Александр Леонидов (Филиппов) "Исторические новеллы"

Ттут был старше и мудрее всех. Он был табарной – начальником одновременно и назначенным, и выбранным (именно так – при сочетании рода и выбора назначались вожди у харри и хатти). И он уже думал не о славе с доблестью, а о людях, которых ему доверила судьба.

– Решаю так! Раненых и больных отнесем в Палаву. Пусть лувийцы позаботятся об их здоровье, иначе на что нам рабы? Оставшись малым крепким числом, вернемся к табору, сюда, и отсюда пойдем по следу зверя, добивать в логове…

– День потеряем… – заныл Задар, мечтавший поскорее поквитаться с косматым обидчиком. – След потеряем… Свиньи склона слижут всю кровь, да ещё навалят дерьма поверх слизанного…

– А ты что предлагаешь? – сыграл в народоправца Ттут.

Задар не нашелся, что возразить: ростом он был велик, выше Ттута и шире в плечах (одно, впрочем, распоротое, ныне провисало), но умом весьма мал. Драться Задар любил, но в смысл драк никогда не вникал: бьют – значит, надо.

…Из толстых лиан нарубили носилки, сложив их наподобие кокона и перевязав поперек лианами потоньше. Тех, кто как Суп, сам идти не мог, взяли на носилки. Остальные болящие поплелись своим ходом. По дороге Ттут думал о политике: отец не одобрил бы таких галсов на охоте. Лувийцы – коварные, слабые, но жестокие рабы. Они покорны, пока видят сынов неба в хариях. Хариев мало. Покажи харии слабость – лувийцы могут восстать. Они ради своих гнусных обрядов не щадят даже собственных первенцев мужеского пола; что они сделают с чужими и ненавистными хариями, если утратят страх?!

«Ты слушаешь сердце, сынок, а не разум! – предстало перед Ттутом лицо Лобаря Хали. – Ты сейчас придешь в Палаву, где живут лувийские смерды числом несколько сотен бездуший (ибо харии не всем оставляли право иметь душу). Ты припрешься без льва, за которым пошел с волшебным железным оружием, но сильно подранный, с расцарапанной рожей, словно семит-подкаблучник после ссоры с женой. Что станут думать о тебе носители рыбьей крови лувийцы? И что они будут думать потом, если льва ты так и не добудешь? Они могут усомниться во всемогуществе харийского духа…»

«Отец мой и господин, табарна Лобарь Хали! – мысленно, но по-жречески высокопарно возразил Ттут. – Ты сам учил меня и всех иных в Адании, что кроме СИЛЫ выжить должен быть найден ещё и СМЫСЛ жить. Ты тоже рисковал, когда сразу запретил резать рабынь над могилой знатных хариев и братьям жениться на сестрах! Это было покушение на устои древнего харийского духа, и тебе пеняли, но ты тогда ответствовал: „Дух не един, но два, один Божий, другой злой, и дух Божий все оплодотворяет к жизни, дает силы роста травам и силы дыхания людям, а злой дух исходит из мест тлена и разложения“… Так учил ты, научитель от кисваднийского табарны, и сам табарна Адании. Лувийцы весьма гнусны: каждый из них кажется мне полем, которое распахала для себя община вшей, и гниды – семена их. Лувийцы не знают правды и не различают мести врагу от насилия над незнакомцем. Доселе, отец и табарна мой, мы держали их страхом, но страх – межа полей доброго и злого духов… Возможно, мы покорим их поклонению жизнетворящему духу более, чем страхом, кто знает?»

Палава встретила отряд хатти весьма настороженно. Лувийцы одновременно и печалились неудаче охоты на людоеда, и радовались провалу замыслов своих заносчивых господ. Ттут приказал старосте деревни разместить поудобнее раненых и больных, выложив их постели пучками дикого сельдерея (только этим в лувийских хижинах и спасались от вшей и клопов) и подать обед. Староста прятал в грязной бороде мерзкую улыбку: охотники, которые добывают дичь, – просят обеда! Ну не позор ли?

За обедом харийцам подали длинные волокнистые куски белого мяса. Харийцы с аппетитом съели его, не догадываясь, что это одновременно проклятие и унижение: их накормили мясом змей.

Само по себе оно вкусно, питательно и совсем не ядовито. Харийцы, особенно в переходах через пустыни и степи, много и охотно ели змей. Не то лувийцы; они поклонялись змеям, считали их священным животным. Подложить в пищу гостю мясо змеи считалось оскорблением и навлечением несчастий. Именно так привечали харийцев Ттута лувийцы с показными улыбками радушия. Соседство с львом-людоедом не радовало Палаву, но и соседство с хариями – тоже. Идеальным, по мысли лувийцев, сочетанием обстоятельств стала бы смерть льва от ран после того, как он истребит отряд хатти.

Подчеркнув старейшинам всю их ответственность за жизнь и здоровье оставленных на их попечение членов табора, Ттут поспешил налегке к месту ночного боя. Успели к полуразрушенному лагерю уже затемно. Нечего было и думать, чтобы идти за клыками ночи через ночь! Наскоро нарубили миртовых пахучих жердей и заделали пролом. После расставили караулы и легли спать.

Ттут не спал. Мысли об удаче и неудачи в судьбе хатти теснились перед его мысленным взором, раскрытым навстречу простору звездных алмазных россыпей на черном ворсистом бархате средиземноморской ночи.

Он, Ттут Хали, опытный охотник и воин, не убил льва-людоеда. Это неудача. Но и лев-людоед не убил Ттута. Это удача. Ттут ранил льва – и серьёзно ранил, и это охотницкая удача. Но Ттут явился перед лувийцами, словно бы созданными небом для прокормления вшей да блох, с подранками и безо льва. Это неудача. Удачно или неудачно проходит эта охота под кровавыми парусами? Если бы речь шла об обычном льве – решительно неудачно! Но если говорить о Клыках Ночи, особо крупном представителе вида горных львов, одном из последних пещерных львов Анатолии – напротив, следует говорить о редкой удаче: ведь сами Клыки Ночи никого не смогли оттащить на логово госпожи Смерти. Хотя… Из-за укусов проклятых падальщиков Суп Пил скорее всего, умрет, думал Ттут. И тогда одна потеря все же явится. Может быть, не справится с зараженной кровью и сильный Мурсила – тогда будет уже две жертвы среди хатти, а их враг ещё живой!

* * *

Клыки Ночи умирал в своей расщелине. Зелень, сверлившая корнями слоистый серый камень его скалы, кивала от ветра над его мордой, выпачканной в засохшей крови. Рваная ноздря продолжала неистово болеть, рассылая по всему телу судороги. Но она не угрожала жизни. Жизни угрожала рана в паху, рана, почти достигшая кишок, рана, не прекращавшая кровоточить и истощать могучий львиный организм.

Так прошел день – в ворчании и бреду, когда Клыки Ночи думал, что он снова львенок и снова должен прильнуть к материнским соскам, чтобы набраться сил, быстро тающих от игр в старой пещере. Клыки Ночи урчал, пытаясь найти сосок кормилицы, и в итоге нашел собственную рану между задних лап. Он стал не только лизать, но и пить собственную кровь, чувствуя, что постепенно приходит успокоение и силы восстанавливаются…

Ночью белый свет иглами звезд проколол черную бычью шкуру небосвода. Клыки Ночи совсем ослабел, несмотря на усердно впитываемые собственные соки, он в бреду пил уже кровь вместе с собственной непроизвольно вытекающей мочой и не замечал нелепости своего действия.

Ночью – по острому сытному запаху крови его нашли волки. Стая, поредевшая в битве с хариями, потерявшая вожака, дезориентированная, блуждала по склону вверх-вниз и почуяла легкую, как ей казалось, добычу. Поскуливая по щенячьи, трусили неровными орбитами вокруг расщелины мелкие средиземноморские волки-лалу (французы и сейчас зовут волков «лялу», а славянская «ляля», «лялечка», «люлька» восходит оттуда же – ласковое обращение к ребенку – «волчонок мой»). То и дело мелкий зверь, у которого весь жизненный тонус ушел в формирование мощной морды, совался к Клыкам Ночи, но, чуя сквозь пьянящую кровавую пелену запахов львиный смрад и слыша порыкивание, отбегал.

Постепенно, когда ночь с её шорохами чернильно сгущалась, стая лалу осмелела и совалась под самые лапы Клыков Ночи. Огромному зверю-людоеду казалось, что лалу – это его братья и сестры, львята его детского прайда, и он пытался, собрав остатки сил, играть с ними. Одного лалу, особенно пронырливого, дружески прихлопнул толстой лапой, прижал к земле. Зверь, чуя над собой запредельную мощь, вжался в землю, прижал ужи, поджал хвост и обмочился. Но Клыки Ночи не убил мелкого лалу, ему казалось, что это сестренка, которая пристраивается сбоку сосать материнское молоко…

…Постепенно, очень осторожно, пронырливый и глупый лалу, белой масти, задом отполз подальше из-под лапы, безвольно упавшей, и, взвизгнув, умчался прочь. Стая собратьев сперва поддалась его визглявой панике и тоже шарахнулась на сторону. Но, поплутав и понюхав корни здешних пихт и собственные хвосты, они вернулись, как переминающиеся с лапы на лапу ангелы смерти.

Серый лалу, наконец, набрался смелости и прянул на большого умирающего зверя, отхватил кусок львиной плоти от правой передней лапы Клыков Ночи, и был за это немедля убит левой лапой. Конвульсивно лев выпустил мощные когти, которые прошили тельце серого лалу, словно игла швеи – тряпку.

Но на этот раз гибель товарища не испугала, а подзадорила большемордых волков. Они стали прыгать один за другим, рвали ещё живую, парную плоть своего звериного царя, выражая не только свой голод и преломление собственного страха, но и ненависть к тому, кто столько раз отнимал у них честно освежеванную добычу…

* * *

Ттут Хали вел свой поредевший отряд по следу, действительно, уже вылизанному дикими свиньями и прочей лесной нечистью. Кровь – даже сухая и запекшаяся, слишком питательна, чтобы в древнем лесу остаться невостребованной. Помогал «вялый след», как называли его хатти на своих охотах – завядшие листья и веточки, которые на бегу обломил большой обезумевший зверь, стремящийся уйти поскорее от места побоища.

Скорее по этим вмятинам в зеленой массе, чем по крови отряд хариев дошел до истоптанной волками террасе перед львиным логовом. Давно уже расцвел пышной золотисто-медовой и сладковатой прогретостью воздуха день, но стая лалу ещё не закончила своего пиршества. Для волков это был особый праздник: самый главный их конкурент в макве, заставлявший их столько раз голодать, был мертв, и они упоенно рвали ему шкуру, растаскивали его огромные филейные части по лужайке, грызли мощными челюстями массивные кости гиганта.

Яриба, воин 16 лет, громкими криками и горским посохом разогнал лалу, днем особенно трусоватых, и очистил дорогу своему табарне Ттуту Хали. Ттут вступил в храм бога Страшной Смерти, каким годами была для всего леса эта расщелина, набитая костями, задумчиво пнул по сторонам пару человеческих черепов…

Пели птицы, проставляя жизнь. Они пели неистово и заливисто, словно, как и лев перед смертью, сошли с ума. Ттуту грустно посетовал, что принести в Палаву тушу льва было бы куда эффектнее, и имело бы большее воспитательное значение для рабов, чем тащить туда это жалкое рагу.

Однако делать нечего: самые молодые воины собрали все, что имело отношение ко льву и сложили в дорожные плетеные из мелких лиан торбы (слово, однокоренное с хеттским и славянским «табором»).

Можно было уходить – дело, за которым пришли, было сделано, но Ттут медлил. Что-то новое, навеянное религиозными ересями его отца, медленно шевелилось странной идеей у него в голове. Понимая, что спутники не поймут, Ттут стал сам, лично, собирать человеческие кости в свою торбу. Хоть никакая традиция не говорила за это, по смутному позыву души молодой Хали решил вернуть рабам-лувийцам кости их родни для ритуала похорон.

…Теперь дорога шла только вниз. Из пихтовых лесов – в лавровые и кипарисовые, а оттуда – в сырую, банную макву, в которой, если долго не подниматься наверх, к альпийским лугам, у любого хария начинала гноиться всякая мелкая царапина, отказываясь в таком климате рубцеваться.

Измученные этим тяжелым воздухом и многодневной охотой на небывалого хищника, табор хатти остановился на берегу большого озера, образованного кристально-чистой горной рекой, попавшей здесь в каменную чашу складчатой местности.

Все, кроме Ттута, сохранявшего достоинство табарны, бросились к воде, жадно пили, поливали себе на головы, плескались. Через минуту самые догадливые хатти догадались поднести своему табарне долбленую из дуба флягу – попить и полить на лицо.

– Привал! – распорядился табарна, усаживаясь на песке и складывая возле себя оружие. —Торопиться больше некуда… И так уже со шкурой опоздали…

– Знатная была бы шкура! – мечтательно произнес Версила, располагая ромбом вокруг себя копьё, меч и дубину с кинжалом. – А теперь ты, табарна, по заслугам сделаешь себе ожерелье из львиных клыков… А нам и похвастать будет нечем…

– Была бы шкура, – согласился Яриба, – мы могли бы её повесить в храме, в дар богам… А эти мослы только собакам скормить…

2014 г.

И. Кучумов

Объятия Богомола[1 - «Истоки» №19 (64), октябрь 1993 года.]
Повесть об императоре и вечности

Повесть молодого автора, студента Башгосуниверситета Александра Филиппова (не путать с редактором газеты «Истоки» писателем А. Филипповым, не имеющим ни родственных, ни других связей с автором данной повести), посещена сюжету, который отечественная беллетристика почти никогда не затрагивала. Это эпоха китайского императора Цинь Шихуанди (246—210 гг. до н.э.). Повесть охватывает последний период его жизни.

Цинь Шихуанди – известная в мировой истории личность. Вступив в 246 г до н.э. тринадцатилетним мальчиком на престол царства Цинь, он много лет боролся за объединение всего Китая, расколотого тогда на несколько государств, под своей властью. Это удалось ему в 221 г. до н. э. С именем Цинь Шихуанди связаны грандиозные строительные работы (например, Великая китайская стена) и непрерывные войны на севере и юге страны. Он известен также уничтожением конфуцианских сочинений и казнью 460 ученых, последователей Конфуция. Государство, созданное Шихуанди, носило ярко выраженный характер тоталитарной деспотии: император был неограниченным главой страны и фактически являлся верховным жрецом.

«Объятия богомола» – произведение во многом философское, созерцательное, и это не случайно. Философия в Китае была не просто учением или занятием избранных, это был, скорее всего, стиль жизни, вошедший в плоть и кровь, массовое сознание населения. Философия в этой стране была не столько наукой, сколько искусством, а главной идеей были порядок, стабильность. Поэтому-то, кстати, европейцу трудно понять жестокость Цинь Шихуанди, уничтожившего всех своих политических оппонентов. Естественно, сегодня мы назовём время Цинь (да и нынешний Китай) недемократичным, но не будем забывать, что идея порядка, пронизывающая | всю китайскую историю, заставляет считать самыми ужасными преступлениями не убийство, разбой или грабёж, а попытки идейного подрыва власти, подстрекательство, смущение людей недозволенными, идущими вразрез с нормой (а сила традиции, авторитет мудрости предков в восточных обществах очень велики) речами. Эти качества ведущий отечественный китаист Л. Васильев особо выделяет как стереотип поведения, менталитет китайского народа, что и позволило Китаю в цельности пройти путь в мировой истории. Поэтому и провалился эксперимент Цинь Шихуанди, как в XX в. «культурная революция» не достигла своих целей – Китай отторгает экстремальные варианты развития.

«Объятия богомола» – повесть, конечно же, не только о Китае. Автор её взял Центральноазиатский регион в третьем веке до н.э. не для того, чтобы этнографически побродить по древней империи. Повесть А. Филиппова – это размышление о вечности, о смысле жизни, об ответственности человека за судьбы людей, о морали и нравственности. А китайская культура, китайская история, как бы ни были они похожи на Европу, дают богатую пищу для таких раздумий. Ведь затрагиваемые в повести проблемы – общечеловеческие, близкие всем и над ними стоит подумать.

Объятия Богомола

Повесть об императоре и вечности

Цинь Шихуанди, рожденный с именем Ин Чжен, в последние годы безвыездно проживал в своей столице Сянья-не, во внутреннем городе, где даже тропы сада были искривлены – дабы не проникла шагающая по прямой нечисть. Тысячи искусных стрелков, не уступающих в меткости великому И, сбившему стрелой лишние солнца, следили, чтобы ни одна птица не пролетела к покоям императора.

Цинь Шихуанди жил в атмосфере рабского преклонения, без-гласия и лести, ставшей с каких-то пор истощать его дряхлеющие силы. На нефритовой лавочке, на солнечном припёке Ин Чжен думал о вечности. Странными могли показаться развлечения царственного старика: он любил смотреть за кропотливой работой муравьев, подолгу вглядывался в ползущего жука, и в бредовом ослеплении не понимал: почему ему, императору Вселенной, без воли которого не передвигался ни один человек – вершина мироздания, почему ему, сотрясающему небеса, неподвластны букашка и червь. Хуанди пробовал царственно повелевать насекомыми, и, отчаявшись, говорил с ними просто по-человечески, однако те спешили по своим делам. Хуанди вставал на их пути во всём величии императорских пурпурно-нефритовых одеяний, но они даже внимания не обращали на него, в своей ничтожной мизерности оставаясь свободными созданиями. Хуанди, вознегодовав, давил бунтарствующих насекомых, но казнь была бессмысленной: казнённый жук не понимал, что гибнет от каблука императора, другие жуки не осознавали поучительности зрелища. «Неужели природа нас создала свободными? – проносилось в мыслях государя. – И чем выше восходили мы по лестнице знаний, разума, тем дальше отходили от идеала; отчего можно поработить человека, выдрессировать собаку, приручить свинью – а жалким прахом наших подошв мы не можем сделать ничего?

Пань-гу, творец мира, неужели ты завёл такой порядок? Или наоборот, восхождение к разуму для нас, твоих детей, Зто отказ от свободы? Где ответ, отец Пань-гу? – император, конечно, преувеличивал, называя Пань-гу отцом, ведь, как известно, люди произошли от вшей на теле бога-творца; оттого, может быть, рождённые паразитами, люди тянутся к власти, сулящей безделие. И, может быть, памятуя позорное прошлое, люди так легко превращаются в кровопийц… В тот день, когда солнце ярко сияло над существующей уже девять лет Поднебесной империей, Ин Чжен мог бы праздновать тридцать четвёртый год своего царствования – Ин Чжен, наверное, так бы и сделал, но не таков был Цинь Шихуанди. Власть становилась для него естественной, необходимой, как воздух, и от того незаметной, как воздух; император усваивал неблагодарность привычки, и, так как обладал всем – привычку неблагодарности. Весь мир вошёл в Цинь Шихуанди, стал его составляющей и от того как бы пропал, испарился, а точнее – растворился. Император лишил мыслей всех своих подданных – в сущности, лишил их жизни, и на огромных просторах империи осталось лишь только одно мыслящее существо, бьющееся в агонии собственного одиночества.

Что есть сумасшествие? Мысль, не находящая единомышленников. Но чем тогда тиран отличается от сумасшедшего? Цинь Шихуанди уничтожил всех инакомыслящих, всех еретиков – и во всём государстве остался только один еретик – он сам. Ин Чжен попирал самого себя, менял взгляды – и раболепный скот у ног каждый раз менялся вместе со своим императором. И в этом было проклятие, ибо с каждым новым ин чженом толпа без любви и малейшего сочувствия попирала Ин Чжена старого.

Цинь Ши Хуанди мог отдать приказ убить самого себя – и приказ бы старательно выполнили: миллионы подданных – это миллионы пустых выхолощенных тел, кожаных мешков со скверной и нечистотами, миллионы дыр, пустот, в каждой из которых угнездился Ин Чжен. Если человек потеряет память, и обретёт новую, то получится, что в одном теле угнездились две души. Ин Чжен сделал наоборот, он безразмерно растянул свою душу на тела целой страны. Эти тела – у них свои глаза, уши, но видит и слышит ими Ин Чжен. У них свои рты – но ест ими Ин. Чжен. У них свои руки, но приказать работать им может только Ин Чжен. Эти тела, как кожа, сброшенная змеёй, как яйцо, высиживаемое птицей. Они – просто комнаты в доме Ин Чжена, где в каждое окно видно разное, но видит всегда Ин Чжен. Он почти разучился разговаривать, поскольку – есть ли смысл пь ворить с самим собой? Слово – ложь, оно бессильно передать мысль. Понять друг друга могут только единомышленники, и всякое слово – либо пустое колебание воздуха, либо сигнал о том, что ближний думает так же, как и ты. Какие же единомышленники могут быть у божественного Ин Чжена?

Мын Тянь, покрытый ранами полководец, страх гуннов и страх перед императором – и в том и в другом случае живое и чистое, без примесей, воплощение?

Льстивый первый советник Ли Сы, пытающийся копировать императора, и создающий карикатуру на государя. Или давно сгинувший в тяжёлой опале первый сановник, торгаш Люй Бу-вей, преданный, оклеветанный своим другом и подчинённым Ли Сы? Смешно! Цинь Шихуанди грустно усмехнулся. Он смотрел в изумродное разнотравье парковых аллей, надеясь увидеть очередное непокорное создание. Предчувствие не обмануло его. Сквозь стебли пробиралась самка богомола, отличимая от возможных суп- -ругов значительными размерами. Цинь Шихуанди недовольно поморщился, не понимая, как такое крупное насекомое заползло в сад, буднично предрешил казнь садовника, но остался смотреть. Самка вела себя с непонятной тревогой, Ин Чжен никак не мог понять почему, и лишь когда появился Он – самец – богомол, император сообразил в чём дело: она изнывала от похоти. Всесильный инстинкт, понукавший её, как Хуанди понукает своих подданных, был для неё необъясним. О существовании этого инстинкта она не подозревала, как, видимо, не подозревала и о собственном.

Она делала, не зная как делает и не зная почему – просто делала и всё, по приказу высшей воли. Он был таким же, как Она, только меньше, и потому при встрече Она обычно съедала Его. Однако теперь слишком по-весеннему бушевала белая кипень сакуры и Он не старался спастись он Неё, как обычно, а смело и безрассудно полз навстречу. Животные не люди, они не скрывают неистовство страсти, которое пугает людей уже тем, что звучит откровенным приказом с небес и не трактуется разумом. Тяга людей к свободе заставляет людей сопротивляться инстинкту размножения, из тяги к свободе рождаются аскетизм и монастырь. Только в этом отнюдь нет божественного, это как раз бунт, против божества. Ибо люди знают как делать, но не знают – почему? Влюблённые богомолы не знают ничего. Вот они коснулись друг друга передними лапами, сошлись морда к морде. Он придвинул заднюю часть тела и вот уже Он и Она слились в единое целое, бесстыдно рассматриваемое Ин Чженом. Лапы их почти по-человечески обняли волнующиеся, подрагивающие тела, щупальцами-челюстями она коснулась его морды – получился человеческий поцелуй. И было совершенно непонятно где поцелуй перешёл в укус: Она пожирала Его в нервическом порыве страсти в экстазе акта творения, и Он не сопротивлялся, не пытался вырваться, подчиняясь всесильному закону природы. Так сливались гибель старой жизни и рождение новой, высшее наслаждение и высший ужас, и уже невозможно было отличить одно от другого. Всевышнему угодно было сотворить эту страшную притчу о поцелуе богомола, насмешку над нашей жизнью… Деспот противоестественен, ибо всё на свете стремится к подобному себе, и только деспот – к противоположному. Если в годы малолетия Ин Чжена страной управлял Люй Бу-вей, то подросший Ин Чжен быстро почувствовал, что маститый сановник ему мешает. Люй Бу-вей попал в опалу, казнены были все его знакомые, «Гости», то есть те, кто в доме Люй Бу-вея угнездился на правах приживалки. Лишь один гость бывшего сановника выдержал и даже укрепился при дворе – льстивый и пронырливый Ли Сы. Так он стал героем в доме государя. Влияние Ли Сы росло и вскоре он стал уже первым советником, ответственным за многие кровавые решения. Вот как описывает это историк Сыма Цянь:

«Первый советник Ли Сы сказал: «Ныне Вы, император-властитель, объединили под своей властью Поднебесную… Я предлагаю, чтобы… всех, кто на примерах древности будет порицать современность, подвергнуть казни вместе с их родом: чиновников, знающих, но не доносящих об этом, карать в той же мере». По мере старения Цинь Шихуанди всё больше приближал к себе Ли Сы, и за два года до смерти императора чиновник стал сяном, то есть канцлером Поднебесной.

Странным образом переплелись судьбы сяна Ли Сы и замечательного учёного, энциклопедиста и отшельника Сюна Цина. В трактате «Рассуждение о железе и соли» можно прочесть: «Когда Ли Сы был сяном в империи Цинь, шиху-ан доверял ему, и среди подданных для него не было второго такого (который мог бы сравниться с Ли Сы). Но Сюнь Цинь считал, что ему (т. е. Ли Сы) не следовало бы служить и предвидел, что он попадёт в неожиданную беду». Разные судьбы учёного и канцлера сливались в сложный венок истории…

Чиновник Су Ши, будущий великий путешественник, с низкими приседающими поклонами ввёл Сюнь Цинна.

– «Здравствуй, философ!» – усмехнулся канцлер, – Давненько не виделись! Н-да, не слишком-то ты изменился за все эти годы…

– Зато ты, могущественный Сы, сильно изменился! – вздохнул, поклонившись, Цин, – Воистину, всесильный, я вижу морщины и седину; Власть – пища богов, она разлагает человеческий желудок..

– Может быть и так, – уклончиво ответил Ли Сы. – В странные времена живём, Сюнь Цин… Прежде тебя и на ли не подпустили бы ко внутреннему городу Сяньяна, а теперь ты предстанешь перед Сыном Неба. Да если хоть мысль казнить тебя мелькнёт в его голове, слуги уловят её и разорвут тебя на тысячи кусочков!»

– «За что Сыну Неба казнить меня? – выдохнул побледневший Сюнь Цин. – Я был верен ему всегда, платил налоги, поклонялся небу…»

– «Ладно, ладно!» – перебил Ли Сы, – оставь свою праведность при себе, она тебе пригодится! Идём в сад, Сын Неба желает приветствовать тебя. Умеешь ли ты его приветствовать?»

Сюнь Цин отрицательно покачал головой. Ли Сы рассказал о сложном дворцовом обряде приветствия, затем взял учёного за локоть и повёл в императорский сад. Там, за тридцать шагов до нефритовой скамейки императора оба упали ниц.

– «Это ты, Ли Сы?» – спросил Цинь Шихуанди через плечл гляда в другую сторону. Ли Сы оторвал лик от земли и тихо проговорил:

– Я, о Неборождённый! Я привёл конфуцианца как ты приказывал…

– «Вот как! – император резко обернулся, так, что оба распростертых перед ним человека вздрогнули.

– О, Солнце вселенной…» – залепетал слова ритуала Сюнь Цинь, но император брезгливо поморщился, «Разве ты не знаешь, – заговорил он сурово, – что нужно отвечать на поставленный вопрос? Что, Ли Сы, старая змея, уже научил его науке увиливать! Пошёл вон!»

Ли Сы растерянный, позеленевший от у «аса, укрылся во дворце. Он уходил задом, то ли ползком, то ли на четвереньках и при этом ещё умудрялся кланяться. „Он надоел мне!“ – поделился император сокровенным. – Кстати, Сюнь Цинь, мне уже доложили твоё имя, так что не трудись знакомиться. Моё-то имя тебе известно?»

– О, государь, – пробормотал Сюнь Цинь – О, Неборождённый, Цинь Шихуанди…»

– «Нет! – закричал император, словно ужаленный. – Ложь! Ложь! Это не моё имя! Проклятый Шихуанди, ты пожрал меня! Почему я, самый известный во вселенной, потерял имя?! Говори, конфуцианец, как меня зовут!»

Сердце смолкло в груди Сюнь Циня, помутилось в глазах, бронзовые молотки застучали в темени, и ужасные пытки предстали пред ним. Ему показалось, что всё кончено, и пепельные губы бормотали механически: «О, владыка Поднебесной, с детства учился я говорить тебе только Цинь Шихуанди! Мой ум не знает иного имени тебе…»

Император, вопреки ожиданиям, смирился, затих. Медленно прошёлся он между розовых кустов и золотой дракон на его спине блистал в лучах заходящего солнца. «Меня зовут Ин Чжен, – сказал он тихо, и, казалось, пропал в его голосе металл владыки, потёк обычный воск человеческой речи. – Отныне, Сюнь Цинь, называй меня так! Я призвал тебя, потому что Бянь Цао, бог врачевания, покидает меня…» – «Долгие Лета государю!» – в испуге заговорил Сюнь Цинь, но Ин Чжен жестом остановил его. – «Не перебивай! Я знаю, что говорю и знаю, что тьма близка! Я достиг всего в этом мире, скажи, учёный муж, неужели я не могу избегнуть смерти? У меня есть тысячи рабов – скажи, Сюнь Цинь, где у человека душа? В какой железе притаилась она? Я вырежу её из своих рабов и они будут кормить меня! Кормить своей жизнью, ибо что их жизнь перед моей, если сами боги отличили меня от них?» Сюнь Цинь молчал. Цинь Шихуанди поднял его с колен. Учёный робко стоял перед владыкой и ноги его то и дело невольно подгибались, словно невероятная тяжесть давила на его плечи. «Жизнь… трон… – продолжал император. – В юности достаточно было избегать яда, теперь же нужно, что сильнее противоядия. Иди, учёный, у ничего не бойся! Отныне никто, даже я, не посмею тронуть тебя; ибо для меня тронуть тебя всё равно что тронуть самого себя, ты моя надежда на жизнь! Иди, Сюнь Цинь, копайся в манускриптах и скажи мне сколько нужно убить, дабы жить вечно?»

Пышным и мягким было царское ложе, но оно кололо бока Ин Чжена словно осколки фарфора, Не спалось. Чёрная бездна неизбежной смерти распахнулась перед маленьким стариком с шафрановой кожей, порочным, с глубокими морщинами греха протянувшимися через лицо. Жалкий, сутулый, беззащитный старик, поглощаемый черным драконом одино-

приносят его в жертву, чтобы спасти своё вонючее существование. И кто спросит его, повелителя вселенной, желает ли он быть пищей чёрного дракона? Кто смеет повелевать императору? Неужели жалкие китайские боги, типичный образчик которых – Цзын-чу, богиня отхожего места? Нет, Цииь Шихуанди сам властен над богами страны: он может закрыть храмы и богов забудут, он может запретить жертвы – и боги умрут от голода! Нет, боги боятся императора! Кто смеет? Или он не до конца истребил крамолу в Поднебесной? В обезумевшем воспалённом сознании Цинь Шихуанди огнём-пламенем взорвалось бытие, и в дыру с рваными краями хлынул беспокойный бредовый сон. Ин Чжен увидел себя, убегающего, загнанного и злобную богиню Цзын-чу, олицетворяющую все потусторонние силы. Цзын-чу гналась за ним, отвратительная, дурно пахнущая и мазала его испражнениями; это она называла приобщением к мудрости смерти. А вот появился старый, нудный и отвратительный, как Цзын-чу, Чжоу-чун, хранитель добродетелей. Он шёл в своём зелёном халате с красной подкладкой и улыбался гнилым беззубым ртом. – «Убирайся, проклятый Чжоу-чун», – закричал император. – Я плевать хотел на твои добродетели!» Но Чжоу-чун растёт, становится всё больше, и его гнилое дыхание уже уносит Ин Чжена в тёмную бездну, на краю которой он стоит. Чжоу-чун бормочет свои никчёмные добродетели, годные лишь для рабов, и Ин Чжен проваливается во тьму. Кромкой глаза он замечает, что на императорский престол восседает его сын, кронпринц Фу Су. «Нет!» – кричит бывший император. – Нет!» Но никому уже нет дела до его крика. Ин Чжен впадает в непостижимое, то что люди по глупости называют смертью, но что на самом деле не должно иметь имени. Ибо всё постигаемое и нарекаемое на земле есть жизнь…

Цинь Шихуанди открыл свои узкие глаза-щёлочки, и холодные градины испарины скатились на белки глаз. Император моргнул, сгоняя непрошенную влагу, она потекла по выпирающим скулам, словно слеза. Внезапное бешенство охватило Ин Чжена, бешенство бессилия. Он вскочил и резким ударом сокрушил масляный светильник, оборвал полог кровати. Огонь охватил лёгкую, почти воздушную материю, запылал.

– Сюда, скоты! – заорал Цинь Шихуанди перекошенным ртом. – Сюда!

Зазвенело бронзовое оружие охраны, вместе с солдатами вбежал начальник царского выезда и как бы адьютант императора Чжао Гао. Император был охвачен безумием, ударил Гао по лицу: «Смерть! – закричал он, оглядываясь по сторонам, – Вон, посмотри, Чжао, она везде! Вон, она спряталась под кровать! Вон, она прикорнула в углу! Ин Чжен схватил бронзовый треножник и с яростью обрушил его в пустоту: «Врёшь! Врёшь, гнилая старуха, не тебе взять императора всей Поднебесной! Я велю отрубить голову богу Бянь Цао если он не откроет бессмертия!

Чжао Гао, рослый, молодящийся человек, закованный в узорчатую кольчугу, хорошо знал своё дело приближённого: необходимо было молчать, пока не спросят. Украдкой Чжао утирал кровь, сочившуюся из разбитого носа. «Боги не посмеют отнять у меня жизнь! Нет!» – истерически выкрикивал Цинь Шихуанди.

– Я могущественнее их всех! Никто в мироздании не сравнится со мною! Я упорядочил мир. Я превратил вшей Паньгу в людей! Без меня вернётся хаос!» Чжао Гао в ужасе съёжился, ожидая чем же закончится приступ сумасшедшего старика. «Это Фу Си! – вдруг повернула мысль безумца, – мой единственный сын Фу Си жаждет моей смерти, чтобы стать императором! «В покои обеспокоенного Ин Чжена стекались придворные. Вот и хитроумный Ли Сы в ярком перламутровом халате пробрался в опочивальню кошачьей мягкой походкой. «Клеймит кронпринца!» – тихо шепнул сяну Чжао Гао.

По лицу Ли Сы пробежала плохо скрываемая усмешка: пройдя с императором весь путь к вершинам, став вторым по богатству и знатности, канцлер потерял чувство меры и осторожности. В своей игре он откровенно ставил на младшего сына императора, Ху Хая и подкапывался под Фу Си. Цинь Шихуанди продолжал неистовствовать: «Чжао!» – приказал он властным, но дрожащим голосом. Чжао Гао немедленно вырос перед ним. «Веди! – приказал Ин Чжен. – Веди к проклятым бездельникам, дармоедам! Веди в гнойное сборище учёных, прямо сейчас! Посмотрим, как добывают они элексир бессмертия для того, кто им роднее отца!»

По узким коридорам Сянь – Янского дворца побежала процессия придворных. Цинь Шихуанди с факелом в руках спешил впереди. Чжао Гао, оказавшегося хозяином положения, подмывало отомстить зарвавшимся конфуцианцам, но гнев императора мог вылиться во что угодно. Пожар, полыхавший в спальне, мог погубить дворец, но пожар в душе императора способен спалить страну. Чжао Гао послал солдата коротким путём в лабораторию бессмертия и передал им, чтобы они изобразили видимость кипучей деятельности, когда император подходил к прибежищу мудрости, все бумажные фонарики были зажжены и учёные носились по помещению взад и вперёд с лапками нетопырей, волчьими ушами, детородными органами крыс, бормотали, чуть ли не пританцовывая. Цинь Шихуанди, несколько успокоившись, прислонился к притолоке двери и обвёл общество прожигающими насквозь зрачками. Учёные попадали ниц. – «Встать!» – огрел их Ин Чжен, словно кнутом. Нет, даже вид их трудолюбия, ночного бдения не тронул безумства императора! «Я недоволен! – заговорил Цинь Шихуанди. – Моё тело всё больше отказывает мне! Когда вы добьётесь того, что мне от вас нужно? Неужели я так много прошу? Если человек живёт по-разному – кто долго, а кто коротко, то почему один не может жить очень долго, так чтобы стать бессмертным?

Он отдышался, перевёл дух и продолжал с новым запалом. – Ведь достиг же бессмертия вонючий Ли Эр, а он не был даже ваном! Неужели вы все глупее одного Ли Эра, погонщика буйвола? Но тогда вы не учёные, вы лжецы и достойны казни за мошенничество!»

– Государь! – заговорил один из учёных, Лу Шэн, – Мы неустанно ищем цветок чжи, дарующий бессмертие, но некие существа мешают нам.

– Что ты несёшь?! – резко закричал император, – какие существа?

Лу Шэн молчал, поскольку и сам слабо понимал, что сказал. Как учёный, он хорошо понимал, что лаборатория бессильна дать элексир, но как китаец, он знал: правда – дракон, пожирающий целые города. Лу Шэн пугал Ин Чжена некоими существами, о чём пишет Сыма Цянь, и, скорее всего, попросу тянул время. «Как дела у Сюй-ши Фу?» – обернулся император к Ли Сы. Сян торопливо забормотал, что Сюй-ши Фу уже почти разгадал секрет бессмертия, что нужны лишь только деньги, дабы достичь результата. «Ожирелый кабан! – возмутился Цинь Шихуанди.– Ему нужны деньги – да он ио-просту пропивает их и хвастается ничтожными успехами! Все вы хотите моей смерти! Я жду, когда отыщется бессмертие, а вы все – когда ко мне придёт смерть! Вы все её союзники! Вы ненавидите меня, своего творца, создавшего вас из праха! Хоу Шэн, ты желаешь моей смерти?» – император сзватил за косицу ближайшего к нему учёного и потянул.

– О, император! – возопил несчастный учёный Хоу Шэн.

– Я не знаю таких слов – смерть Цинь Шихуанди! – «Я знаю! – бормотал обезумевший властный старик. – Вы все сговорились с Фу Су, вы думаете он вознаградит вас за смерть отца? Да будьте вы прокляты! Пусть вы властны над моей жизнью, но я над вашей – ещё больше! Слышите! Слышите!» – слабый голос старика не позволял Ин Чжену крикнуть так, как он хотел…

Утром Цинь Шихуанди вышел разбитым и. хмурым. Его организм уже очень плохо переносил ночные бдения. К царскому столу в виде особой милости приглашены были начальник имперских лучников Чжоу Цинь Чень, и. конфуцианец Шунь Юй Ч» Юэ и сановник Ли Сы. Та- Q,, кая милость встала всем троим костью в горле, ибо что ждать от полоумного правителя – никто не знал.

– Как идёт строительство нашего дворца в Эпане?

спросил Ин Чжен, приступая к еде. Ли Сы вкрадчиво объяснил, что невиданный по масштабам дворец почти закончен.

– Как войска, Чень? – повернулся император к Чжоу Циню.

Военачальник заволновался, расклеил липкие губы. Лицо его из шафранового сделалось пунцовым. «Всё прекрасно, государь! – сказал Чень по возможности бодро.

– Ваша мудростьсоединила Поднебесную. Варвары усмирены. Ничто в прошлом не сравнится с вами. Предки, учащие всех, должны были бы учиться у вас, государь!»

Цинь Шихуанди досадливо ударил по столу.