Павел отговорил, хвала ему и его терпенью. Понимая, что венчание с Наталкой отложено на неопределенный срок (история про «безумство» девушки, чуть ли не убившей своего брата, получилась громкая и никакой поп не возьмется теперь венчать «сумасшедшую» невесту), Павел уговорил сначала каким-то невероятным образом несговорчивого отца, а потом еще более невероятным путем уломал и саму потенциальную невесту уехать на время в деревенскую глушь – в усадьбу Ломовых в Малечкино, где страдающий старческим полоумием и физически хиреющий помещик согласился-таки взять девушку-страдалицу в испытание на работу в прислужницы (скорее в сиделки) – взамен на твердое обещание сына не жениться на ней, а найти другую, родовитую.
Это оказалось неплохим выходом из ситуации. Во-первых, жить Наталке в городе стало совсем несподручно и притом дорого, во-вторых, собственная забота о немощном старике придала ей определенный смысл жизни. Понимая свою ответственность и обязательства перед Павлом за его родителя, девушка со своей стороны приложила все возможные усилия к этому делу и к новым обязанностям, что скоро благотворно сказалось и на ее собственном здоровье и настроении. Мысли о суициде наконец оставили ее. В общении с «дедушкой» с ее стороны опять появились нотки веселого сарказма. Гнетущий сына маразм батюшки совершенно не тяготил нанятую «няньку», а наоборот, позволил взглянуть на тяготы своей жизни с некоторым юмором и успокоением.
Так пролетели вторая половина 1910-го, весь 1911-й и большая часть 1912 годов. Усадьба и хозяйство Ломовых постепенно хирели. Хитроватый управляющий из крестьян ловко обворовывал помещика, да и само обширное хозяйство, по сути, не было эффективным. Молодой барин Павел Ломов, в свою очередь, мало интересовался поместьем и скоро на два года уехал подучиться во Францию. В Париже, ведя светский и немного богемный образ жизни (откуда только деньги взялись), он постепенно совсем выбросил из головы мысли про Наталку. Та же его тоже редко вспоминала. Только когда управляющий имением писал отчеты Павлу, ее просили добавить что-то про состояние здоровья старшего Ломова.
Обучение молочному делу в Фоминском
?
Пятнадцать верст прошагал Иван промозглым осенним утром от Вологды, чтобы наконец замерзшим, уставшим и опустошенным достигнуть бывшее имение Фоминское морского офицера помещика Павла Зацеского. Наконец его виду предстал двухэтажный громадный дом с двумя высокими колоннами. Вдали за ним на горе среди мглы вырисовывалась небольшая белая церковь с колокольней. Парень знал, что где-то здесь еще с 1880 года расположилась знаменитая молочная школа и завод купеческой супружеской четы датчан по фамилии Буман (теперь уже российских подданных), наиболее ярких учеников и сподвижников Николая Васильевича Верещагина – Федора (Фридриха) Асмосовича и Лидии (Иды) Ивановны.
Позавчера, когда он, клокоча от негодования за махровую неблагодарность своего патрона Васьки Милютина, садился голодным на пароход из Тотьмы в Вологду, парень наверняка решил, что не будет сейчас возвращаться битым и униженным на свою родину в Сельцы, как бы его ни тянуло натужно к давно покинутой семье. Назло всем рокам судьбы он свернет завтра же в Вологде в недалекое село Фоминское и выпросит себе там право доучиться в лучшей в стране частной молочной школе, как это когда-то осуществил его батюшка в Едимоново у самого Н. В. Верещагина.
Про маслоделов Буманов в губернии ходило немало легенд и даже складывались восторженные оды. Они были самыми именитыми победителями и призерами многочисленных сельскохозяйственных выставок в России. Их голштинское масло из заквашенных сливок пользовалось огромным спросом на ярмарках. Ничуть не уступало ему по спросу и их парижское (будущее вологодское) масло, разработанное совместно с Н. Верещагиным из свежих подогретых сливок.
Еще говорили, что Фридрих Буман самолично придумал перевозить и продавать готовое масло в небольших бочонках (бочатах). И не только придумал, но и самолично первоначально их изготовлял, пока не нашел в Ломтевской волости семейство крестьян, которых он же и обучил своему мастерству. Эти игрушечные бочонки пользовались у солидного обывателя особой популярностью везде, где Ивану в своей жизни довелось наблюдать маслоторговлю. Появление их на рынке сразу же притягивало массу посетителей, кои и разбирали весь привозимый товар в первый же день торговли. Наконец, Ф. А. Буман первым начал осваивать технологию изготовления на Вологодчине сгущенного молока, что активно разовьется в крае уже в годы становления советской власти.
На удачу Иван попал в самый благоприятный период, когда Буманы еще не завершили набор учеников, однако пришлось раскошелиться – первый год обучения в школе был платным. За место в общежитии тоже следовало заплатить. Но для Ивана с его заработанной у Милютиных «тыщей» это теперь не являлось существенным препятствием. На собеседовании он удивил своих учителей уже имеющимися навыками в маслоделии, но еще больше – личным камерным знакомством в Пертовке с легендой российских молочников Николаем Васильевичем Верещагиным.
Как и в самой Вологде – городе, по которому Ивану довелось немало побродить еще в бытность своей службы у Милютиных, в селе Фоминском тоже было немало интересных и приятных зданий рукотворного деревянного зодчества. В основном стили этих со вкусом украшенных деревянной резьбой двух- и одноэтажных строений напоминали Ивану нечто среднее между вальяжными изысками барских раскидистых усадеб и фундаментальными бревенчатыми высоко приподнятыми домами в доселе изученном им северном архангельском крае.
Если речь шла об одноэтажном функциональном строении школы, казармы-общежития или, например, скотного двора Буманов, то их украшениями всегда являлись сложная ломаная крыша с фронтонным и карнизным свесами, крытые покатые навесы или веранды, широченные лестницы с балясинами. Часто также под общей крышей строители закрепляли ажурные колонные подпорки.
Срубы в городе и на усадьбах всегда аккуратно обшивались струганым тесом, окна в домах обыгрывались наличниками с редко повторяющимся по своим узорам орнаментом. На двухэтажных зданиях почти всегда можно было увидеть незамысловатые балкончики, декоративные резные вставки, приятно вписанные в скаты крыш слуховые окна, и опять же в планах этих строений почти везде присутствовала сложная конфигурация стен (уступами).
Поражали своей архитектурной необычностью даже силосные деревянные башни, местами располагавшиеся на окраинах села. Сам маслозавод Буманов имел несколько больших одноэтажных деревянных корпусов, рядом с ними на территории находился просторный непроточный пруд, в котором летом несложно было отыскать ленты пиявок. При школе были также расположены корпуса молочной фермы, управление, ангар для сельскохозяйственных машин, каретная, мастерская, учебный корпус, здания мужского и женского общежитий.
Штат работников молочной фермы в тот момент состоял из хозяйки, основной ее мастерицы и 5—6 работниц. Естественно, помогали и ученики. В самой школе у Буманов в наличии имелось 95 собственных коров улучшенной ангельской породы, но еще по кооперации было приписано 350 местных крестьянских коров. Это позволяло вырабатывать в год до 1370 пудов масла и 650 пудов сметанного сыра – всего товара на 23 тысячи рублей. Ученики меж собой говорили, что в Фоминском это не единственная производственная база Ф. А. Бумана, владеющего также небольшими маслодельными производствами и в других волостях Вологодчины. Основным рынком сбыта его продукции была Москва, где товар отгружался и сбывался через общество братьев Бландовых.
По сравнению с рассказами отца обучение здесь, в Фоминской школе, было более процессуальным и продуманным, а не таким, как в Едимоновской школе, где ученики работали словно монахи на разных послушаниях, а по ходу этой деятельности учились тонкостям отдельных технологий. Здесь, у Буманов, курсы теории и практики были в значительной степени разделены. Кроме того, программа обучения для разных набранных групп учащихся разнилась по своим направлениям (прообразы будущих факультетов и кафедр) – кому-то больше давали навыков в скотоводстве и в организации молочных ферм, кому-то глубже раскрывали тонкости ветеринарии, а кого-то в деталях обучали технологическим процессам маслоделия и сыроварения. Иван для себя сразу решил, что главное для него здесь – изучить накопленный опыт в производстве молочных продуктов, особенно по сгущению молока и по выделке масел разных видов. Учеником он считался способным, старательным, внимательным, поэтому часто поощрялся преподавателями. К лету 1910 года мэтр и правая рука хозяев Калантар А. А. намекнул Ивану, что в школе скоро будет рассматриваться вопрос о его оставлении в учебном процессе с переводом на преподавательскую штатную позицию. Это сильно вдохновило парня, и он не постеснялся сразу же отписать отцу в деревню письмецо о такой своей новой карьерной перспективе.
Сами основатели школы Буманы к этому времени уже были крайне преклонного возраста, и процессы поддержания школы и маслозавода являлись для них обременительными. В итоге через год, в июне 1911 года, по их личному обращению учебная и производственная базы будут переданы в казну (о чем Николай II подпишет именной указ), после чего правительство выделит средства на организацию первого на Вологодчине губернского высшего учебного заведения – молочнохозяйственного института «с целью научной разработки вопросов молочного хозяйства и молочного скотоводства, теоретической и практической подготовки образованных деятелей в этой области» (а само село Фоминское, кстати, по названию института переименуют в поселок Молочное).
Находясь поблизости от города Вологды, Иван за время учебы часто его навещал, и не только по неотложным надобностям. Можно даже сказать, что он по-особому проникся и привязался к этому городку всем своим сердцем. Величавая старина Вологды (прежде всего величавые соборы: Софийский, Воскресенский, церковь Иоанна Златоуста), а также завораживающие пейзажи с высокого берега реки Вологды его притягивали как магнитом. Иногда он оставался здесь специально на ночь, чтобы рано утром встретить рассвет или, наоборот, полюбоваться переливом светотеней на куполах во время заката.
С 1912 по 1917 год на базе бумановской школы будет проводиться активное строительство корпусов института (как деревянных, так и каменных). Однако в связи с известными политическими революционными событиями первых дипломированных специалистов институт начнет выпускать только с 1921 года. Иван Ропаков мог и по всей логике событий должен был стать одним из основоположников в создании данного института, но, как всегда, вмешалась непредсказуемая судьба-грешница.
В ответ на посланное отцу письмо о скорых перспективах «выйти в люди» в качестве мастера учебного процесса у Буманов ему вернулось тревожное сообщение от брата Николая о том, что их отец Василий болен и находится в больничке в крайне тревожном по здоровью состоянии. Взволнованный Иван, отпросившись на одну-две недели в школе, срочно выехал по железной дороге в Череповец, где буквально на два дня застал живого, но умирающего отца. Возможно, прибудь он раньше, да со своими немалыми деньгами – отца бы и подняли, нашли бы хорошего доктора да купили дорогие лекарства. Местные же непутевые лекари, как выяснилось, вообще не лечили Василия, уповая, что 57-летний здоровяк и сам одолеет инфекционную лихорадку. Не одолел, как и большинство других местных крестьян, тут же собранных в общей палате, чтобы неминуемо отправиться после нее на кладбище.
Простившись с тятей и дав тому клятвенное заверение не оставлять на произвол судьбы их большую семью, 18-летний Иван осознал, что сроки его учеб и школ закончились. Пора уже становиться в Сельцах в их доме за хозяина. Деньги (крайне большие по меркам местных крестьянских хозяйств) у него наконец были. Не зря он крутился как юла у Милютиных в тотемском крае. А значит, теперь будут и коровы, и корма, и свой путь по созданию масломолочного товарищества на паях в содружестве с односельчанами. Идти ему теперь с благословения учителей только одной дорогой – по стопам преждевременно почившего отца Василия в молочную кооперацию.
__________________________________________
Большую часть своих задумок и технологических наработок по данной части молочного производства в товариществе семей Ропаковых из Малых Селец и их односельчан в те благодатные годы реализовать Ивану удалось. В 1911—1913 годах поселение Сельца засветилось яркой точкой на уездной карте крупных центров производства масломолочного производства. Не только само семейство основателя молочной артели, но и все их небольшое село при новой жизни поднялось. У крестьян на правах кооперации помимо приличного объединенного молочного стада и избыточного по их меркам числа лошадей появились и свои сельскохозяйственные машины на конной тяге: двуконная сенокосилка, сеялка, жатвенная машина, а также молотилка с верхней подачей и соломотрясом, молочные заграничные сепараторы, подойники из белого железа, фляги для перевозки молока и многое другое. Стержнем молочного артельного объединения стала общественная маслодельня, оборудованная в амбаре одного из пайщиков товарищества по последнему слову техники. Для своих личных 15 коров и прочей живности Иван выстроил и оборудовал отдельный скотный двор, заготовку основных кормов по его инициативе селяне наладили по бумановской технологии силосования (консервирования масс скошенных зеленых трав в изоляции от доступа воздуха).
Отец Василий до того и мечтать не смел бы о такой деревенской роскоши. Общими усилиями крестьяне обеих граничивших между собой через ручей и овраг деревень Малые и Большие Сельца вымостили до соседнего села Большой Двор дорогу, до того не раз раскисавшую в непогоду. Также по проекту Ивана был сооружен добротный каменный мост-переход через редко когда замерзающий пограничный ручей. Тем самым наладился бесперебойный вывоз продукции по прямому тракту на городской склад. Артель вошла полноправным членом в уездный молочный кооператив, что давало стабильность в части сбыта масла и молока.
Членами-учредителями молочного товарищества Малых Селец сначала стали только 21 домохозяйство из родной деревни Ивана, но через год к ним на правах кандидатов потянулись крестьяне и из Больших Селец. К лету 1912 года в составе товарищества числилось уже 38 домохозяйств-членов и еще 17 дворов-кандидатов. Созданная молочная артель действовала на основании договора, составленного по образцу, утвержденному министерством земледелия. Целями создания кооператива заявлялось «увеличение поголовья скота, улучшение его качества, переход на массовую переработку малоценных продуктов сельского хозяйства (сена, хлеба, картофеля и прочих) в более ценные продукты (масло и мясо)».
Кроме того, увеличение скота повлияло на удобрение полей и тем самым способствовало поднятию доходности крестьянских хозяйств, а также улучшению лугов. В округе на расстоянии пяти верст от Селец находилось еще шесть деревень с общим количеством в 350 дворов. Иван отдавал себе отчет, что не сегодня завтра они все придут к ним проситься в кандидаты. Это, с одной стороны, позволяло более рационально использовать совокупные земельные наделы (земельный вопрос по-прежнему оставался наиболее острым, так как сказывался дефицит пастбищ и кормовой базы), но, с другой стороны, такое количество молока ни в коей мере не потянула бы их небольшая маслодельня. Вот и думай: расширяться дальше али как… Первое, придется выстроить еще один цех (предположительно в селе Дементьево) и закупить дополнительные сепараторы, да еще тару под молоко, но главное, при таком количестве отходов для их утилизации при маслодельне нужно будет строить свинарник – это два. Для начала можно взять дюжину свиней йоркширской породы…
Заботы заботами, но Иван в трудах своих и не заметил, как, оказывается, исполнил потаенную мечту – объединить земляков-сородичей общей мегазадачей, для чего пришлось стать в двадцать лет лидером деревенской общины обоих Селец, а также, по признанию его односельчан, большим человеком, хозяином. Не барином, не господином, не кулаком, а просто строгим, но уважаемым Иваном Васильевичем, управляющим вольного и независимого крестьянского сообщества на паях, а по совместительству еще и товарищем (заместителем) поселкового старосты – ячейки местного самоуправления.
__________________________________________
Недолгое послекризисное время (условно пятилетка 1908—1913 гг.), пришедшее в России на смену революционного надлома с последующими жесткими репрессиями (период «галстуков Столыпина»), как ни удивительно, стало самым ярким в развитии и совершенствовании обеих экономик: промышленной и сельскохозяйственной. Были не только преодолены финансовые трудности (возникшие в основном из-за войны 1904—1905 гг. с Японией), но и в результате запущенной правительством в 1906 году аграрной реформы удалось создать рычаги мотиваций для большого слоя ранее сильно обедневшего населения. Этому способствовали такие скопированные по немецкому образцу решения премьера П. А. Столыпина, как передача наделов земель от общин в подворную собственность единоличных крестьян (как ни странно, именно крестьянская община и решения ее схода были в те годы главным тормозом развития землепашества), широкое кредитование крестьян, выкуп помещичьих земель для льготной перепродажи землепашцам, оптимизация крестьянских хозяйств путем ликвидации чересполосицы[7 - Ряд современных историков, однако, считают эти меры негуманными. Действительно, за полученный результат (основанный на навязанном сверху создании и развитии укрупненных модернизированных современных хозяйств) в аграрной реформе П. Столыпина изначально закладывались еще и вполне «дьявольские» меры, а именно изгнание (массовый перевоз) мелких и потому нерентабельных хозяев с семьями на новые неосвоенные земли (преимущественно люди сгонялись в Сибирь, где позже почвы были быстро истощены). Но объективная причина этому, безусловно, была: в черноземных и центральных областях сложилось и с каждым годом усугублялось значительное перенаселение крестьян с резким ростом и потому вынужденным дроблением домохозяйств, что делало труд многих семей на скудных наделах малоэффективным, а жить приходилось буквально впроголодь (при этом с высокими рисками голодомора в неурожайные годы). Крупные же фермерские хозяйства на основе многополья, применения удобрений и прочего прогресса в агротехнологиях на примере Германии показывали колоссальный эффект по динамике урожайности зерна с десятины пахотной земли: в начале XIX века – 50 пудов зерна с десятины, в 1870 году – 90 пудов, а в 1910 году – уже 140 пудов. Оставлять в России сельское хозяйство в таком виде, как это сложилось к началу ХХ века, было бы смертоубийственно. Это понимали и специалисты, и большинство представителей власти в губерниях и в правительстве. Конечно, свершенная реформа по мановению палочки не дала фантастического эффекта (а только удовлетворительный – урожайность в европейской части России поднялась на 6,5%), народ также не получил всех желанных социальных благ. Ни в медицине, ни в образовании, даже не имел место существенный сдвиг в качестве питания населения. К концу 1913 года средняя продолжительность жизни в России составляла только 33 года (в Англии, Франции и Германии – на уровне 50 лет). Безусловными минусами правительственной реформы были низкие темпы выкупа и передачи крестьянам помещичьей земли (на тот момент она составляла еще треть плодородных площадей) и стремление продолжать поддерживать высокий уровень экспорта за рубеж зерновых для пополнения золотовалютных запасов (которые требовала для себя развивающаяся быстрыми темпами промышленность). К тому же рост урожайности в 6,5% явно отставал от самого роста российского населения (патриархальная общественная система и высокая детская смертность способствовали все большему и большему деторождению в России). В значительной степени корень всех потрясений и разорений, случившихся со страной (да и со всей Европой) в начале XX века, следует искать, как ни банально это звучит, в явно обгонявшем промышленный и сельскохозяйственный прогресс количестве ртов у быстро растущего населения страны. Поэтому, с одной стороны, люди, вовлеченные в развитие экономического прогресса, стремительно богатели, а с другой – происходило отставание в этом процессе для значительного числа жителей с периферии. Видимо, все так или иначе скоро наладилось бы благодаря механизму саморегуляции, но политики решили придать ему ускорение с помощью тотальной мировой войны…]. Одновременно правительство выделило значительные средства из казны на оказание агрономической помощи крестьянству и на распространение сельскохозяйственного образования (в 1908 году – 5700 рублей, а в 1913 году – уже 29 055 рублей). А ведь народонаселение страны (175 миллионов человек) тогда на ? кормилось с земли, и она была всему голова…
Тем не менее достижения 1913 года потом длительное время являлись эталоном развития сельского хозяйства в России (а некоторые из них так и не были достигнуты даже за годы советской власти). К сожалению, государственная сельскохозяйственная реформа хоть и получила после 1906 года необратимый вектор развития, но убийство в сентябре 1911 года ее лидера все же вызвало пробуксовывание многих смелых инициатив (в частности, опять крестьянский сход мог по-своему влиять на подворное закрепление не только общинных пастбищ и лугов, но и пахотных наделов). Следующий председатель правительства В. Коковцев и его дальнейшие преемники относились к запущенным П. Столыпиным аграрным преобразованиям как к свершившемуся факту – не мешали, но и активно не способствовали их развитию, темпы которого начали к концу пятилетки снижаться, пока с началом Первой мировой войны вообще 40% мужицкого сословия не попало под мобилизацию в армию и высылку на фронт, тогда же был инициирован новый глобальный не только политический, но и экономический мегакризис (как в деревне, так и позже на производстве), приведший к падению режимов сначала в Российской, а потом по эффекту домино еще и в Австро-Венгерской, Германской, Османской империях.
По отзывам многих (тогда еще живых) вологжан – свидетелей описываемого времени, а также от их потомков, вспоминавших о житье родителей перед Первой мировой войной и революциями, хозяйства их были тогда на подъеме, жизнь в городах и деревнях налаживалась (конечно, там, где сами жители хотели этого и стремились к реальным целям, имея притом достойную поддержку от земств). Деды вспоминали, что им «вообще при царе жилось неважно, но накануне империалистической войны все стало более-менее налаживаться, сами они не голодали, животины и кормов было достаточно, в это время многие обустраивали свои дома и дворы, равно как и в городе много строилось каменных купеческих зданий, в их деревнях все ходили обуты-одеты, люди жили весело, были дружелюбны, часто ходили друг к дружке в гости, не скупились на свадьбах, могли позволить себе покупать что-то дорогое из мебели и посуды, большинство детишек (которые не хворые) учились, помимо воскресных походов в церковь обязательно на большие праздники семьями же посещали уездный город (ярмарки, карусели, синематограф), мужики, которые были заняты делом круглогодично (а это заработки в промыслах и кооперациях), пили и болели мало, людей в непотребном виде на селе не было, с властью и полицией все считались, законов держались, своя же сельская власть (староста общины) и решения схода были для крестьян непререкаемыми канонами».
Сравним эту жизнь с выдержками из документального доклада за 1924 год (т. е. через десять лет после того) студента Вологодского рабфака Зайцева Г. Г. Доклад о жизни населения волости представлялся им в Череповецкий уездный исполнительный комитет [Череповец. Краеведческий альманах, т. 3. Вологда, «Легия», 2002, стр. 93—95]:
Занятие населения: Волость страдает постоянными недородами. Есть приработок в лесопромышленности, где граждане вынуждены работать за бесценок.
Кооперация: Ввиду бедности края и несознательности населения кооперации совсем нет. Работает только лавка трудартели, но тоже чуть жива.
Отношение к власти: Вообще дух крестьянина анархический: ни та, ни другая власть им не нужна. Отношение к местной власти не очень лестное, но и не чересчур враждебное.
Быт. Праздники: Нет такого пьянства и драк, какие были раньше. Причина: волость бедная, не на что гулять.
Семейная жизнь: Раньше жена была рабой мужа, теперь дело обстоит в другом виде. Мужья стали умнее. Зато отношение жен изменились. Свою свободу они пересолили и теперь стараются подчинить себе мужа, ввиду чего отношения их стали нехороши.
Налог: Налог поступает удовлетворительно. Лучше, чем в прошлом годе. Объясняется тем, что налог меньше прошлогоднего.
Образование: Ближайшая школа была в пяти верстах. Детишки все неграмотные, ходить туда нет обуви и одежды. В волости есть библиотека и читальня, последняя существует только на бумаге. Библиотека же находится в крайне запутанном положении.
Глава 3. Предвоенное тревожное умиротворение
Ломовская паутина (1912 г.)
– Где эта распутная дура? – Голос старого барина разносился, как у молодого, на весь дом. – Почему я должен сам себе готовить капли? У меня живот болит нешуточно! Я умираю, колики невыносимые, кишку мне крутит! Да иди же ты скорее, девка ленивая, шалава сумасбродная!
Уже минут пять как Наталка слушала из соседней комнаты гневные тирады своего барина, но торопиться на его крики даже не собиралась. За два года работы в усадьбе у Ломова-старшего она выработала совершенно осознанную стратегию и тактику своих отношений с хозяином поместья. Ко всему, что этот капризный и зловредный старик говорил или орал ей, равно как и другим служащим, следовало относиться с разумной разборчивостью и стойкой непринужденностью. Принимать все его стервозные и истеричные выступления за чистую монету проявления реальных болевых признаков никак не следовало, иначе станешь рабом инсинуаций этого психопата.
Во-первых, он сам давно уже не вполне нормален, придурковат не только по форме проявления, но и глубоко по сути. Во-вторых, память его – как пустое сито: гадости помнит и даже приумножает ежедневно, а вот свои же действия, три минуты назад сделанные, забывает напрочь. Так и с каплями этими – не прошло еще и четверти часа, как принимал, но вот успел забыть или делает вид.
Да и живот, на который он жалуется сегодня, не факт, что в самом деле вообще болит, скорее, всего лишь придумка на то, чтобы вытребовать себе вкусняшек или покурить сверх того, что доктор разрешил. Доктор позволил ему разок в день курить трубку и еще соблаговолил давать рюмку в день спиртовой настойки на травах – вот про то старик никогда не забывает и требует себе каждый час наливки от хвори. Если бы не его постоянные гадкие слова и противные слюнявые гримасы, девушка бы, наверное, была более отзывчива к его повседневным просьбам, не глумилась бы в душе над старческим маразмом. Но этого душевного участия он, по ее разумению, давно уже недостоин.
Смерти или еще каких напастей на голову потенциального свекра Наталка, конечно, по-христиански не желает, но и уважительного отношения к навязанному ей больному больше не испытывает. Давно бы ушла и нанялась на какую другую работу в городе, но в кармане у девушки нет ни гроша – не милостыню же просить… Управляющий усадьбой Прохор Дормидонтович, ссылаясь на то, что сын старика Павел в своих письмах из-за границы на запрос о жаловании ей ответил, что «девица та у них не служит, а есть сама что ни на есть барыня, а потому денежный вопрос он решит самолично по возвращении», всячески уклонялся от выдачи Наталке каких-либо заметных средств, кроме минимальных сумм, совершенно неотложных для гигиенических или иных расходов в личное пользование.
Как назло, Павел все никак не возвращался из своей заграницы («учеба» ему там явно понравилась). Вот ему-то девушка была по-настоящему должна и обязана, а потому терпела. Сначала она писала Павлу во Францию и свои письма, но недолго – обратная связь была какая-то невразумительная, деньги на почту приходилось опять же каждый раз выпрашивать, да и отвечал ее давешний друг и названный жених как-то непостоянно и неопределенно. В итоге она вконец обиделась и перестала беспокоить Павла своими депешами.
Разум собственный, по ее же разуменью, к ней вернулся в полной степени – приступов или впадений в прострации она уже давно не испытывала. Любимым занятием в усадьбе для девушки стало садоводство – она, можно сказать, воскресила из небытия прежние благоухающие цветники и оранжерею. Средств на это поначалу тоже не хватало, но Наталка как-то изворачивалась. К счастью, в библиотеке барина нашлись и книжки по научному ведению декоративного садоводства. Затем, к ее удивлению, дочка управляющего тоже проявила некую бескорыстную заинтересованность в выращивании цветов, и эта неожиданная поддержка была очень кстати. Наконец, и сам старик Ломов обратил внимание, что сад его преображается в лучшую сторону (видимо, в прошлом для него или его покойной супруги это что-то значило), и когда он был в некоторой степени вменяемости, то требовал от управляющего «на то дело денег не жалеть…»
__________________________________________
Однажды июньским утром 1912 года – а было это как раз накануне праздника Ивана Купалы – Наталка, копаясь в цветочной клумбе, услышала энергичный разговор какого-то приехавшего мужика с их управляющим Прохором. Разговор шел насчет использования помещичьих пастбищ. Промышленное стадо Ломова давно уже кануло в Лету, и на скотном дворе у них оставалось в наличии только четыре коровенки для внутренних молочных и мясных нужд. Потому мужик тот уговаривал управляющего сдать ему в аренду часть барского пастбища, ну а еще, кроме денег, обещал взять оставшийся барский скот на собственное полное обеспечение кормами. Похоже, это был уже не первый разговор с управляющим имения на данную тему, потому как Прохор совсем даже не ломался, ссылаясь на «барина в отъезде» (что было ох как типично для хитроватого распорядителя хозяйством), а наоборот, по-деловому обсуждал с приезжим детали сговора.
Наталка вдруг уловила что-то отдаленно знакомое в голосе гостя. Наверняка она уже раньше где-то слышала эти нотки – пойти, что ли, взглянуть?
Первым ее пришествие к толкующим меж собой мужикам заметил Дормидонтович, которому было ни к чему наличие свидетеля в коммерческих разговорах о деньгах поместья, – он движениями своей головы показал девушке, чтобы та шла прочь и не приближалась. Это не сработало, тогда в дело пошли определенные жесты его левой руки: «Иди, иди отседать!» В другой ситуации Наталка бы так и сделала, но теперь она явно заинтересовалась узнаваемым говором широкоплечего крестьянина, голосовые нюансы которого напоминали кого-то из ее прежних знакомцев по череповецкой жизни. Интересующий ее человек, однако, был увлечен своими переговорами с управляющим и не обращал внимания на подходившую со спины девушку. Когда она была уже совсем близко, Прохор резко прекратил разговор и обреченно-наигранно вынужден был представить ее: «Это вот, Иван Васильевич, нашего старого барина… как бы сиделка, Наталия». Человек наконец повернулся в ее сторону.
– Ванютка? Ты ли это, дружок наш дорогой? Улетел, так толком и не попрощавшись, в свои архангельские дали? Давно ли ты с милютинских харчей сбег или так при них в прислужниках все еще состоишь? Дай обниму тебя, парнишу такого широкого да степенного! Ой как возмужал-то и вырос! Усища отростил! Ну прям статный купчина! – Девушка в своей привычной, немного развязной манере, не стесняясь светских приличий, буквально наскочила на опознанного из прошлого парня.
– Наталка? – сразу же обрадованно узнал девушку и гость. – Откуда ты здесь? Вот чудеса! Я тебя искал везде в Череповце, ничего путного не узнал. Говорили, родитель и брат умерли, хозяин квартиры сидит в каторге, а ваш сосед Павел живет в далеких землях. Где тебя еще искать, и не ведал… Думал: либо тоже не жива, либо же уехала из наших краев с концами. А ты здесь – в трех-то верстах от меня, оказывается, и вполне живехонька!
– Да что со мной сделается! Здесь я, у Ломовых задарма тружусь. Кто я тут и каково мое место – сама не знаю… Павел, спасибо ему, после гибели Димы, брата моего, да из-за напавшего на меня умопомрачения два годка назад сюда привез, устроил в работницы в усадьбе отца. Оставил, значит, ухаживать за больным. Да сам-то с тех пор все работы свои в Череповце оставил и во Францию продолжать учиться инженерному делу поехал. А барин, отец его, здесь совсем плох здоровьем стал, слабенький да полоумный. Я-то свою болезнь душевную, слава богу, преодолела, кажется, да, видимо, все от моей болезни к Ломову-старшему передалось. Но все-таки, ты-то как теперь? Расскажи о своей жизни! Вспоминался ты нам с братом часто, да и весть доходила, что в фаворе ты у Милютиных на Сухоне-реке, пошел, стало быть, наверх у них по коммерции?
– Нет, Наталка. Все вроде так поначалу и было, да два года уже ой как закончилось. Выгнал меня Василий Иванович, возможно, и за дело – со ссыльным одним сдружился. Милютины такого не прощают. Потом я цельный год учился и работал в Фоминском под Вологдой в известной на всю Рассею молочной школе Буманов. Мог бы тогда у них остаться мастером, да только два года назад нежданно пришла весть горькая, что батюшка мой Василий Иванович при смерти. Просил он меня перед смертью здесь, в Сельцах, остаться за хозяина, я и остался. Живем теперь неплохо, артель у меня большая по молочному делу. Коров в достатке, да только с кормовой базой беда. Вот оттого я к вам в поместье и приехал, да и не в первый раз уже – переговоры с управляющим веду. Не знаю уж, чего он телится, ведь выгода прямая вашему гиблому хозяйству. А теперь уж лета середина пришла – глядишь, опять все с ним по договору на год отложится.
– Ой, знаешь, как я рада за тебя, Ванюша. Значит, учебы все прошлые тебе не зря давались, пользу от них поимел. Молодец, что ушел от мироедов этих Милютиных и сам свое дело правишь. И что ссыльным в Тотьме помогал – значит, не зря мы с Дмитрием тогда тебя к себе в ячейку зазвали. Теперь, конечно, какая уж у меня революция, раз ни бати, ни Димки нет больше в живых… Одно разочарование. А ты небось и женат уже? Раз на хозяйстве, то как же без жинки?
– Нет, не женат совсем, – явно смутился гость. – Некогда все было, дел много, недосуг, в общем… Да, по правде сказать, надежу тайную имел сначала тебя повидать. Поверишь ли, много мне о тебе думалось тогда, на Тотьме-то. Наверное, смеяться будешь над нерадивым, что вот, мол, мы детьми еще всего-то три дня виделись, а тебя никак забыть не получалось. Ну а ты? Чаю, не невеста ли ты теперь сынка помещика Ломова?
– Врать не буду, и сама не знаю. Звал он меня тогда замуж, помню. Да и мне Павел нравился – умный, красивый, добрый, заботливый. А потом все плохое случаться у нас стало: и отец нелепо утонул в реке, и Дмитрия хозяин квартиры за что-то зарезал, а я после каждой такой потери в беспамятство входила. Забрали бы совсем, наверное, в лечебницу для душевнобольных, да Павел тогда сильно помог: и врачами, и адвокатом. Это когда уже в полиции вдруг решили на меня смерть брата обратить. Привез Ломов меня вот сюда, в деревню, да только отец его вытребовал слово, что не невесткой я буду, а только служанкой при доме. Ну, а потом еще и сам Павел надолго неожиданно уехал, хозяйство бросил в ненадлежащем состоянии – в Париж укатил учиться инженерному делу, мечтал, видимо, стать, как Эйфель, знаменитым. Больше я его и не видела вовсе, только с управляющим он письмами по хозяйству переписывается, а мне-то не пишет вовсе, разлюбил, стало быть… Да я-то только тому и рада. А тебя я надолго запомнила, потому, видать, сейчас, издалека голос твой услышав, подошла к вам.
– Наталка! Мы же теперь больше не потеряемся?! Мы же можем видеться по-соседски да по дружбе? Часто! Вон моя деревенька Сельца внизу, и отсюда даже видна! Смотри – вон там, где лесистая полоска дугу пляшет вдоль русла ручья нашего, да на запад, в сторону речки Кошты поворачивает. Я хочу тебе все наше хозяйство показать, маслодельню свою особо, овины, машины, да еще с мамкой, братом Колей и пятью моими сеструхами познакомить. Ты знаешь, они тебе понравятся. Люди простые, тихие, но душевные, добрейшие. И ты им наверняка понравишься, ты такая боевая вся. Представляю, как мои малые девки за тобой виться станут. Когда тебя здесь отпустят к нам? Я повозку пришлю да велю пирогов напечь с картохою, а еще капустник обязательно спечем да ягодники брусничные сестры смастерят. Ты же приедешь к нам скоро погостить?
– Тут у нас, Ваня, за околицей сосна приметная растет, не обманешься – приходи сегодня вечером, вот и сговоримся. По дружбе ли, али по-соседски…
__________________________________________
Не прошло и месяца после той встречи Ивана с Наталкой, за который они, почитай, каждый вечер встречались у приметной сосны, прогуливаясь светлыми поздними вечерами по окрестностям поместья. В выходные девушка уже трижды добиралась и до Селец. Приняли ее там и родные, и односельчане приветливо, многие даже с подчеркнутым пиететом, с каким следует относиться к невесте своего работодателя и, возможно, к будущей на то хозяйке дела.
Наталка в первую же вечернюю встречу их свидания «с сосной» с невиданной даже для нее самой храбростью страстно прервала оцепенение своего парубка крепким поцелуем в губы, после чего осмелел и Иван, приводя их отношения в такие, какие были приняты на гуляниях деревенских пар, надеющихся после уговоров родителей на благословение и скорую помолвку.
Правда, разговоров о свадьбе меж ними еще не было, но были признания в симпатии и верности в любви, были некие абстрактные совместные мечтания вслух о том, что хорошо бы, если в семье родится много дитяток… А еще было бы славно, если бы некоторые из них потом не только выучились доить коров и возить навоз, но и имели бы склонности к разным ученым наукам, как про то справедливо говорили Ваньке ранее Николай Васильевич Верещагин и Иван Андреевич Милютин. И не только бы им выучиться таким простым наукам, как агрономия, ветеринария или учительское дело, но еще и сложным разным там математикам, а тогда уж с таким багажом знаний поедут те их лучшие дети жить и работать в большие города инженерами, врачами, а может, и профессорами. Вот такие были, казалось бы, несбыточные мечтания у двух осиротевших провинциальных малограмотных, но вполне самостоятельных по жизни двадцатилетних молодых фантазеров.
__________________________________________
– Барин наш приехал! Наконец-то! Ну, Прошка, гад, держись – будет с тебя нонче спрос за плутовство хозяйское! – Наталка в этот момент мыла голову старику Ломову, окна и двери от пришедшей недавно знойной жары были распахнуты, и потому радостные возгласы дворни были прекрасно ей слышны. «Что еще за барин такой? Неужто сам Павел вернулся из Европы? Не может быть, они бы на то знали, написал бы он в письме, упредил! Может, управляющий и знал, да не выдал? Действительно, гад тогда паршивый…»
– Что эти дряни там раскудахтались?! – услышала она из-под полотенца скрипучий недовольный голос умытого и гладко выбритого старого хозяина. Наталку вдруг разозлили эти надменные слова, и она крепко прижала своими руками полотенце к лицу барина, словно хотела его тем навсегда заставить замолчать. Старик от такого отпора сразу же заткнулся и решил дождаться конца экзекуции, когда бы он уже смог наораться во все горло.
Действительно, через некоторое время в дом дворовые стали вносить сумки путешественника, после чего резко запахло дорогим парфюмом и от самого явившегося как снег на голову Павла Ломова. Не обратив никакого внимания на Наталку, сын помещика бросился обниматься с отцом. Притом последний, кажется, не сильно понимал, кто и за что его так яростно лобызает. Но сопротивления не проявлял – Наталка уже приучила старика, что при наличии некоего физического воздействия на фрагменты его тела тому лучше не трепыхаться. Наконец через несколько минут лобызаний и причитаний Павла до старшего Ломова дошло, кто же это теперь приехал, и по его щекам потянулись скупые слезы, тело старика задрожало от переполнивших эмоций, но вместо голоса послышались только нечленораздельные хрипы и стоны.
Так у старика, чье здоровье и до того вызывало много опасений, случился инсульт – кровоизлияние в мозг.
Потом была истинная суматоха – посылали за наблюдавшим старика земским врачом. Врач только развел руками: «Теперь все в руках божьих», – потому сын послал снова в город за дорогим врачом-немцем, но и тот мало чем смог помочь. Из наиболее ценного – подсказал, как дальше обращаться с парализованным дедом, как кормить и поить его, выписал лекарства и в конце, несмотря на полученный от Павла щедрый гонорар, посоветовал больше его к старику не звать – мол, немного осталось, пусть лучше помолятся да пригласят священника…
Наталку удивило, насколько сын Павел был потрясен происшедшим событием и как он все же сильно любил отца. Понимала она и то, что, скорее всего, вся забота за обездвиженным барином ляжет теперь на нее и как раньше бегать к Ивану на ночные прогулки уже не получится.
Только поздно вечером, когда сын смог ненадолго отойти от кровати больного батюшки, он наконец проявил должное внимание к Наталке. Но не как долго отсутствовавший и соскучившийся суженый, а просто как благодарный родственник умирающего родителя говорил признательные слова сестре-сиделке за ее долгую и терпеливую помощь папеньке. Девушке оттого было уже безразлично, но крайне интересно хотелось понять, когда же у Павла угасло к ней бывшее чувство: во Франции или теперь, после стресса с отцом. А может, вообще давно, когда Павел еще только собирался уезжать из России и она сама была больна и не чаяла восстановиться?
Неделю длилась агония помещика Ломова, все эти дни и сын, и его бывшая невеста-служанка не отходили от умирающего старика. Ивану Наталья послала через знакомого мальчишку весточку о случившемся, поэтому он ее не беспокоил и не навещал до времени. Похороны младший Ломов устроил очень пышные, с некоторым даже купеческим шиком, с отпеванием приглашенным митрополитом в кафедральном Воскресенском соборе в Череповце, с поминками в лучшем городском ресторане, на которых присутствовал весь цвет уезда.
После погребения на череповецком кладбище вместе с управляющим Прохором Наталка вернулась обратно в имение. На поминки в городе хозяин их не позвал, но для своих местных крестьян и слуг в амбаре у хозяйского дома был накрыт поминальный стол, на котором распорядителем, естественно, стал управляющий. Там все присутствующие и посидели в печалях – как-то оно теперь будет при новой жизни? Повспоминали, конечно, почившего барина, но строго по правилу: о покойном или хорошо, или ничего.
Подходила ночь, Павел, скорее всего, уже не вернется в имение до следующего дня. Это понятно, там, среди названных гостей, легче отвлечься от скорби. Заснуть в эту ночь Наталке в своей комнате тоже не получалось. Мысли роились вокруг ее головы, но никак не выстраивались хоть в какую-то логическую цепочку. Сейчас уже ей было сильно жалко умершего барина, как будто этот несносный старик на самом деле был ей родным дедом.
Девушка зажгла свечи и решила пойти прибраться в комнатах, раз уж все равно сна не получается. В связи с похоронными хлопотами в помещениях дома осталось много неприбранного. Сначала она навела марафет в спальне старого барина. В какой-то момент ей даже почудился там, в сумраке, его призрак, но девушка отнеслась к этому видению удивительно спокойно, даже чуток поговорила вслух с иллюзией покойника. Далее она прошла через приемную залу в комнату Павла, где после его приезда еще не приходилось убираться. Тот за прошедшие ночи почти и не спал здесь, только иногда выходил от отца взять из комнаты некоторые свои вещи, чтобы, например, побриться.
Вот и сейчас саквояж с его походными вещами стоял на тумбе полностью открытым – собираясь на похороны, Павел, конечно, не обратил на то внимания. Некоторая часть его личных вещей вообще лежала разбросанной на неприбранной постели. Наталья чисто автоматически убрала их с кровати, чтобы можно было заправить на ней белье, как подобает. Стронув с места большую пуховую подушку, она вдруг застыла в полном недоумении и еще в неописуемом ужасе – под подушкой лежал донельзя знакомый их родовой кинжал Годун, украденный два года назад у ее брата Дмитрия убийцей.
Долго простояла девушка над этой вещью в оцепенении, не решаясь дотронуться. Потому как, если все это закончится явью, а не обернется иллюзией, то как тогда мог их нож-реликвия, передаваемый много веков от отца к сыну, очутиться здесь, в личных вещах Павла? Неужели она опять сходит с ума? Сколько эти видения еще будут продолжаться в ее жизни?
Да нет же. Это не может быть видением или обманом! – рука девушки коснулась холода стали, отчего по всей ее кисти до локтя пробежало ощущение крапивного жжения, как будто нож был вовсе не холоден, а как раз горяч.
«Надо испытать этот нож! Если я сейчас порву им подушку, значит, он явь! Теперь воткнуть в кожу саквояжа! Ясно вижу: дыра – явь! Теперь ударить по коже ладони – вот, брызнула кровь, явь! Это все мне не мерещится, вот же она, боль, у меня в руке, вот алые капли капают на белоснежную простыню Ломова! Вот я ими пишу это страшное слово: убийца! Завтра же пусть он мне объяснит, откуда у него наш кинжал. Соврет, что купил с рук? – Это же смешно, это не пройдет! Ведомо, он и есть настоящий убийца брата. Только он мог прийти к Дмитрию без стука, и только его тот пустил бы, доверил тайну, коя, видимо, была в этом ноже. Не оттого ли вдруг Павел стал так богат в одночасье? Поместье их тогда было на грани разорения, заложено в банке, он раньше сам нам об этом говорил, а тут тебе невиданная роскошь: Франция, учение, богатые похороны отца – откуда на то деньги у Павла? Давеча доктор назвал его миллионщиком – неспроста же?! Почему мне сразу еще тогда, два года назад, не пришло это в голову? Судом обвинили хозяина квартиры, потому что при обыске у того нашли деньги брата и еще потому, что орудие убийства было ножом того самого несчастного. Но это же все подстава! Павел все мог легко организовать сам, а с меня снял обвинение в полиции, так как намерен был под каторгу подвести именно хозяина дома. Хозяин тот тогда оправдывался, что в день смерти брата отравился чем-то и весь день просидел с поносом в сортире, а дверь его в дом, верно, была тогда не заперта. Вот Павел и подбросил ему те деньги в платке, тоже им же и украденные, а в убийстве еще использовал приметный нож хозяина, который всегда был на виду в сарайчике. Да я и сама это помню, видела тот тесак хозяйский много раз у них! Боже мой! Как все просто! Непросто только осознать, что Павел смог убить моего Димку! Почти жених, почти наш близкий родственник! А может, он также и отца убил, придумал что-то хитрое, чтобы никто на него не подумал? Как мне теперь с этим жить дальше-то?»
__________________________________________
Возвращения Павла из города девушка и страстно ждала, и одновременно боялась уже. Когда же этот момент случился и заспанный пьяный молодой барин, неуверенным шагом сойдя с пролетки, подходил, шатаясь, к дверям дома, давно заждавшаяся Наталка стремительно вышла ему навстречу, схватила за рукав рубахи и уверенно потащила в комнату. Павел от неожиданности, видя, куда она его тащит, слащаво стал нашептывать девушке: «Ну ты куда это меня ведешь? Сразу в кроватку положишь? Нежности тела захотела? Ну, я тебя не разочарую, покажу эту нежность. Знаешь, давно чаял, как девичество твое заберу, ублажу, будешь меня помнить! Усталый я только теперь, силушка выжата, как лимон в стакан чая. Давай чуть погодя, солнышко ты мое…»
Войдя в спальню, он уже собирался упасть животом, как есть одетый, на свою кровать, но что-то его остановило. Бросилось в глаза кровавое пятно на простыне, летающий по всей комнате пух от вспоротой подушки и потаенный нож в руках его бывшей вожделенной подруги. Какой кошмар! Что за дикость!
– Откуда у тебя этот наш нож? Ты его украл? Ты убил Дмитрия? Твоих рук смерть моего отца? Откуда у тебя нашлись деньги на Францию? Говори! – закричала на захмелевшего Павла Наталка. – Как ты посмел это сделать, убивец?! Гореть тебе в адской скверне, ирод!
Вероятно, крики привели Павла на некоторое время во вменяемое состояние, он очнулся от пьяного забытья и смог осознать происходящий момент. Лицо его из добродушно-дурашливого мигом преобразилось в страшное и злобное. С таким лицом люди не разговаривают, а убивают…
– Дай сюда! – Ломов вырвал у девушки нож. – Что ты понимаешь, чокнутая! Ну да, это тот самый нож. Ну что с того? Может, я его нашел потом, а может, мне перед смертью брат твой его сам подарил?! Вера только мне! Ты придурочная – тебе все это мерещится, да и только. Никто никогда не поверит умалишенной! Дмитрий твой – фраер фартовый. Догадался, что секрет в ручке ножа имеется, а открыть как – не знал. На то меня спросил, благо я в тот день по случаю домой возвернулся из поездки. Так вот я, а не он, придумал, как замок в рукоятке ножа вскрыть. Не зря механике в училище учился, и инструмент дома имелся. Да повредить механизм вышло, зато клад-то и открылся нам, как я только собачку потаенную зубилом сбил. Уж и не знаю, откуда у вас богатство то образовалось. Видимо, кто-то из твоих прадедов своровал или в грабеже добыл, да схоронил потом эту штуку в неведение, что оно и не нож вовсе, а тайник для камня драгоценного, чистого голубого, в два ореха размером. Брат твой увидел камень и не понимает сути дела – как дурачок смеется, словно ракушку красивую на берегу отыскал. А я-то сразу смекнул, что богатство здесь немереное. Зачем оно дурному человеку, плебею голозадому? Я нашел, мое и должно остаться! Уж я-то распоряжусь! Вмиг все обдумал: и как убить его, и как вину можно на чужого человека свалить. Обернулся в полчаса, и дело готово. Вышло как по маслу! Вот теперь и ты про то знаешь, а сказать не сможешь. Не боись – живи! Позволяю! Ты мне не опасная. Жениться на тебе было нельзя, а так станешь полюбовницей. Как жила в этом доме, так и поживешь далее при мне. А не то свезу в лечебницу в Вологду, там не забалуешь! Всех дурковатых пытками лечат, учти это!
– А отца за что убил? Тоже за камень этот проклятущий? – Девушка смотрела ему прямо в глаза, лицо у нее побелело, будто его обильно посыпали пудрой или мукой.
– Дура, говорю же, что про клад мы узнали только в день смерти Дмитрия. Но и про отца твоего немного знаю теперь, однако. Судебный пристав сказывал, когда дело на нашей квартире разбирали, что убивцев его они потом сыскали. Выяснилось это в тюрьме, когда разбойник один начал откровенничать с подсадным от полиции – наседкой таких зовут. Некто с кликухой Кляп отца твоего порешил со товарищи. Батя твой, помнишь, помешался тогда землю под строительство дома в городе купить, вот и пришел в тот раз в трактир на сговор, а человек-партнер выпивши был, потому деньги в сто пятьдесят целковых у отца твоего брать не стал, перенесли купчую. Да зато Кляп те деньги случайно увидел. Пошли они вслед за батюшкой вашим с ножами и не только их забрали, но и водку отца выпить из горла бутыли заставили. Ну, а дальше отвели того по улице с песнями, как своего, до берега, раздели там уже хмельного, да и в реку бросили топить. Мало ли, очухается да в полицию на них донесет, все как есть опишет, да и опознает, если поймают. А так – от греха подальше… Так что моей вины тут нет и быть не может. Сам виноват он был, не осторожничал.
Наталка слушала эти рассказы и не верила, что дожила до такого. Пустота! Кругом: в теле, в душе – теперь одна пустота-пустотище! Наверное, будь этот холеный красивый господин трезвым, то и не сказал бы ничего путного – «нашел, мол, и нашел, отстань…» А тут на откровенность потянуло. Что у трезвого на уме, у пьяного на языке… Хотелось его тут же убить, но не сможет она, даже сонного и совсем беззащитного. Это не курице голову оттяпать, да и той она никогда бы не смогла. Эту прозу жизни девушка отчетливо для себя понимала. Разве что в драке с ним, если насильничать полезет, да и то вряд ли. При всей наружной смелости в словах – не было в ее характере чего-то такого, что разрешало бы мстить смертельно. Полиция здесь тоже бесполезна – прав он, никто ей там не поверит. Кто она и кто он… Нож – улика? Только она его теперь и видела, не схоронила же… Выбор, получается, только такой: этому нелюдю в имении ей служить и состоять при нем для плотских утех или чтобы сразу в лечебницу отправили, как буйную. Нет, любое его прикосновение к ней вызовет не просто отвращение, но и физическое негодование, взрыв. Значит, остается второй путь, и другого ей не дано. Не дано ли? А Иван! Про него забыла? Он-то ее в обиду не отдаст, только бы добраться теперь до любого, все рассказать. Но как? У нее даже про себя документа нет, да и был ли он вообще, ее пачпорт, здесь, у Ломовых? Пропал или Павел этот специально запрятал…
Что-то, видимо, из этих ее мыслей стало вдруг понятным и Ломову, он как-то весь напрягся и вдруг резко вышел из комнаты, велев девушке следовать за ним. По пути требовал позвать управляющего, и тот на удивление быстро сподобился явиться на вызов.
– Вот что, Прохор. Боюсь, чтобы наша полоумная что-нибудь с собой не сотворила с горя по почившему нашему батюшке. Давай-ка запрем ее от греха в чулане на втором этаже. Там дверь крепкая, да и окошка нет. Брось туда ей матрасик любой с подушкой, ну, там, еды, пития поставь в достатке, кадушку принеси для справления нужд. Короче, сам знаешь. Пускай она там посидит денек-другой, потом сам решу, как и когда здорова ли будет. Я же теперь спать пойду в отцову спальню, голова со вчерашнего раскалывается. Да еще пришли кого-нибудь убраться у меня в опочивальне. Эта сумасшедшая там все порезала, перепачкала… Больная она и есть зараза больная…
«Все, теперь точно все. Запрет и будет поступать как с рабыней покорной. Случись что с ней: убьет ли в гневе (ему не привыкать) или сама руки на себя наложу – все подтвердят, что невменяемая была и после смерти деда обострение как раз случилось. Разгром в опочивальне тому будет подтверждение. Бежать надо немедленно, прямо отсюда, пока мне тюрьму эту Прохор наверху готовит».
Легко сказать – бежать. Когда тебя трясет всю, когда мысли путаются, когда вообще жить не хочется на белом свете. Тем не менее девушка доверилась некой своей интуиции и по ее зову выпорхнула через открытое окно с высокого карниза с высоты полутора саженей на землю. Бежала от дома прочь в полном бессознании того, что делает. Где-то потеряла туфлю, сбросила с ноги вторую, далее босяком, не разбирая дороги, задыхаясь, по крапиве, да по репьям, да по хляби – вниз по склону туда, где в отдалении должна быть деревушка ее верного Вани.
