Пришла Зина.
Перед тем, как незамеченным выпорхнуть в скважину замка, МихСэрыч всё же успел подумать о том, что мягкий Зинин чмок в щёчку был бы справедливым завершением его дневной миссии, даже если эта миссия – часть закона природы – сидеть с дитём…
В лифтёрной его ждали.
Господин Председатель в задумчивости бродил по часовой стрелке, нисколько не смущаясь тем, что три четверти его пути состояли из стен и потолка. Когда он думал, то предпочитал ходить по-прямой.
На перевёрнутом ведёрке сидел в углу Черчилль из восьмидесятой квартиры. Вид его был озабоченным. Он попыхивал безвкусной сигарой, которую по забывчивости больше пожёвывал, чем курил. Этот облик отличался своей флегматичностью, чем не раз накликал на себя недовольство господина Председателя. Он, Черчилль, почти не вмешивался в происходящее в прикреплённой за ним квартире. Но сегодня его взгляд блуждал и выражал явное недоумение.
МихСэрыч постоял из вежливости молча. Никто не обращал на него ни малейшего внимания. Тогда он пару раз кашлянул. Господин Председатель замер на потолке, внимательно поглядел на вошедшего, кивнул и спустился на пол, плавно спланировав на 180 градусов.
– Моё почтение, МихСэрыч. Ждём-с…
– Прошу меня извинить, господа, ребёнок. Один был.
– Знаем, не до этого сейчас. Снова бестия глазастая объявилась. Теперь у господина Черчилля в 80-ой. Там хозяин квартиры с любовницей развлекался. Так эта бестия, сперва устроила дома бардак, раскидала мусор, измалевала зеркало, а затем перепугала до полусмерти любовницу. Глазами. Снова проявилась. Снова говорила. Что она там говорила этой женщине, господин Черчилль, повторите, пожалуйста, МихСэрычу?
Смотрящий за 80-й квартирой тяжело вздохнул и сглотнул табачную жижицу.
– Не помню я дословно. Просто выгнал девку, рявкнул что-то со стены. Она аж голой на улицу вылетела пулей. Мальчишки во дворе смеялись. Безобразие…
– Не безобразие! – ораторствовал Председатель. – А преступление! И уже второе на счету этого сумасброда! Это небывалое что-то – так преступить Правила! Даже Толстой себе этого не позволял до такой степени!!!
МихСэрыч стоял, разинув рот. Предчувствия сбывались. Пришла беда, бродит…
Господин Председатель взял деловой тон:
– МихСэрыч, пора вмешаться. Вы в материале дела, сами всё видели в 14-ой. Превращайтесь из свидетеля в детектива. Выясните, что это за тип у нас тут с ума сошёл.
– Ааа… почему – я? То есть, это… Я же Д`артаньян, а не Пуаро там или Холмс…
– В первую голову, вы – личность. Гражданин. Д`артаньян там, Харятьян, Пертосян, мне сейчас без разницы!
– Бояринский…
– Что!?
– Бояринский, а не Харятьян и Пертосян…
– Бояринский-Хренаринский, не до жанров, уважаемый! У вас кто в квартире живёт?
– Кеша… Зина и Саша.
– Милиционер у вас к квартире проживает!!! Потомственный! Плюс – вы лично видели преступника. Видели и слышали. Вот вы и займётесь расследованием!
МихСэрыч почувствовал, что жизнь ещё никогда не была к нему так несправедлива. Он теперь обязан не защищать, а разоблачать друга. Выбор – самая отвратительная вещь – думал он. Ко всему, что перед тобой ставит судьба, можно приспособиться и привыкнуть. А то и принять как подарок, который как бы «к лучшему». Но самому сделать выбор – это уже не судьба и не жизнь, тут спихнуть сожаление и горькую слезинку будет уже не на кого. Только один безграничный стыд и сожаление.
В дверь поскреблись.
Господин Председатель лично распахнул ржавую дверь лифтёрской, хотя в этом не было абсолютно никакой необходимости. Сквозящий в душу скрип потряс дом, и это немного остудило председательский пыл.
За дверью трясся от ужаса Утёнок Том из двенадцатой.
– Г-г-г-господин Председатель, я ж-ж-жутко прошу прощ-щ-щения!
Черчилль не отказал себе в сарказме:
– Действительно, солдат, вы очень жутко просите прощения.
Утёнок ничего не видел и не слышал, его глаза таращились налитыми ужасом пуговицами на присутствующих:
– В моей квартире творится странное…
– И это ты мне говоришь? Ты себя-то сам, видел? Ладно… – недовольно проворчал господин Председатель, уже догадываясь о ком он сейчас услышит. – Что там такое у тебя?!
– Кто-то донимает хозяина квартиры кошмарами. Ещё скажете потом, что – я. А это не я, это вообще совсем не я абсолютно…
– Глаза?!!
– Ка-а-акие глаза?..
– Глаза на стене? – включился в помощь расспросов МихСэрыч.
– Не-е… почти не-е… – мямлил перепуганный Утёнок. – Они не на стене, они у него в голове…
– Без анатомии, пожалуйста, товарищ утка! – свирепел господин Председатель, – знаем мы, где у людей глаза.
Утёнок был сбит с толку, он вопросительно посмотрел на МихСэрыча, а затем на жующего Черчилля, ища подмоги в сложной головоломке, не способной уместиться в его малюсеньком черепе под жёлтым утиным пушком.
– Чё творит гадина? – Черчилль смачно сплюнул. МихСэрыч так же поддержал:
– Что вытворяет в голове твоего хозяина квартиры этот облик? И в каком он облике?
Утка захныкала:
– Да я же не могу к нему в голову залезть, что б посмотреть! А эта гадина – может! Я видел, как она вокруг него вьётся и влетает прямо в голову то через уши, то через нос в разных видах. То трясла его за плечо в виде говорящей собачки. Облики… едва уловимое, почти и не понять ничего: бабы какие-то визгливые, урод с длинными лапами вместо ног, карлик какой-то… – Утёнка передёрнуло от ужасных воспоминаний, и он подпрыгнул, тряся клювом.
– Короче, МихСэрыч занимается этим делом. Приступайте! Впрочем, я с вами… – господин Председатель заспешил.
Черчиль нахмурил брови:
– А вот я, наверное, это… лучше к своему, мало ли что?..
– Да, отправляйтесь, там вы нужнее, господин Черчилль. Следите у себя. Объявилась же у нас зараза… Только никому и нигугу! Обо всём странном докладывать сразу и непосредственно мне с МихСэрычем!
– Есть с-сэр!
Глава 7
«Тем временем. Квартира №12»
Пётр приехал вместе с Таней на вечерней электричке.
Они шли по неасфальтированной улочке частного сектора. Птицы, много птиц на ветвях, красивых, похожих на попугаев в прериях. Но кругом кричали только вороны. Много пахучей зелени, листва создавала арки с тенистыми проходами, и тогда жара уходила. Местами вдоль заборов изнывали в пыли сонные собаки без поводков. Они не лаяли, лишь изредка поднимали аморфный взгляд на проходящую пару, так, по привычке, инстинкт. Дышалось, кстати, легко – деревенская первозданность разительно отличалась для новичков отсутствием смога, обнажающим ретроспективу запахов природы. Всё обрело краски, непонятный, но притягивающий смысл простоты, в душе заклокотало предчувствие двери в детство. Скоро будет речка (какая же деревня без реки?), и тогда детство вернётся: солнце, радуга, брызги вкусной воды, шустрая речная рыба, серьёзное копошение раков в иле, опасные и мерзкие пиявки в затонах, смешные лягушки. Зелёно-коричневые жабки с пупырышками очень опасны – от них появляются бородавки, ага. Но если удастся найти жёлтую лягушку, всунуть ей в попу соломинку и надуть, то когда она лопнет – начнётся грибной дождь.
Однако, уже пришли. Танины родные их ждали, и к знакомству всё давно было подготовлено. Стол ломился от русской еды: дымящейся паром картошки, селёдки и лука с редиской, всевозможной зелени и прочей простой снеди. Родители так же не вызывали странных чувств – обычные крестьяне, слегка крупные и словно закруглённые со всех сторон от подобной пищи. За столом сидела и Танина младшая сестра Надя, о которой Пётр что-то слышал, да уж и не помнил, что именно.
Расселись, пошли тосты – сперва, немного неловкие за знакомство, затем более раскрепощённые – заздравные, заупокойные, под песню, под закуску, благодарственные и с надеждой. Пётр осоловело смотрел по сторонам и теперь искренне недоумевал – почему он должен жениться на старшей сестре, когда младшая ничем не хуже, но: А) Моложе; Б) Красивее; и В) … что-то там ещё… Гм-м. Ага. Вроде бы и умнее. Мысли передавались по столу как стопки, поэтому, вскорости, уже звучали открыто и с упрёками. Старшая орала на младшую, а та плакала в голос, отец готовился дать физический отпор будущему зятю неизвестно какой из его дочерей, да так, чтоб запомнил на всю свою оставшуюся поганую городскую жизнь, знаем мы таких. Мать раскучерявилась жидкой причёской и недоумённо оглядывала разорённую скатерть.
Сморило Петра, и он прилёг на матрац возле печки, укрывшись то ли ковриком, то ли пледом. Отвернулся от всех на бок лицом к стене, хватит с него. В скорости и во всём доме, как и в его голове, наступила тишина. Но в ней не было покоя, только сплошная сумятица дрянного послевкусия во рту от напитков и слов.
Тут к изголовью Петра присеменила небольшая шустрая собачка, она закинула передние лапки ему на плечо, приставила мордочку к уху и быстро, но отчётливо зашептала:
– Маладой человек, мала-адой человек! Вы были сегодня неправы! Пойдёмте, я покажу вам свою будку, она гораздо удобнее этого матраца, там тепло, там мы будем с вами…
Пётр попытался заорать и отмахнуться от собачки.
Руки налились свинцом, голова словно вдавилась в подушку, а горло захлебнулось от воздуха, не в состоянии издать звук. Собачка продолжала настаивать, говорила очень логично и чётко. Пётр понял, что если сейчас не закричит, то навсегда ввергнется в этот говорящий собачий ужас. Он сделал над собой неимоверное усилие, руки подчинились и вскинулись, голова запрокинулась, сбросив с себя это говорящее убожество, рот издал протяжно «Аа-а-а!!!»
– А-А-А!!! – подхватил клуб. Гитарист издал протяжный запил на соло, сверху звук накрыли барабаны и снова – мощный гитарный рёв. Публика снова подхватила звук в едином порыве нечленораздельного ора.
Пётр оглянулся на Юлю, она скучала.
Он знал – всеобщее веселье без допинга, её никогда особо не прельщало. Не накрывало. Не штырило. У него было с собой. Вынул сотовый-раскладушку, больше напоминающий маленькую машинку-трансформер, повертел в руках и открыл. Глаза Юли засветились радостью и благодарностью, мол, «надо же!» Взяли по щепотке кокса, распихали по ноздрям, жутко испачкались. У Петра был заложен нос, поэтому кокс больше рассыпался по свитеру, чем попал по назначению. Однако, через некоторое время нос начало откладывать и захотелось в туалет.
– Я сейчас, – сказал он Юле, и передал ей телефончик. Юля была в восторге.
Долго бродил по тёмным коридорам гремящего прокуренного клуба, вышел на улицу и побрёл на запах. За руку его держал болтливый карлик, уверявший, что знает дорогу. Когда пришли, оказалось, что на месте туалета уже давно обгаженные развалины, настолько пропитавшиеся дерьмом и вонью, что просто невероятно было даже подумать идти вовнутрь. Народ разного пола, покачиваясь и веселясь, справлял нужду повсюду, облокачиваясь на уцелевшие грязные столбы в попытке никуда в ночи не провалиться. Из темноты вынырнул тип в чёрном и сказал, глядя на Петра:
– А это что тут за чудо? Ты парень, знаешь, кто здесь ссыт? Не боишься заразиться?!
Пётр внимательнее огляделся по сторонам. Действительно, место больше напоминало лепрозорий, а пьяные типы вокруг – прокажённых. Охнув от очумения, Пётр, однако, решил быть мужчиной и довести дело до конца. Стараясь не прикоснуться ни к одному столбу и выбирать для шага только твёрдые поверхности, он добрёл до каменных развалин и стал расстегивать штаны. Организм возликовал облегчённо.
– А ничего агрегатик! – восхитился карлик, высунувшись откуда-то сбоку и разглядывая хозяйство Петра без тени смущения, даже наоборот, с нескрываемой радостью найденной и пойманной удачи. – А вот дай-ка…
Пётр прыгнул в каменный развал и, ещё летя, успел заметить, что в темноте мочился на ногу одного из обитателей лепрозория, которая и ногой-то не была – отросток лягушечьей лапы в слизи, капавшей с чешуи.
Темнота стала тишиной.
Пётр понял, что это граница его ума.
Только что пережитое настолько переполнялось реальными ощущениями, что граница стала зыбкой и словно стиралась, всё было – сон, и сон был – явь.
Из темноты стали концентрироваться глаза с вертикальными зрачками, смотрящие прямо в середину его мозга. Зазвучал отчётливый густой голос, пробивая голову насквозь, и каждое слово ударялось в глубину черепа:
– Слушай, вот тебе оно надо? В следующий раз я приду не на границе твоего сна и яви, а наяву. И звать меня будут горячкой. Белой. Вот тебе оно надо?!
Дальше произошло что-то уж совсем непонятное.
Пространство темноты стало рассеиваться и обрело чёрно-белые очертания комнаты его квартиры. Глаза, ещё продолжающие глядеть в его мозг, оказались висящими где-то в районе ночника в изголовье, отчего Пётр сделал вывод, что лежит на собственной кровати у себя дома и почему-то видит окружающее пространство через закрытые веки. Он как-то вдруг ясно понял, что весь этот бред был показан ему этими глазами, спроецировавшими словно проектор весь «фильм» на экран его головы. Но что-то сейчас у них пошло не так, это было видно потому, что глаза, испепелявшие до этого его мозг, теперь, словно осеклись и потеряли фокусировку.
И тут он заметил у дверей зала троих субъектов: странного господина с усами, в шляпе с перьями, второго потолще в солидном костюме и маленького утёнка, жавшегося к косяку. Не обращая внимания на Петра, существа вступили в перебранку. Первым заговорил солидный пиджак:
– Ты лишаешь человека воли выбора. Он сам должен знать, сколько и где ему пить.
На это голос, принадлежащий глазам, парировал со злобой:
– Вы не правы. Выбор у него есть: знай он свою дозу (только так, чтобы навсегда её теперь знать), я больше не появлюсь. Наоборот, спать будет – как младенец… А переберёт, явлюсь уже не во сне, а наяву. И останусь. Или вообще заберу туда, откуда только что он был отпущен.
В голове у Петра вспыхнула уже собственная догадка, что после третьей рюмки вчера на дне рождения, все остальные уже были просто ни к чему! Голос был прав. Пётр не помнил суть беседы за столом, не помнил куда ездил и как оказался в собственной постели. Три рюмки принесли бы ему действительное ощущение праздника, милой дружеской беседы и добавили очарования перед женщинами. Всё остальное было просто опасным и дурным приключением, только каким-то чудом закончившимся в собственном доме…
В этот миг глаза снова повернулись к нему, сфокусировали вертикальные зрачки и голос сказал:
– Милый, сделай так, чтобы я больше никогда к тебе не вернулась!
Пётр согласно кивнул и заставил свои губы произнести «Да», он понимал, что вышел из границы сна и это – явь. Он открыл глаза, картинка комнаты просто приобрела цвет в лучах утреннего солнца. Комната была пуста. Что бы окончательно убедиться – снова закрыл веки. Всё то же, только в чёрно-белой дымке. У дверей уже небыло странной троицы, но кошачий взгляд всё ещё смотрел на него в районе лампочки.
– Хорошо. – Сказал Пётр, комната подёрнулась дымкой и стала растворяться в темноте.
Последними исчезли глаза.
Пётр открыл веки.
Мир наполнился красками.
Глава 8
«Тем временем. Квартира №52. Одиночество»
В пятьдесят второй квартире размышлял Иван Сусанин.
