Скоро должен был прийти его жилец-писатель Михал Фёдрыч. Так его звали водолазы, с которыми тот ещё неделю назад ежедневно погружался на дно Невы, Невки, Мойки, всех каналов и протоков, дабы вынимать со дна мутной реки всякую гадость. Платят водолазам хорошо, особенно если что полезное вынут или достанут труп. Премии. Ребята из бригады чуть ли не молились на Михал Фёдрыча, так как при любом задании от МЧС или ещё кого, тот интуитивно знал – где искать, и – находили. Бригада во всём Питере ходила в фаворитах, премии срезала, аж ропот среди коллег стоял, так все завидовали. Ребята не сговариваясь молчали про «экстрасенсорные таланты» своего товарища, боясь, что переманят того куда. Уставали все – жутко, но планку держали и «деньгу гребли лопатой».
Для небольшой группы читателей, знакомых с книгами жильца, а также для коллег по Союзу писателей Петербурга, водолаз-экстрасенс был исключительно – Михаилом Фёдоровичем – утончённым прозаиком, обладающим стилем, знанием и шармом. Вот это и ценил в своём жильце Иван, эта замечательная писательская жилка жильца и подвела облик, отвечающий за пятьдесят вторую квартиру, «под монастырь». Точнее, под… Иван пока не знал, какую кару ему может назначить Собрание. Дом пока находился в неведении по поводу фокусов Сусанина. Но близилось, близилось очередное Собрание, на котором, если уж в квартире что-то случилось, облик должен был отчитаться по-полной, со всеми нюансами. Другими словами, близился день, в который Иван сам себя заложит с потрохами. И будет ему кара по делам его. А кары не хотелось до жути, ибо, и в самом деле – не ведал, что творил.
Оставим пока размышляющий облик в покое и расскажем, как оно всё произошло на самом деле. А началась история пятьдесят второй квартиры следующим образом.
Будучи человеком пишущим, Миша (так его ласково звал Сусанин) много читал, ибо писать о том, в чём не разбираешься, было невозможно для него. Вот однажды он и вычитал, сидя в читальном зале городской библиотеки, древнюю притчу про «нагов» – духов, охраняющих человеческое жильё. Узнал из книжки, мол, духи эти «добрые, но – глупые и их можно использовать во благо дома: закопать по углам жилища мешочки с разноцветными камешками и монетками, сказав духам, что эти сокровища – подношения им, и попросить о том, чтобы духи приносили в дом материальные богатства». Дурость, конечно, но Миша всегда был впечатлительным.
Закапывать мешочки в деревянные полы не представлялось возможным, а вот распихивать копеечные монеты за плинтусы, это вошло у него в привычку. И он стал лично обращаться в эти моменты к Ивану, разумеется, не называя того по имени, а так, вообще. Сунет пять копеек за плинтус, и просит Ваню помочь ему заработать «больше денег в дом». А что оставалось Сусанину?! Если бы он умел читать человеческие мысли, то, узнав про книжку, посмеялся бы, да плюнул. А тут? Иван просто очумел, когда Миша впервые к нему обратился с просьбой. Подумал, мол, может выдал себя чем, или хозяин – колдун. Но, так ничего и не поняв, под впечатлением случившегося, сразу отправился за Мишей, указать местоположение утопленника, которого разыскивало уже само МЧС. Тот бедолага третьего дня как неудачно нырнул в пьяном угаре и зацепился плавками за корягу, догадаться стянуть с себя плавки не получилось, вот и не вынырнул, завис в иле у дна в позе эмбриона… Тогда и показал Сусанин бедолагу-утопленника своему Мише, притянув его (наподобие течения) на гиблое место.
А теперь этот тандем облика и человека вошёл у последнего в привычку. Приносит дары, просит. Повздыхает старик, да отправляется с Мишей под воду, тащит то за башмаки, то ил баламутит там, где надо искать… Вот такое вот получилось содружество.
Разумеется, нельзя со стопроцентной уверенностью сказать, что Ване не нравились монеты. Нужны они ему, конечно, не были. Но – радовали. Блестели. Когда он в пустой квартире вертел монетки в руках, подставляя их круглые бока лучам солнца, ему чудилось, что светятся они какой-то зловещей силой, способной владеть умами людей. Эта догадка послужила фундаментом для надстройки полноценного «здания» Ваниных домыслов. Последнее время его уже прямо-таки донимали мысли о возможных причинах «монетного рабства», в которое он умудрился вляпаться. Очевидных причин не было. Явных – тоже. Тогда Ваня стал искать скрытые причины. Раз монеты излучают власть, способную заставлять людей трудиться от зари до заката, то… А что «то»? Вот тут и была закавыка. А ничего. Миша не перебирал монеты подобно Ивану, не рассматривал их и даже не пересчитывал. Он их приносил. И складывал в шкатулку. Монеты (ну, тут уже бумажки, какая разница?) пересчитывала Вика, жена Миши. Она же и забирала их из шкатулки, уносила, а в дом возвращалась с различными пакетами, но уже – без монет-бумажек. Не глуп был Иван, догадался, что Вика, на стороне, обменивала монеты на содержимое пакетов. И, чем чаще Миша приносил и складывал, тем быстрее Вика забирала и обменивала… В этом была какая-то неведомая Ване связь.
Что бы проверить свои недобрые догадки, Ваня однажды провёл эксперимент: взял и спрятал шкатулку на видное место. Попросту – переставил. Миши дома как раз не было. Ох, как перепугалась Вика! Ах, как бегала по всей квартире и искала злополучную шкатулку! Вот тогда-то, Ваня и понял: это Вика вынуждает Мишу вкалывать под водой как проклятому, забывая о своём предназначении – быть писателем! Уж слишком люб ей обмен монет на содержимое целлофановых пакетов!
Тогда, по ведомому праву, решил Иван спасать Михаила Фёдоровича.
Дело было ясное: надо уводить из дому жену, и – подальше.
Начал, как в омут бросился. В неделю управился. Иван на выдумку – мудёр. Сперва обмазал губной помадой (у соседки снизу, из сорок второй взял) дужку Мишиного ключа. А когда тот пришёл домой, вынул ключ и принялся открывать дверь, он комариком укусил Мишу в щёку. Тот ничего не подозревая, шлёпнул себя по щеке измазанными пальцами и оставил на лице характерный след. Скандал с как бы искренними оправданиями. Есть.
Далее вошёл в азарт.
Испортил лифт, когда Миша возвращался вечером домой, и тут же разрядил его мобильный телефон. Обождал полтора часа, пустил лифт как ни в чём ни бывало. Упрёки во лжи. Стал блокировать телефон Миши, когда тот собирался звонить Вике, а её звонки сбрасывал тут же, при поступлении. Эти двое раньше постоянно названивали друг другу в течение дня раз по десять, теперь – как обрубило. Ага, объяснения уже не помогали: дома, при проверке, мобилы работали как Отче наш – и на вызов, и на приём друг друга! «Врёт, мерзавец!» Ага! Ату! После сошедшего с ума лифта, с Мишей стало твориться по вечерам невообразимое: пропадали башмаки и оказывались на верхней палубе; рвались по швам штаны, и требовалось их целый час зашивать (не идти же так по Питеру!); сквозняком сносило со стола отчёты; рухнул трап; автоматически захлопнулась дверь – Миша последним выходил – если бы не вахтенный матрос, просидел бы в каюте до утра… Однажды устал как чёрт и пошёл домой в телогрейке… но не в своей. Витькиной. Наутро Витька божился, что никогда в жизни не носил в кармане телогрейки дамских кружевных плавочек, хотя, поразмыслив, припомнил, что не так давно выпивал в штабной сауне с красавицами усечённой морали и мог, словом…
Словом, это была последняя капля.
Больше Вика не собиралась слушать фантастических рассказов от суженого-ряженного. Она «была сыта». Собрала вещи и только её и видели, даже записки не оставила. А «об чём писать», если и так всё было ясно и понятно.
Иван ликовал! Ходил бы по дому Гоголем, но подходящего портрета классика в квартире не нашлось. Засим, ликовал в собственном облике героя-следопыта Сусанина. Но. Не долго. С освобождённым Мишей случилось странное. Вместо того, чтобы теперь перейти на полставки (да Иван бы сейчас ему та-а-акую «рыбёшку» вылавливал – озолотиться можно и вообще не работать!) и всего себя, ночи напролёт, посвящать вечному и прекрасному – а именно – искусству… Миша вообще больше не вышел на работу и за писательство искусства не сел.
Всё пошло не совсем так, как грезилось Сусанину.
Вернее будет сказать: совсем не так.
Первым делом Михаил Фёдорович ушёл в творческий запой. Стал пить и творить Бог весть что. Ваня тешил себя мыслю, что так поступают все русские таланты, и скоро это пройдёт, скоро писательский дар возобладает над свободой личности. Вскоре прошло, но дар не возобладал. Миша перестал пить, так как уже не мог. Он часами сидел в кресле, курил и смотрел в стену. Время от времени по щеке скатывалась слеза. Если ему случалось выйти на улицу за сигаретами, то, возвращаясь в квартиру, он обводил пустую комнату взглядом, садился в кресло и некоторое время молча плакал, ужасно разевая рот.
К Мише никто не приходил. Ваня читал sms-ки в Мишином телефоне, к которому тот и не притрагивался. Друзья сообщали, что они душой с ним, что желают ему самого лучшего, поскорее решить все семейные неурядицы, выписали ему отпуск, не хотят быть невежами и беспокоить его в столь тяжёлую минуту, ждут его… Ване запрещали Правила обнаруживаться, иначе он хотя бы объэsэmэsил всех этих друзей Миши, вопя маленькими электронными буковками, что человека надо спасать, что надо быть рядом в это время… Нельзя. Правила. Миша чах, как забытый на солнцепёке цветок без поливки. Миша заканчивался. Сусанин бился головой об стену, уразумев, что завёл семью не туда.
*
Сейчас же, он просто сидел на краю разворошённой кровати, мерно раскачивался из стороны в сторону, и пытался сформулировать, что он скажет на Собрании. Такого позорного для обликов случая в истории их дома ещё не было. Пронзительно требовалось чудо. Причём, как можно скорее – Миша с минуты на минуту должен был вернуться от ларька, с извечными сигаретами и коробкой чая в руках, этот полупродовольственный набор-тандем скоро его убьёт.
В замочной скважине зашумело, а чуда всё ещё не было.
Пришёл Миша, долго возился с башмаками – он сильно ослаб за последние дни. По дороге на кухню, заглянул в зал и вдруг застыл, оторопело уставившись на Сусанина. Иван уловил Мишин взгляд и вздрогнул всем естеством: он забыл сделать свой облик прозрачным! Задумался и забыл. Миша выронил упаковку чая, слабо облокотился о косяк двери и стал сползать на пол.
Сусанину больше ничего не пришло в голову, как подскочить к Мише, подхватить чай и услужливо протянуть упаковку человеку. Когда он осознал свой поступок, то готов был провалиться сквозь пол, сразу – в тридцать седьмую, на растерзание Дзержинскому. Было поздно, человек заговорил с ним.
– Так вот кто всё это мне устроил… Я же так и понял, что мистика творится, что такого просто не бывает… Ах-х, ты, чёрт рогатый…
Миша полуприкрыл от стресса веки, но продолжал следить за существом, как бы исподлобья. Перед ним в нерешительности стоял старичок, сильно смахивавший на персонажа какой-то исторической картинки, которую кто-то незапамятный прилепил на обои в кухне, прикрывая царапину на них.
– Извините, Михаил Фёдорович, я не чёрт.
– Вижу, сука. Рогов нет. Сейчас будут.
Но сам хозяин не шевелился, силы оставили его. Он просто сидел на полу, опершись о дерево косяка, и разглядывал странного гостя. Угроза была лишь эмоционально-теоретической.
– Тебе, гад, зачем всё это надо было? Издевался? Ради чего? Тешился, а?
– Что вы, Михаил Фёдорович, я думал – вас спасаю. Я думал, вас Вика заставляет монетки мне класть. А вы работали столько, что уж и непонятно было – писатель вы, или водолаз…
– Думал он. Думал! Он думал! А-а-ашизеть!!! А ты меня спросил?! Ну и кто я теперь? Водолазнутый писатель или писанутый водолаз?!
– Не ругайтесь так, – взмолилось нечто с чаем в руке. – Нам нельзя спрашивать у вас. У людей. А так, только что догадаемся, то и наше…
– Ваше… Чудовище! Что тут ваше? Мы, что ли – ваши? Тебе кто право дал к нам лезть?
– У нас работа такая. Точнее… жизнь. Мы и не лезем особо, только так, когда надо что б как лучше…
– Черномырдина знаешь?
– Это из сорок девятой? Эээ, нет, там Чернопольский… Из тринадцатой?
– Из хренадцатой! Ладно, проехали. Как лучше они хотят, суки. Знай, недоделыш: все, кто хотят, как лучше, получают в конце концов по морде! В общем, мне всё ясно. Это ты, гад, всё тут натворил. Бо-о-оже, аж скала с плеч. Значит, шанс есть. В общем, так: ты натворил, ты и выруливай.
– А как? – чуть не плача промямлил старик.
– А как хочешь. Ты хоть понимаешь, что ты натворил?
– Что?
– Ты забрал у меня жизнь. Вот и верни мне – жизнь. Я пойду на корабль схожу, скажу своим, что со мною всё в порядке, пожру что-нибудь. Помоюсь. А ты – выруливай. И если не вернёшь её, я приведу сюда буддистов и попрошу сутки петь «Махакалу», знаешь, что это такое?!
– Зз-з-знаю… разорвёт нас тут всех…
– Значит, знаешь. Значит – вернёшь.
Хозяин стал тяжело подниматься, скользя теперь вверх по косяку. Конечно, Сусанин перепугался, но в том, что он мигом подставил плечо Мише, помогая тому встать, не было плебейства, это был искренне дружеский порыв. И Миша это почувствовал. Он даже чуть улыбнулся и слегка потрепал горемыку по всклоченной шевелюре, заодно удивляясь плотности этой едва зримой тени.
– А они вам sms-ки слали, там полный телефон забит. Они вас любят, просто не хотели беспокоить, думали, так лучше… – и Иван осёкся.
– Да-а…
Миша вышел, даже не захлопнув дверь. Теперь он знал, что его дом всегда под надёжной охраной. Теперь он понял, что в минуты вечности одиночества, он, на самом деле, был да-а-алеко не одинок. Во всех смыслах.
*
Иван сидел на краю разворошённой кровати, мерно раскачивался из стороны в сторону.
Чудо, конечно, произошло, но далеко не такое, как требовалось.
Вдруг он вспомнил про жуткие глаза, которые, по слухам, терроризируют жителей их дома. Все только об этом и шептались. Но Сусанин был не глуп. Местами. И вот теперь он ясно понял, что глаза те, появлялись только в нужный момент. Они не пугали, они, в принципе, помогали. Только немыслимо нарушали Правила, и, когда попадутся Господину Председателю, им несдобровать. Но сейчас у Сусанина не было выхода, ему нужна была помощь, которую из всех «жителей» дома оказать ему никто был не в состоянии.
Тогда он мысленно стал искать контакт с этими ужасными глазами, обшаривая силой воображения квартиру за квартирой. Глаз нигде не оказалось, что и немудрено. Ваня ещё покачался. Тишина. Никого. Одиночество. Квартира, битком набитая одиночеством. Оно сквозит из неплотно закрывающихся окон, оно лезет во все щели обманеченных плинтусов. Оно всюду, здесь невозможно дышать от угарной плотности одиночества…
В открытую дверь постучали. Сусанин вздрогнул, опрозрачил свой облик и стал высматривать табуретку, готовясь охранять свой дом. Не потребовалось. В проёме двери стояла обнажённая девушка, едва прикрытая огромной охапкой настоящих, пахучих роз. Слегка раскосые глаза озорно глядели на Сусанина. Немалого труда стоило опешившему старику собраться с мыслями, и догадаться, что перед ним – новенькая, из шестьдесят девятой. И в новом облике. Танцующая. С цветами. Знакомиться пришла. В таком виде…
Вошедшая поклонилась старику, прошла в зал и поставила охапку роз в вазу. Расправила, распушила букет, высвобождая во все стороны упругость сочных цветов. Через долю секунды, ваза до середины наполнилась искрящейся голубизной неба водой. Затем Лин снова поклонилась Сусанину, сложив ладошки у груди, развернулась, и ушла сквозь стену.
Видавший виды герой надсадно крякнул. Или кудахтнул. Словом, издал отчётливый, но совершенно неопределённый звук, смысл которого понятен только уже глубоко престарелым мужчинам. Видимо, в жизни Сусанина настал-таки День Непрерывного Шока.
Квартира была захвачена благоуханием роз. Дело оставалось за малым: понять, что делать? Традиционный русский вопрос «кто виноват», для него сейчас перестал быть риторическим. И тут, в уме Вани прозвучал его собственный голос: «Иди к Вике!» Сусанин вздрогнул и оглянулся во все стороны. Одиночество квартиры нарушилось огромным букетом роз. Ага! Так вот, что подсказало ему эту гениальную идею! Розы! Знак женственности, символ любви, эмблема поющих птиц! Птицы возвращаются весной домой, вить гнездо, выхаживать птенцов. Она перезимовала, пора, птицам пора вернуться. Весна на дворе. Весна.
Он встал перед зеркалом. Ничего. Ладно, сейчас. Стал уплотнять свой облик и вытягивать его до почти нормальных человеческих размеров. Сперва в отражении проявилось серое облако, затем сгустки стали плотнее, появились краски. Через минуту в зеркале стоял милый старичок с добрыми глазами, в старомодной телогрейке и смешных перевязанных чёботах из потемневшего сафьяна. Иван Спиридонович взял с полки запасные ключи, неловко переставляя ноги вышел на лестничную площадку и впервые закрыл за собой дверь, даже и на ключ.
*
Нам досконально неизвестно, о чём шёл разговор у Вики со странным старичком. Знаем только, что вечером, откармливая худющего Мишу куриными котлетами, Вика спросила:
– Не-ет, ты мне ещё раз скажи, ты сам его точно видел? (Миша жевал и кивал, выпучив глаза). А тебе он показывал, как просовывает руку сквозь стену?! (Неопределённое кивание). Фу-у, ну, тогда ладно. Как говорил папа Дяди Фёдора, это только гриппом все вместе болеют, с ума сходят по одиночке. И всё-таки… какой бред, да?!
И она нежно чмокнула Мишу в свежевыбритую щёку, ещё красноватую от раздражения, которое с мужской кожей случается, когда наскоро сдирают недельную щетину. В воздухе дребезжал оглушительный аромат роз, уже перемешанный с запахом куриных котлет с поджаристой корочкой.
В доме пахло жизнью.
Глава 9
«Изгнание Маршала Тату»
Кухонный водопровод загремел среди ночи. Один длинный, надсадный визг и три коротких, еле различимых. Звук был несколько приглушён, ввиду позднего времени суток.
Люди продолжали спать, проснулись облики и потянулись на «13-й этаж», в лифтёрку. Не до всех сразу доходило, что снова объявлен именно Общий Сбор. Тревога в массах нарастала по мере наполнения этими массами замкнутого пространства лифтовой комнаты. Наконец, все разместились, вновь со стороны напоминая стаю озябших воробьёв на проводах. Огляделись вокруг. Все девяносто шесть обликов налицо, как штыки. Глазки у всех бегают из стороны в сторону, в попытке понять причину.
Господин Председатель сидел в позе мыслителя, подперев кулаком могучий лоб. Ни на кого не смотрел, думал. Рядом с ним, предельно сосредоточенный Дзержинский что-то пописывал в замызганный блокнотик. Он, наоборот, был оживлён и время от времени потирал руки, что, несомненно, означало – скоро кому-то будет несдобровать. По другую руку от господина Председателя ёжился МихСэрыч, утерявший свою знаменитую улыбку, и растерянно покачиваясь. Так же, в импровизированном президиуме, в непосредственной близости от руководства находились: жующий сигару Черчилль, ошарашенный Ваня Сусанин, озадаченная Дама Пик и, обалдевший совершенно – Утёнок Том. Они так же никому не смотрели в глаза, явно находясь вкурсе случившегося.
Наконец, господин Председатель выпрямился, обвёл присутствующих тяжёлым взглядом, откашлялся и глухо заговорил. Его голос словно холодом веял на собравшихся, отчего все вокруг постепенно стали поёживаться.
– Дорогие коллеги. Не секрет, что последнее время в нашем доме творятся спорные безобразия. Спорные они, так как направлены вроде бы на благо. А безобразия, потому что это вообще позор. Попраны Правила, нарушены все мыслимые устои. Наш тысячелетний опыт поставлен под сомнение и осквернён. Это должно прекратиться. Для этого мы и собрались.
Господин Председатель, как все руководящие товарищи, обладал замечательным ораторским даром: он умел произнести большое количество внушительных слов, сказав при этом всего одну, довольно-таки заурядную мысль, известную даже детям. Кстати, он уже находился в таком возрасте, когда стал задумываться над созданием собственных мемуаров. В этом деле он проявил бы свой талант в полной мере и, выдавая «нагора» очередную главу, не стал бы утруждать себя досужими мыслями вроде: а что именно я хочу сказать каждым абзацем?
– Мы с вами, друзья, вместе пережили не один десяток лет. Сложных и радостных, простых, скучных, голодных, праздных, беспокойных, словом – разных… Мы всегда были рядом с людьми и делили с ними невзгоды, разруху, опустошение, смену ценностей… Радовались, когда они женились и рожали детей, печалились и горевали вместе с ними в их трудные или последние дни. Но! Никогда мы не преступали Закон о Правилах! У нас нет тюрем, мы не собираемся никого исправлять. Мы должны жить, всегда помня о том – кто мы. И – зачем мы. Если кто-то из нас оступается, а, точнее сказать – отступает от наших Правил, это означает только одно: такому не место среди нас, и он обязан покинуть нас навсегда. Сгинуть. Так и произойдёт сегодня с тем, кто нарушил всё, что есть у нас ценного. Вы понимаете, о чём я.
Публика ошалело переглядывалась. Каждый думал, что не понимал речь господина Председателя только он один, а другие уже давно, мол, догадались – о ком из них идёт речь. По-существу надо отметить, что ближнее окружение как раз и знало, о ком идёт речь, вот только сама речь господина Председателя запутала даже посвящённых. Народ путался в реалиях и жаждал конкретики.
– И я вас уверяю, – продолжал оратор, выходя на заключительный виток зигзага своей мысли, – что никогда здесь не будет попустительства. Всё сделанное должно иметь отклик. Я передаю слово уважаемому МихСэрычу, которому было поручено расследование этого запутанного дела. Приступайте, МихСэрыч, раз у вас уже сложились выводы. Народ должен знать в лицо своих уродов. Начинайте.
Несчастный МихСэрыч поднялся со своего места и опустил очи долу.
– Дорогие мои друзья… Выводы у меня есть. Правда, никто не пойман за руку, точнее, был пойман, но остался неузнанным. Есть только предположения…
– Не стесняйтесь, МихСэрыч! – подбодрил Господин Председатель, теперь он горел желанием покончить с виновником раз и навсегда, ибо преамбула была уже произнесена им самим. – Приступайте. В вашей квартире живёт потомственный милиционер, и мы всецело доверяем вашему опыту.
– Дру-у-У-узья… Это очень непростое дело. Действительно – нарушен Закон о Правилах. Страшно нарушен. Но с другой стороны…
– А вот другая сторона, сейчас, уважаемый МихСэрыч, никого как раз-то и не волнует! Незачем нам тут разглагольствования о «зле во благо». Оставьте это философам, и говорите, наконец, как и что. Точнее – кто!
МихСэрыч затравленно посмотрел на перебившего его Господина Председателя, вздохнул и продолжил, выдавливая из себя слова монотонно как пономарь.
– Я не возьму на себя смелость указать на одного из нас и сказать точно, что это – он и есть – преступник. Я только раскрою вам свои доводы. Решайте сами. Итак: в нашем доме появился облик, который взял на себя смелость обращаться к людям непосредственно. Словно он сам – человек. Всегда это происходило примерно одинаково: появлялись глаза. За всю историю этого дома, только два облика позволяли себе такое нарушение. Об одном вы все знаете. Это был граф Толстой. Но его сейчас нет с нами и уже давно… О втором вы не знаете, так как появлялся одними глазами без облика он только передо мной…
В публике возник ропот, судя по интонациям, это походило на возмущения. Сам Господин Председатель удивлённо поднял бровь, в уме засчитывая за МихСэрычем уже второе нарушение Правил. Не докладывать о преступлениях – такое же преступление. Причём, это и его, председательская ошибка – доверить расследование нечистоплотному облику. И какой пример сейчас во всеуслышание подаётся присутствующим… Господину Председателю было теперь ещё над чем задуматься. И народ явно не одобрял следопыта, что немного успокаивало, но также и требовало действий.
– С вами, МихСэрыч, мы разберёмся отдельно, на плановом Собрании, а пока – продолжайте. Тихо всем!
МихСэрыч ещё ниже опустил голову и следующие его слова звучали уже в полной тишине, так как требовалось изрядно напрягать слух, чтобы хоть что-нибудь расслышать.
– Я прошу меня извинить. Да, я молчал о данных выходках, так как их себе позволял мой друг… Готов понести наказание.
– И понесёте, батенька, понесёте, как миленький, продолжайте! – вставил слово напряжённый Дзержинский, в его прищуре искрилось предвкушение расправы.
– Так вот. Есть ещё довод. Хотя и сомнительный. В войну с немцами, мы с вами, всё больше прятались в руинах. И только один из нас всегда был в гуще событий и помогал людям как мог. Этот облик вмешивался в жизнь людей, прятал или жёг похоронки, подбрасывал одежду умерших и их хлебные карточки – живым, вынимал из-под руин еду, вскрывал щели в завалах, давая доступ кислорода тем, кого можно было ещё под этими камнями спасти… И много людей выжило, благодаря, как они потом говорили, чуду. Но чудеса творил он. Один. Молча. Это были неизвестные никому подвиги. Так вот. А гражданский подвиг ничем не отличается от подвига военного. На него так же надо быть способным.
Господин Председатель просто вскочил со своего места от возмущения.
– МихСэрыч, я вам дал задание анализировать преступления, а не обозначать их подвигами, проводя сомнительные аналогии! Немедленно прекратите отсебятину, и назовите имя преступника!
– Я склонен предположить, что Закон во благо людей нарушал маршал Жуков… Простите ещё раз – Одру Тату.
Лифтёрная содрогнулась от общего изумлённого вздоха. Облики загалдели уже вслух, а не на языке мысли. Одни выражали сомнение, но таковых было не много. В массах звучало единодушное осуждение бывшего маршала. Казалось, судьба престарелой юной актрисы была предрешена и почти озвучена.
И тут, присутствующие, друг за другом (начиная с Господина Председателя), начали искать глазами виновника их полуночного Сбора. Все хотели видеть реакцию преступника на обвинение. Как воспримет маршал столь резкий выпад собственного отныне бывшего друга? Что он скажет в оправдание? Что сейчас ожидать от полумаразматичного «героя», какие фокусы он держит в рукаве до поры? Маршал, где твой джокер?! Искали, заглядывали под лавки и канаты лифтов. Посылали гонцов в семьдесят вторую квартиру – нашли там только изорванный в клочья листок с фотографией актисы. В конце концов, обшарили весь дом, от подвала до крыши. Перебудили всех кошек – те ещё целые сутки бродили по подъезду с торчащими от ужаса распушёнными хвостами. Напуганные мыши очумев неслись от злополучного дома прочь, так как уж эту мелочь проверяли на аутентичность, не стесняясь в средствах.
Нигде преступника обнаружить не удалось.
Общий Сбор был закрыт под всеобщее недоумение. Все подавлено молчали, не понимая одного: как можно было не только не явиться на Сбор, но и вообще – исчезнуть из дома. Об этом боялись думать, и были благодарны Господину Председателю, официально запретившему в конце Сбора думать на эту тему. Все разошлись по своим квартирам и делам, накопившимся за странную ночь. Бывают случаи, когда лучше вообще не размышлять на тему, мысли о которой могут подорвать устои – суть и смысл бытия. Сейчас это был тот самый случай. Всех ждали обычные понятные дела, что как кирпичики составляют здание жизни.
*
