Девушка еще раз приподнимает фотографию за уголок, теперь по-новому оценивая то, что видит.
Красивая, – думает она про себя, разглядывая пропавшую. Теперь улыбка той кажется ей какой-то грустной.
– Как ее зовут? – на мгновение Сабина ловит себя на том, что хочет сказать «звали», но вовремя останавливается.
– Лугатчина Олеся. Ее уже объявили в розыск по федеральному каналу.
– Олеся… Я запомню.
Беззаботное время в поместье отвлекло ее, заставило забыть об опасности. А ведь угроза продолжала жить на улицах города, ходила среди растерянных людей, выискивала новую жертву.
Мог ли убийца использовать ее в своем ужасном спектакле лишь тот единственный раз, или у него на нее были другие планы? Он (или она), кто, вероятно, похищал и убивал женщин все последние несколько лет, кто писал кровью на телах убитых свое извращенное послание – тот ли он человек, чтобы оставить свое творение несовершенным, незаконченным?
Сабина так не думала. А это значит, она должна быть готовой – возможно, им еще предстоит встретиться.
***
Когда она покидает здание управления, Чиркен уже ждет ее на парковке, выйдя из машины и прислонившись к водительской двери. При виде девушки он сначала улыбается и салютует двумя зажатыми в руках бумажными стаканчиками, на которых виднеется эмблема популярной в городе кофейни, но приглядевшись к Сабине, темнеет лицом и, отставив напитки на капот, стремительно идет ей навстречу.
– Что произошло? – мужчина осторожно приподнимает ее подбородок, всматриваясь в рассеченную губу, скользит взглядом к скуле и лбу.
Девушка отворачивает голову, уходя от прикосновения. Чиркен тут же отпускает ее.
– Недоразумение с коллегой, – недавняя встреча с Андреем до сих пор отзывается сжимающей плечи нервозностью, но ей не хочется обсуждать это со спутником. Сабина даже представлять не хотела, что он мог бы о ней подумать после устроенной почти что драки. Чиркен хорошо владел телом – это было заметно по выверенным движениям и уверенной осанке, и при случае явно мог постоять за себя, но производил впечатление человека, до конца сохраняющего самообладание. Почему-то кажется, что он осудил бы ее поведение. Ей давно не двенадцать, чтобы использовать кулаки вместо слов. Парень глубоко проживал потерю невесты, и это можно было понять, как и его подозрения, но вот какие оправдания есть у Сабины?
К злости на Андрея тут же добавляется досада на саму себя, и это оказывается еще мучительнее.
– Я бы хотела поскорее вернуться, если вы не против, – тихо говорит девушка, чуть отойдя.
Мужчина молчит, рассматривая ее с неясным выражением на лице, но потом кивает:
– Едем домой.
Его слова после такого ужасного дня звучат просто чудесно. Только в машине Сабина понимает, что так и не рассказала Гаврилову об исчезающем сообщении с фотографией. Может, оно и к лучшему. У него и так слишком много поводов для подозрений в ее сторону, ни к чему добавлять еще один.
Мысль о том, что поступает безрассудно, девушка привычно спрятала в самую глубину сознания.
В дороге их застает настоящий ледяной ливень. Небо разбивают выстрелы молний, за ними следуют громовые раскаты. Потоки мелкого града спадают на окна внедорожника, и кажется, что стекла вот-вот прогнутся, лопнут под тяжестью стихии. Сабина не любила ненастье. Не любила то, как все темнело и выцветало вокруг, будто цветная кинолента вдруг теряло краски, не любила, как давились любые звуки кроме гудения ветра и дождя, и конечно же, не любила резкое, каждый раз неожиданное громыхание, словно кто-то с силой швыряет оземь тяжелый камень, и тот пылит, бухает, а затем, отскочив, валится в сторону.
– Мы уже удаляемся от эпицентра бури, – успокаивает ее Чиркен, заметив скованность девушки, чье внимание было направлено за окно.
– Как вы это поняли?
– Промежуток между молнией и громом увеличивается. Скорость света быстрее скорости звука.
Конечно, она могла бы и догадаться. Сабина считает про себя время от вспышки до грохота: раз, два, три, четыре, пять, шесть. Ей кажется, что это совсем близко. В какой-то момент ей начинает чудиться, что грохот не только снаружи, но и внутри машины, прокатывается по салону, отдается легким толчком в спину.
Когда они возвращаются в поместье, грома почти не слышно, а вот град продолжает разбиваться о землю с прежней силой.
– Возьми зонт, он был где-то здесь, – предлагает Чиркен и поворачивается в водительском кресле, протянув руку за сидение.
– А как же вы?
– Я переночую в мастерской, нужно поработать.
Мужчина высаживает ее около входа в дом. Сабина бегом взбирается по ступенькам, чувствуя, как по тонкой ткани зонта стучат льдинки. Она успевает только приоткрыть дверь и споткнуться о вьющихся у ног псов, когда позади нее слышится ритмичный свист. Собаки срываются с места и, несмотря на непогоду, мчатся к машине, где их уже ждет Чиркен. Дождавшись, пока животные уместятся в салоне, он наконец уезжает, и девушка невольно провожает удаляющуюся машину взглядом, но порыв ветра бросает ей в лицо колючую изморозь. Поспешив спрятаться в доме, она как будто попадает в другой мир – внутри тихо, и мягко горит настенное бра. Зонтик, сложив, рефлекторно ставит в подставку-кольцо около ключницы, и там тут же натекает небольшая лужица. Девушка какое-то время бездумно смотрит на нее. В теплом свете дождевая вода отсвечивает багрянцем.
Словно кровь.
Сабина спешно достает зонт обратно и, раскрыв его, ставит неподалеку от входа, чтобы он просох. Позади нее раздается:
– Вернулась? – про отца Тимур не говорит ни слова.
Девушка, не поворачиваясь, снимает пальто и отряхивает потемневшую от налетевшей влаги шерсть:
– Я сейчас приду, можешь пока переодеться.
– Где отец?
– Сказал, останется в мастерской.
Повесив одежду на напольную вешалку и обернувшись, она замечает, что вновь одна. С запозданием Сабина понимает, что ее что-то насторожило в их с Тимуром коротком разговоре, но что именно?
Направление звука. Звучало как-то непривычно для ее слуха, но она так и не смогла определить, в чем дело.
Буря медленно начинала стихать.
***
Тимур, привычно откинувшись спиной на подушки, мягко дотрагивается до ее разбитой губы, и это касание похоже на скольжение случайно упавшее на лицо капли воды, плавное, но стремительное. Сабина сидит рядом, и ее бедро ощущает тепло чужого тела.
– Кто это сделал? – спрашивает юноша, и голос его звучит особенно низко, скрадываясь к концу фразы как лист бумаги, который поднесли слишком близко к открытому огню.
Девушка отстраняется и принимается за привычные движения. Некоторое время она молчит, но Тимур продолжает требовательно смотреть на нее, в ожидании ответа, и не выдержав его пристального внимания, Сабина нехотя признается:
– Этот человек недавно потерял свою невесту, к тому же ожидавшую их ребенка. Каждый проживает горе по-своему. Он вот злится и ищет виноватых.
Сейчас, по прошествии некоторого времени, злость на Андрея в ней действительно утихла. Пусть Сабина не могла прожить с ним его боль, она понимала, что невозможность найти и наказать убийцу может быть для него самым главным якорем, не дающим отпустить отчаянные чувства.
– При чем здесь ты? – Тимур хмурится, и две вытянутые к вискам брови сходятся на мгновение у переносицы, но во взгляде его нет того напряжения, которого можно было бы ожидать от человека, испытывающего искреннее недоумение. Девушка думает о том, что ее подопечный знает больше, чем показывает.
– Я была той, кто нашла его подругу, – объясняет она, продолжая разминать ноги юноши. – И единственной свидетельницей.
Юноша запрокидывает голову к потолку и пару секунд что-то обдумывает. Наконец он спрашивает:
– А ты?
– Что я?
Рот Тимура кривится в нетерпении, он приподнимает шею, чтобы посмотреть на нее.
– Ты сказала, каждый проживает горе по-своему. Ты горевала, когда ее убили? Эту девушку?
Вопрос ставит Сабину в тупик. Горевала ли она? Перед внутренним взором как наяву встает бледная Любовь Григорьевна, хмурый взгляд Давида Тиграновича, опухшие от слез глаза Ангелины. Помертвевшее лицо Андрея. За чередой всех событий она даже не задумывалась над тем, что испытала в связи со смертью человека, которого знала, с кем вместе даже часто обедала. Ее мысли были поглощены напряжением из-за внимания к ней убийцы, а после – переменами в ее жизни, состоянием матери.
Вспоминается сон в автобусе и долго не отпускавший тремор. Было ли ей действительно жаль, или это просто мимолетный укол тоски, который случается у случайных прохожих, стоит им узнать о чужом несчастье?
Наконец она произносит:
– Я никогда не желала ей смерти, – и это единственные слова, в которые Сабина может облечь сейчас свои чувства так, чтобы это не было ни лишенной искренности формальностью, ни глубоко личным признанием того, значения чего и сама не осознавала.
– Но испытала ли ты сожаление, когда ее убили? – настаивает юноша, и девушка не понимает, что именно он хочет услышать.
– Почему ты спрашиваешь?
– Хочу лучше тебя узнать, – он пожимает плечами, но в глазах его какой-то особый блеск.
Подумав, Сабина отвечает:
– Мы не были особо близки, но часто пересекались по работе. Мне бы хотелось, чтобы она сейчас была живой.
В образовавшейся тишине Тимур продолжает ее рассматривать. Его внимание оседает на ее коже, впитывается в волосы, одежду – во все, чего касается темный взгляд. Следующий вопрос юноши заставляет девушку замереть и выпрямиться:
– Ты ведь ездила сегодня к матери?
– Откуда ты знаешь? – Сабина поднимает на него глаза, чувствуя сцепившую рот скованность. Она не упоминала при нем, куда собирается.
– Секрет, – Тимур насмешливо улыбается, наблюдая за ее открытым недоверием.
– Ладно, – девушка решает обязательно выяснить этот вопрос позднее. – Раз знаешь, зачем спрашиваешь?
– Мне интересно, каково это, – зрачки юноши, кажется, полностью заполняют радужку, и Сабина видит себя в этих черных провалах, как будто она смотрит на собственное отражение в окне, ведущем на ночную улицу, безлюдную и непроглядную.
– Каково что?
– Жить со знанием, что член твоей семьи убил кого-то?
Девушка моргает, и незримая связь, протянувшаяся между их взглядами, лопается как перегретое стекло.
– Мне не нравится этот разговор, – беспокойство и подавленность нарастают внутри нее.
Но Тимур игнорирует ее слова, продолжая давить:
– Перестаешь ли ты быть к нему привязан, пытаешься ли что-то сделать, чтобы он понес наказание? Как это было у тебя?
Она встает с кровати и делает шаг к окну – на этот раз реальному. Напоминанием о прошедшей грозе осталось только серое скученное небо вдали и дышащая влагой земля, усеянная ледяной крошкой. Справа в ее ногу больно упирается угол письменного стола, и эта боль странным образом успокаивает.
Ей редко задавали такие вопросы, даже в прошлом. Обычно это было что-то о том, как все случилось, или были ли какие-то знаки того, что ее мать способна на убийство. Смерть влечет людей, их манят истории о громких убийствах, о наказании, которое убийцы понесли или избежали, но их редко интересуют те, кто после убийства остался жить, будь то семья погибшего или семья убийцы, если только они сами не шли по стопам своего близкого. Так было и с Сабиной.
В любой другой день она не стала бы отвечать парню, пусть привязанность между ними, такая ранняя и зыбкая поначалу, успела окрепнуть и стать чем-то неотъемлемым от нее. Но сегодня она пережила столько малопонятных, изнуряющих чувств, которые несли ее в своем водовороте как утлое суденышко в шквальной лавине, и не было видно края ясного неба или клочка суши, где можно было бы найти укрытие. Краткая встреча с матерью, невыносимая и приносящая пронзительное осознание реальности ее болезни. Недоверие и неуверенность, вызванные недомолвками Чиркена. Чужое горе и ярость, заставившие ее на мгновение вновь вернуться в ужасное время собственной беспомощности и страха.
– Тогда… – слова все же срываются с ее губ, и кажется, что это говорит не она сама, а кто-то другой внутри нее, всегда отделенный непробиваемой стеной от сознания. – Это я была той, кто вызвала полицию. И я же была главным свидетелем обвинения против моей матери. Тогда… я ее ненавидела. Вот каково это было.
Ее руку, безвольно обвисшую вдоль тела, цепляют теплые пальцы, обвивают вокруг запястья. Девушка ощущает биение своего пульса, отбивающего быстрый ритм о кожу юноши. Она знает – он тоже чувствует это.
– Мне знакомо это чувство.
Сабина догадывается, что парень говорит о своей матери. Она накрывает их сцепленные ладони свободной рукой, как если бы хотела отстранить, но так и застывает. Ее большой палец остается на лучевой артерии Тимура, и теперь они слушают ток крови друг друга. Время пропадает, и только тени за окном становятся все плотнее.
– Расскажи историю, – привычно просит ее подопечный, разрывая молчание.
– У меня сегодня нет новой, – признается Сабина. – Я могу почитать что-то из книг. Что бы тебе хотелось?
– Не хочу из книг, хочу твою, – упрямится Тимур, глядя на нее из-под густых ресниц и чуть надавливая на бьющуюся жилку ее пульса.
Сабина усаживается на краешек его постели.
– Чем они тебе так нравятся?
Юноша ослабляет хват на ее запястье и скользит кончиками пальцев вдоль ее предплечья, вызывая волну острых ощущений по загоревшейся мурашками коже. Ей не хочется прерывать это прикосновение.
– В этих сказках ты вся как на ладони, – вполголоса отвечает он, завораживая ее шелковыми нотками и каким-то особенным грудным тоном. – Говоришь то, о чем в другое время молчишь. Давай ту, самую первую. Про сердце.
Девушка чувствует себя как усыпляемая монотонной мелодией заклинателя змея. Стоит ли ей вспомнить о незавидной судьбе последней после того, как она позволит беде подойти слишком близко?
– Итак, жил-был однажды мальчик, – начинает за нее Тимур, и Сабина послушно подхватывает:
– «Жил-был однажды мальчик. Был он не обычным ребенком, которых множество в любом городе и селении, какое ни возьми, а самым что ни на есть удивительным. Мальчик родился слепым и совсем ничего не видел. Тогда родители его, добрые отец и мать, попросили кукольника, жившего по соседству, придумать для их сына другие глаза. Кукольник долго думал, пробовал и так, и сяк, но в конце концов смастерил две стеклянных сферы, да только так ему хотелось сделать их самыми гладкими и ровными, что он не заметил, как поселилась в стекле трещина, по одной на каждую сферу. Так у мальчика появились стеклянные глаза, и в первый раз за свою жизнь он посмотрел на мир вокруг себя.
Однако трещина изломала, извратила все, что было доступно его взгляду. Небо для него было словно расколотое молниями полотно шелка, а земля – исчерченная черными змеями-провалами пустошь. Мальчик поглядел на лицо матери и отца, а увидел только искаженные сломанные маски, уродливые и страшные, потому, дождавшись ночи, он убежал от них и отправился бродить по миру. Долго горевали его родители, и год стал для них за десять.
Куда бы ни шел мальчик, везде он встречал не людей и животных, а чудовищ, и бежал от них все дальше и дальше, охваченный ужасом. Даже когда он закрывал свои стеклянные глаза, то не находил покоя, мучимый такими же расколотыми, как и явь, снами. Однажды по пути ему попался торговец на подводе, и из его повозки под ноги мальчику выскользнуло зеркало. Увидел мальчик себя в зеркале, всего с трещинами. Изломы тянулись по его рукам и ногам, словно вспухшие от крови пиявки, расчерчивали его лоб, покрывая его сеточкой борозд, разбивали стеклянный блеск глаз на множество ранящих его и других осколков. Но самая главная трещина пролегала у мальчика в груди, и, когда он посмотрел туда, то увидел собственное сердце. Мальчик испугался и прикрыл сердце руками, но трещина никуда не делась. Так долго мальчик всматривался в нее, что его тело в самом деле заболело, и рана на груди стала настоящей. Сердцу его теперь было холодно и неспокойно, воздух принялся иссушивать его день за днем. Мальчик изнывал от боли, но ничего не мог поделать. Так и жил он год за годом, не зная покоя.
Однажды он повстречал старых уже мужчину и женщину. Они прожили очень долго, и лица их были покрыты таким количеством морщин, что трещины, которые видел мальчик, спрятались между ними и стали вовсе незаметными, а потому не испугали его. Узнав о беде мальчика, оба старика горько заплакали над ним. Слезы их, исполненные кровью, падали прямо в раскрытое, обнаженное от плоти сердце мальчика, и согрели его, напитали влагой. Когда сердце мальчика перестало болеть, старуха, а за ней и старик пали замертво – наполняя жизнью его сердце, они отдали всю свою. Мальчик узнал в старых лицах своих родителей, захотел заплакать, но ничего у него не вышло – его стеклянные глаза плакать не умели».
К концу истории ее подопечный уже спит. На прикроватной тумбе лежат оставленные им записи, сделанные на печатных листах карандашом. Почерк у него округлый и очень четкий, с буквами, смотрящими строго вверх. Сабина часто замечала его, выписывающим что-то с компьютера, и ей было интересно, что так поглощает внимание парня, но на ее расспросы тот лишь криво улыбался и закрывал ноутбук при ее появлении.
Прежде чем уйти, она, не удержавшись, вглядывается в бумаги, не вчитываясь в текст, а больше изучая почерк. Опять что-то царапает ее сознание изнутри как зверь, скребущийся в дверь, просящий впустить его.
Проверив, что Тимур точно спит, она осторожно берет записи. Если бы парень хотел спрятать написанное, он бы не оставил это у нее перед лицом, не так ли? Взгляд ее скользит по аккуратно выписанным строчкам. Она сама не знает, что ищет.
На верхних листах идут записи шахматных партий с заметками. С шахматной нотацией Сабина была знакома весьма поверхностно, поэтому прочитанное ни о чем ей не говорит. А вот на самом нижнем листе ее взгляд цепляется за список из цифр и имена под каждой из них.
«1897-99:
Лаврентьев Игорь, промыш. Н.с. (в лесу)
Нагайкин Христофор, ротм. Н.с. (в лесу)
