурков, но и, как показалось, во всех бессмертных грехах человечества. У МихСэрыча непроизвольно задёргались брови, и он снова случайно встретился взглядом с китаянкой. Она явно просила его. О чём?!! Он с усилием остановил свои брови, сосредоточился на них и вопросительно изогнув, в упор посмотрел на китаянку. Она поняла. Тогда он кивком головы спросил, мол, «да» или «нет»? Она на секунду прикрыла веки. Ага, значит «Да».
– Пра-а-ашу прощения у досточтимой публики! – МихСэрыч широко улыбнулся своей обезоруживающей ковбойской улыбкой, обвёл всех ясным и лучезарным взглядом. – Залюбовался вами, други и подруги, засмотрелся, представляете (?!), уж так редко собираемся все вместе! Итак! Где барабаны для остроты момента?! Я говор-рю… «Да-а»!
Отовсюду ахнуло облегчение и негодование пополам. Китаянка едва заметно улыбнулась. Едва-едва заметно, только уголки бордовой ниточки губ чуть растянулись вверх, но через секунду её лицо снова напоминало фарфоровую статуэтку, белую и далёкую от страстей этого мира. Она потупила взор и замерла, видимо там, откуда она родом, это было естественное поведение, ибо волны гармонии неощутимыми импульсами исходили от этой маленькой застывшей прелести.
– Ну-у что ж-ж… – господин Нерон удовлетворённо скручивал плеть. – Объявляю результаты голосования окончательными и более не обсуждаемыми. Наша коллега Лин из Поднебесной, принята в наш коллектив с испытательным сроком в пять лет. За ней закрепляется квартира номер 69-ть, основным обликом сущности определяется героиня из картины Генриха Ипполитовича Семирадского «Танцующая среди мечей». Всем – спасибо, все – довольны!
Публика согласно закивала головами и мордами. Потянулись к выходу, то есть к ближайшим стенам, растворяясь в них словно в плотном тумане. Лин тоже поднялась со своего места, поклонилась господину Председателю, сложив у груди ладошки, затем секретарю Общего Сбора, и, повернувшись на деревянных каблучках, отвесила глубокий поклон МихСэрычу. На них глазели. Без мысли, просто так, у всех хватало и своих новостей в квартирах, чтобы ещё гоняться за интригами Общего Сбора. Но МихСэрыч всё же ощутил неловкость, ибо и ответил бы чем Лин на любезную благодарность, да вот понятия не имел, как там у них в Поднебесной принято говорить «пожалуйста». Поэтому задумчиво крутанул ус, просто похлопал девушку по плечу и, вздохнув, буркнул:
– Да ничаво, девка, ничаво, сработаемс-си…
Она снова едва заметно улыбнулась и растворилась в воздухе, оставив после себя тонкий аромат. МихСэрыч не знал этого запаха, но в уме возникли картинки рваных зелёных сопок, на фоне хорошо прорисованных серых облаков, пагоды с закрученными водостоками и лёгкий звон медных колокольцев. «…цветы и драконы…» – пропел Вертинский.
– Оху-хо… – раздалось в ухе и принадлежало это Маршалу Тату, видение сопок скукожилось, лопнуло. – А ведь чтой-то у нас тут будет вскорости, МихСэрыч, когда эта китайская бестия начнёт по всему подъезду голой бегать… ох-ху-хо…
– А почему голой? Старик, ты в своём ли уме-то?
– Я-то в своём, а вот ты, похоже, замечтался тут. Иди за Кешкой присматривай, котопёс несчастный.
МихСэрыч давно не обращал никакого внимания на старческий сарказм друга, но здесь явно что-то было не так, видимо, опоздание лишило его части для всех важной информации. Потому и сыр-бор затеяли, нервничали, голоса так кардинально разделились.
– В чём дело, старик?
– Ты, батенька, явно далёк от изобразительного искусства, и не вкурсе, что этот безобразник Семирадский намалевал в своей «Танцующей…» Голая она там пляшет среди ножичков! Вот тебе и весь сказ. Не дождался Толстой наш картинки, и знаешь, хорошо, что не дождался. Всё одно бы из ума выжил, что так, что этак… Тут все с ума сойдут скоро, погорим мы, как лягушки на солнце…
– Ладно пугать, старик, что мы, дикие совсем – голых баб не видели?!
– Мы-то видели. Но, разволновался народ, как видишь.
– Да ну, бред…
Маршал скептически прикусил папироску в уголке накрашенного рта. Что-то недоговаривал. МихСэрыч знал друга как облупленного, поэтому решил, что тираду про «все с ума сойдут скоро», тот высказал по иному поводу, уже от себя.
– Рассказывай, старый хрыч, что надумал?
– Думку я, дружок, надумал.
– Так колись, что ты ломаешься, как девка на выданье?! – МихСэрыч прикусил язык, осознав тошноту фразы в восприятии друга. – Извини, дружище, это я к слову… вырвалось.
– Дурак ты… – маршал красиво сморщил тонкий девчачий носик, и по-мужицки им сморкнул в ближайший угол. – Я вот что думаю. Вот каким таким каком она язык наш выучит, ать? Да знаешь ли ты, что у них там, в Поднебесной, на одно слово – четыре смысла?! Они только интонации меняют: этак мяукнет – «чайник», этак – «стакан», вот так – «любовь», а вот ентак – «смерть». А слово притом – одно! Ты думаешь, она когда-нибудь поймёт, что у нас сколько смыслов, столько и слов?! А интонации нам, видите ли, нужны, чтобы показать свои эмоции. Да у них там ва-аще не знают про эмоции, типа – низший сорт, если эмоционален, одна радость должна быть, а при радости – улыбаются или смеются, и всё. Ну, плачут, так плачут. Эх-х, да чаво я тебе тут объясняю, неучу… Не-ет, брат, это мы по-ихнему скоро замяукаем все…
Одру пожевала папироску, разглядывая свои загоревшие ножки, торчащие из-под символической мини-юбки. Скривилась, словно курила лимон вместо вонючего «Беломора», сплюнула себе на туфли и рассыпалась на исчезающие песчинки. Маршал явно смотрел фильм «Омели» со своим образом в главной роли, и кое-что перенял от приёмов режиссёра. Вживается маршал, похоже – подумал друг и отправился восвояси.
Глава 3
«Тем временем. Квартира №69»
Стас колдовал над ужином.
Ему было непривычно и вдохновенно ощущать себя в роли семейного повара. Да и просто – повара как такового. За тридцать лет холостяцкой жизни он не научился готовить, предпочитая перекусывать в кафе, но в данный момент восторг творца романтического ужина наполнял и даже расширял его сознание в сторону познания кулинарных изысков. Скоро должна была появиться Лиля, он зажжёт свечи и, после горячего, будет кормить её с ложечки сладким десертом, кстати говоря, купленным всё же в привычном кафе. Там они и познакомились. Прошла уже целая неделя их совместной жизни, вот и придумал Стас отпраздновать юбилей.
Все эти дни ему каждую ночь снился момент их знакомства. И всякий раз, событие прибавляло во сне пару-тройку новых штрихов, настолько правдоподобных, что Стасу становилось непонятно – эти нюансы были на самом деле, и тогда он на них попросту не зафиксировал внимания, а теперь, в расслабленном сне они всплывают на экране его ума, или вольная фантазия романтичного сна сама пририсовывает детали. Хотелось думать, что – первое, и Стас так думал. У него был пример: будучи в Москве в Третьяковке, его поразила картина «Боярыня Морозова» у волшебника цвета Сурикова. Если просто глянуть на картину и пойти в соседний зал, то ничего и не увидишь. А вот если присесть у неё на пуфик и вглядываться в каждый отдельный предмет, долго рассматривать одну деталь, то через некоторое время заиграет всё полотно, засветится изнутри та-а-аким цветом, которого в жизни просто не бывает. Но на картине он настолько естественен, что, выйдя из Третьяковки в вечернюю зимнюю Москву, можно увидеть, что Москва – она другая. И жизнь другая. Светящаяся неизвестным лучезарным светом изнутри предметов и событий, до краёв наполняющих холст этой жизни. Кстати, надо упомянуть, что, выходя в тот раз из Третьяковки, Стас решил приобрести на память репродукцию картины. Долго искал её в висячих залежах ватмана в музейном киоске, нашёл, глянул – нет света-цвета. Не передаёт принтер божественного свечения. Отложил «гигантскую открытку», но, дабы с пустыми руками столицу не покидать, купил следующую за ней – неизвестного ему художника Семирадского, что-то там про «танцующую то ли вдоль кинжалов, то ли сабель». Попка понравилась у девушки, закрутившейся в каком-то надрывном танце. Купил как память о «Морозовой». И теперь, разглядывая висящую на стене «танцующую», вспоминал шедевр Сурикова, картину, меняющую отношение к жизни, восприятие её, и точку зрения на происходящее. Подобная метаморфоза как раз и случилась во время встречи с Лилей. Жизнь изменила краски. И теперь каждую ночь он снова пробирался в галерею сна, чтобы ещё и ещё раз внимательно разглядывать шедевр их знакомства в кафе, каждый раз замечая всё новые и новые штрихи.
А дело тогда происходило следующим образом:
Однажды он засиделся в кафе дольше обычного – на улице лил скучный дождик и дул промозглый ветер с Невы. Не лучшее время для прогулок. Сидел, потягивал остывший кофе, не обращая внимания на половину строк, читал метрополитеновскую газету, размышляя о своём. Уже столько лет он один. Точнее – не получается у него быть вдвоём. Спасибо характеру, что как это ни сложно, но каждый раз находил в себе силы не тянуть лямку очередной бессмысленной супружеской лодки, выброшенной заурядным тайфуном быта на берег, а всё же в один прекрасно-ужасный момент мог сказать: «Всё, я так больше не могу жить». Немного лукавил. Раны отношений были не совместимы с жизнью вообще. Из последней уходила надежда. На счастье, на ощущение родства, на будущее. В голове надолго зависала одна единственная мысль, похожая на строчку времён юного Брюсова: «Этот мир не такой как ты хотел…» Но, когда Стас переживал подобное состояние в следующий и третий разы, он догадался о тенденциозности данного состояния, напоминающего скорее – психическое похмелье. Была хорошая гулянка, много пели и говорили по-душам, много и бурно лобызались с охами в алькове, потом морально передрались, потом забылись тревожным сном… и вот теперь – отходняк. Что делать? Как и с любого бодуна, помогает трудотерапия, помогает секс со случайной попутчицей и душевные беседы с сочувствующим другом, которые могут закончиться уже настоящей пьянкой. А можно просто – переждать. Метафизически «лежать на диване и тупо смотреть голливудские мультики ни про что». Вот он и ходил по кафешкам, тянул горький кофе и глядел в окно или газету. Как-то даже придумал хокку:
И в декадентски-коричневом баре
Я пил двойной гнусный кофе «Максим»
Доколь я буду больной пилигрим
В эзотерической тёмной шали?
Хокку больше тянуло на карандашный шедевр, с дрожью в пальцах процарапанный на стене туалетной кабинки, но Стас находил в ней близкий его сердцу ассоциативный ряд: кафе любят красить изнутри в цвет подаваемого напитка, не заботясь, что больше этот цвет напоминает кардинально иной продукт – уже жизнедеятельности, а не растительности; про растворимый кофе «Максим» все заслуженно забыли, как и про его, Стасову, раннюю молодость – двойную по насыщенности и гнусную по содержанию; «больной пилигрим» он потому, что все сверстники давно женаты, когда его всё мотает от одного очага к другому – что, несомненно, говорит о болезненной несовершенности его сознания; а «эзотерическая шаль», не более, чем – размышления, натянутые выводы и подтасованные интерпретации, которыми он окружает свою тёмную несостоятельность в этом мире успешных полудурков, идентифицирующих себя только со статусом поглощаемых продуктов. Он – пилигрим, держащий курс не «куда-то», а «отсюда», он ловит ветер перемен в паруса своей жизни, и использует его для того, чтобы всё дальше и дальше уходить от торговых портов быта. Вот как-то так всё: если хорошенько поискать, во всём можно найти приемлемый смысл. Для себя, к сожалению, действительно – единственного, и сомнительно неповторимого.
Привычно погружённый в свой околодепрессивный психоз, Стас не сразу обратил внимание на девушку, одиноко сидящую в неосвещённом уголке кафе. Даже так: когда он девушку заметил, то, сперва поймал себя на мысли, что вроде бы некоторое время назад видел какое-то неясное облако в этом углу. Отогнал странную мысль, как заранее нелепую: чего только не померещится, когда заразмышляешься в одиночестве… Девушка, видимо, ждала официанта – перед ней на столике красовались только салфетница и чистая пепельница. Обычно надо махать рукой, как носильщику на вокзале или громко кричать, привлекая к себе внимание обслуги – с таким спокойным выражением лица она рисковала просидеть за пустым столиком целую вечность, вплоть до закрытия заведения. (Ха, заведение закрывает вечность). В мегаполисе нельзя не участвовать в процессе, иначе он идёт мимо, просто тебя не замечая. И тогда даже официанты крадут куски твоей жизни, заставляя прозябать за столиком с салфетницей и ненужной пепельницей.
Издалека девушка напоминала китайскую нимфу, уверено прорисованную тонкой кистью мастера – стройна, пряма, умиротворена. Застывшая богиня танца. Но Стас уже знал за собой склонность добавлять к симпатичной форме глубины содержания, и в этот раз заставил себя пропустить природную красоту незнакомки, списав всё на болезненную фантазию долго воздерживавшегося от альковных утех самца. Но. От девушки исходили явно ощутимые флюиды призрачного духовного родства, способного напитать вдохновением его природную скромность до состояния отваги, когда он мог встать, подойти и запросто завязать знакомство. Некоторое время Стас размышлял о причинах этого ощущения. Она сидела именно так, как девушка с картинки, которую он в детстве вырезал из журнала и, под поэтическими чарами ещё неосознанной, но пробудившейся уже сексуальности часами разглядывал в уединении, даже ещё не мечтая. Она смотрела вдаль окна так, как смотрела девушка на той картинке. И профиль её был мучительно, пронзительно тот же! Вдруг Стас вспомнил слова учителя психологии: мы можем полюбить только того, кто в состоянии полюбить нас. Это спорное заключение показалось ему сейчас исключительно логичным и добавило каплю для необходимого количества отваги. Бокал его решимости переполнился.
Он встал, подошёл к стойке, потянул официанта за рукав, отвлекая последнего от филосовски-важного разговора с кассиршей о нынешних погодах и, тоном, не терпящим возражений, сообщил:
– Милейший! Я сейчас пересяду и угощу даму. Соизвольте, пожалуйста, подойти к нам и принять заказ.
После тирады заглянул официанту в глаза и немного дольше необходимого продолжал держать его за локоть. Официант сглотнул и кивнул. Стас, вдохновлённый лёгкостью первой победы, направился к столику девушки, по дороге захватив со своего остывший кофе.
– Вы не будете возражать, если я к Вам присоединюсь? Этот дождливый вечер лучше наполнить ни к чему не обязывающей беседой, чем грустить в одиночестве. Не находите? Разрешите, я Вас угощу? Чего бы Вам хотелось сейчас?
Он неслышно выдохнул. Слова кончились. Дурак! Перед ним сидел шедевр человеческого совершенства, а он снова то ли банален, то ли нелеп. Стул показался Стасу раскалённой сковородой, ладони предательски взмокли. Но, нависшая было пауза, вдруг растаяла, потекла во времени и секунды исчезли. Покой, согласие с миром исходило от неё. Незнакомка перевела на него взгляд. Казалось, она думала о чём-то далёком, и в этом её далеке сидел Стас, говоря естественные далёкие глупости. Маяк на горизонте, мигающий и мерно гудящий в тумане. Она приоткрыла тонкие губы и певучим голосом сообщила:
– Корабль с парусами…
У Стаса в мозге произошёл локальный взрыв шрапнели. Совпадений не бывает. Перед ним сидела Судьба. Он не отрывал от неё глаз, а она продолжала спокойно и не мигая глядеть в его душу. Ему захотелось украсть её у этого мира.
– У меня с собой большой плащ и зонт. А на Мойке сейчас никого в трамвайчиках. Давайте прокатимся?
Она всё ещё держала взгляд, не пропускающий эмоций и не дающий ему никакой информации о её мыслях и чувствах.
– А мы можем попросить экскурсовода молчать и включить нам музыку?
– Думаю, она будет только рада…
– Идёмте. Дождь, река и мокрый камень – триада.
Они поднялись и, обогнув застывшего в догадках кельнера, удалились из кафе.
В тот раз она лукавила.
Гармония была во всём, где была иная триада: Она, Он и что угодно ещё: Она + Он + вечер; Она + Он + кафе; Она + Он + город… Гармония была даже когда они физически не были вместе, ибо въевшееся в сознание Стаса слово «Я» вдруг рассыпалось на горстку смешных привычек, утеряло казавшиеся фундаментальными рассуждения о функционировании реальности и заменилось новым понятием «МЫ». Есть анекдот: жена выговаривает мужу, мол, он постоянно говорит «мой дом», вместо «наш», «моя машина, стол, кровать…». Вдруг замечает, что он давно уже что-то ищет, нервничает: «Что ты там ищешь всё время?!» В ответ муж бурчит: «Наши брюки…» Анекдот стар, как сама проблема: секрет семейного счастья в «МЫ». Если обоим попробовать думать вместо «Я» это простое «МЫ», то с экранов телевизоров исчезнут все мыльные оперы, а книжные шкапы вздохнут свободно, ибо писатели, чей хлеб зиждется на интерпретации сюжетов, в основе которых лежит эгоистический конфликт – потеряют работу. Или станут искать другой источник для однодневных сюжетов, построенных на человеческой глупости, а ей, как известно, предела нет… Но, мы увлеклись.
Жизнь Стаса легко и естественно наполнилась смыслом: она приносила радость.
Молодой человек стал вгрызаться в ситуации, не пропуская ни единую, видя себя глазами обоих. Он стал раскрывать ситуации, когда они не спешили происходить – и видел себя её глазами. Когда на вечеринке никто не решался начать танцы, он приглашал Лилю, и публика тут же занимала рядом весь танцпол. В парке он первым после дождя брал прогулочную лодку, и их пара привлекала на воду остальных романтиков. Раскрывать ситуации, это одно и тоже, что – создавать их, для себя, для неё, для других. Если он ещё не Бог, имеющий право быть рядом с такой Богиней, так он станет вести себя как Бог до тех пор, пока незаметно для себя не станет Им. Быть Богом, по сути, та же привычка, а они, привычки – вещь приобретаемая, с ними не рождаются. За исключением Лили, наверное. Но, исключение – только зримая печать на правиле.
Так прошла неделя.
Ужин был готов.
В замочную скважину стремительно ворвался ключ.
Стас выскочил в прихожую, но не успел принять у Лили пальто и шляпку, они уже улетели в сторону вешалки, и пальто неловко повисло на одном рукаве, а шляпка приземлилась прямо на полку вуалью вперёд – мастерский бросок. Её лицо было не в состоянии скрыть тревогу, глаза словно прятались от Стаса, как бы не желая встречаться с его удивлённым взглядом. Она быстро чмокнула его в щёку и юркнула в комнату, успев шепнуть: «Я скоро, любимый, мне срочно нужно… вздремнуть… Я очень устала, я быстро-быстро, разогревай чай!»
Когда Стас, спустя минуту, ушедшую у него на приведение Лилиного пальто на вешалке в нормальное состояние, вошёл в комнату, девушка уже спала глубоким ровным сном. Голова слегка скатилась с подушки, волосы рассыпались, словно на ветру.
Он не знал, как реагировать. И не стал реагировать. Он не знал причин. Она проснётся и всё расскажет, и тогда они вместе посмеются или погрустят, или… ну, в общем, тогда он будет знать, как реагировать. Стас чуть-чуть поцеловал её в волосы, укрыл покрывалом и тихонько прикрыл за собой дверь на кухню.
