Дмитрий Беркут "#PortoMyLove"

Лопата

– Ты отлично!? – не то спросил, не то утвердил Мигел, когда я вошел в сортировочный цех, – Тажь-бо-па-кораль[4 - Caralho – вульгарное португальское слово, используется примерно так же, как Fuck в английском языке.]?!

– Туду-бень[5 - Todo bem – все хорошо.]! – бодро ответил я, – О, Мигел, что такое «па»? У кей ишту[6 - O que е isto – что это такое.]?

Мигел засмеялся, обнажив белоснежные зубы

– Значит в смысл слова «кораль» тебя уже посвятили, – он развернулся и показал на совковую лопату, стоящую в углу цеха, – Па, – это лопата.

– А причём тут лопата? – искренне удивился я.

Незаметно вошедшие в помещение Руй и дед Жайме дружно загоготали.

– Кабеса-вазия-э-офисина-ду-диабу[7 - Cabe?a vazia, oficina do diabo – Пустая голова – мастерская дьявола.], – проскрипел дед Жайме, и подойдя ко мне потрепал своей морщинистой рукой по голове.

Мигел по-отечески улыбнулся и махнул рукой в сторону конвейера

– Потихоньку, Димеш, всему своё время. И ты когда работаешь, не молчи – побольше разговаривай с людьми. Персебеш[8 - Percebes? – понимаешь?]?

Он позвал Руя и они, перекинувшись парой фраз, оставили меня на попечение деду Жайме, убежав куда-то по своим делам.

Сегодня мы сортировали яблоки. Я подтаскивал ящик и высыпал содержимое в начало конвейерной дорожки, состоящей из меховых валиков. Яблоки катились по крутящимся валикам и падали уже до блеска отполированными в желобок на конце конвейера. Те, что полегче, проскакивали желоб и падали чуть дальше, прямо в большой чан для некондиции, а которые тяжелее – не докатываясь, соскакивали с дорожки в специальные отводы ещё по пути к желобку. Вот и раскрылась детская тайна блестящих яблок, которые якобы натирают воском, чтобы придать им более товарный вид. Такими они становятся именно на сортировке, прокатываясь по меховому конвейеру. Дед Жайме собирал некондицию в одно место, а готовые сверкающие яблоки одинакового размера и идеально-круглой формы, в специальные небольшие ящички для готовой продукции. Затем, когда ящиков набирался целый поддон, мы взвешивали их, и степлером пришпиливали на каждый ярлык – ротуш – с названием сорта и весом ящика. Некондицию грузили на трактор и отвозили большую часть на ферму свиньям, а то, что оставалось – на перегной для удобрения тех же яблоневых садов. Жайме мне нравился. За короткое время мы отлично сработались и часами могли заниматься каким-то делом, не произнося при этом не единого слова. Это, конечно, никоим образом не пополняло мой словарный запас, но все же было удивительным опытом невербального общения. Вообще-то, мы даже не пытались общаться, – он заранее понимал всё что я хочу и предупреждал каждое мое действие. А я старался вести себя так же по отношению к нему. И лишь когда работа заканчивалась, щуплый с виду, но не по возрасту крепкий дед, почему-то усмехаясь в свои пышные усы, хрипло выдавливал из себя одно лишь слово: «Вамуш», что понималось мною примерно, как: «Работа закончена, парень, на сегодня с нас довольно, пойдём-ка, выпьем по бутылочке пивка». Слово это, «вамуш», от всего предшествующего ему длительного молчания, сказанное с теплотой и зачастую сопровождаемое отеческим похлопыванием его морщинистой рукой по моему плечу, становилось той самой песчинкой чистого золота, вымытой из тонн ежедневного шлака, которую я бережно принимал и прятал где-то внутри себя, как неизменную ценность, маленькую инвестицию не подверженную инфляции. И мы шли по вечерней улочке, по пути домой заходя в бар к Антонио, где дед брал нам по двухсотграммовой бутылочке пива «Сагреш». Молча выпивали, и через полчаса, коротко попрощавшись, расходились по своим домам.

Сегодня была пятница, и первое о чём я подумал, открыв дверь в своё уютное, но тем не менее пустое жилище, – что бутылочки сервежи[9 - Сerveja – пиво.] мне будет явно недостаточно. Пиво после рабочего дня не расслабило, а скорее наоборот – натянуло некую внутреннюю пружинку, и к тому же роль пятницы в жизни селянина пока ещё никто не отменял. Недолго думая, я сменил рабочие ботинки на купленные недавно на рынке Каштелу-Бранку белые кроссовки, натянул на себя светлые брюки, накинул клетчатую фланелевую рубаху и снова выскочил на улицу, направившись обратно в бар Антонио. Бармен, увидев, что я вернулся один, подмигнул

– Кер-бебер-алгума-койза[10 - Quer beber alguma coisa? – хочешь что-нибудь выпить?]?

– Си, – я задумался, но лишь на секунду, – Винью-ду-порту.

Кивнув, Антонио взял одну из стоящих в баре бутылок с портвейном и нацедил стограммовый стаканчик до краёв.

– Обригаду! – довольно поблагодарил я.

– Нннадо! – махнул рукой Антонио.

Я не спеша выпил, заказал ещё один, а потом ещё, но уже так, чтобы просто стоял передо мной на стойке. Вечер заиграл новыми красками. Новоприбывшая молодёжь с любопытством косилась в мою сторону, но на контакт никто не шел, а самому навязываться не очень-то и хотелось. Вот она, золотая середина в бытие интроверта. Сидишь, слегка поддатый, и наблюдаешь как мир мягко обтекает тебя, слушаешь звуки музыки, чужие разговоры, иногда даже про себя, но не участвуешь во всём этом. Ты тут всё ещё чужак, и вызываешь лишь сдержанный интерес. Ещё один вид одиночества, коих у меня набралась уже целая коллекция. Но все же это лучше, чем сидеть одному дома и тупить на огонь в камине.

– Димеш! – услышал я удивленный возглас. На пороге заведения стоял Руй. Он подскочил ко мне и приобнял за плечи. – Винью пьёшь?

– Да, скучно дома сидеть, пятница.

– Кальсаш-бранкаш-ем-жанейро – синал-де-поку-динейро[11 - Cal?as brancas em Janeiro, sinal de pouco dinheiro – Белые брюки в январе – первый признак безденежья (португальская поговорка)] – скороговоркой выпалил Руй глядя на мои уже испачканные снизу светлые штаны, и почти без паузы, – я на машине, поехали в город, шары погоняем.

– Поехали, – пожал я плечами.

Я купил с собой бутылку светлого пива, и мы вышли на улицу. Влажная черная ночь приятно окутывала близлежащие дома и пустынную дорогу. Мы дошли до стоянки и забрались в старенький «домашний» ситроен Руя.

– Димеш, шкута[12 - Escuta – послушай], не пей в одном баре помногу, а то будут алкоголиком называть, – озабоченно сказал Руй, лишь только мы покатили по ночной улице.

– А если хочется выпить? Ты же пьёшь, когда хочется.

– Оля[13 - Olha – смотри. Часто используется как обращение вместо имени], здесь ума-сервежа, там ума-сервежа, не больше двух бутылок в одном месте. Две бутылки нормально, больше – нехорошо, понимаешь? И не будь пьяным. Пьяных не уважают.

За двадцать минут мы доехали до одного из баров в Ковылях и, оставив машину прямо возле входа, вошли внутрь. Это было заведение с двумя бильярдными столами, и Руя тут знали все без исключения. Мы поздоровались с кучей народа, взяли по пиву и уселись ждать свободный стол. Я уже изрядно захмелел, и когда очередь дошла до нас, встал, слегка покачиваясь.

– Нуу, так дело не пойдёт, пару партий и домой, – со смехом сказал Руй и принялся намеливать кончик кия.

Две партии закончились так быстро, что я даже не успел ничего понять. Руй оказался мастером игры, каких я ещё не встречал. Пару раз различные люди предлагали мне сыграть позже, но Руй им объяснял, что я новичок, и буду пока играть только с ним.

– Оля, шкута, не ввязывайся, сначала поддадутся, а потом оставишь им все деньги.

– Так мы же не на деньги играем…

– Што-те-дизер[14 - Eu estou-te a dizer – говорю же тебе.]! Тебе только так кажется, сам не заметишь, как ставки пойдут.

В непроглядной тьме, выхватывая лучами фар неожиданные повороты, мы ехали по серпантинной трассе в сторону дома и молча слушали какой-то португальский шансон. «Пока, пока, по-кааама[15 - Para a cama – в кровать, игра слов.]» – хрипло надрывалось радио. Напоследок, уходя из бара, я взял ещё пива, но уже не пил, просто держа бутылку в руке открытой. Руй, несмотря на добрый литр выпитого, вёл машину очень уверенно и в глазах его не было ни хмелинки. Он высадил меня на развороте, в сотне метрах от дома, затем мы попрощались и лихо стартанув с места, его Ситроен скрылся в темноте. У дверей моего дома, на маленькой деревянной скамеечке сидел дед Жайме и курил самокрутку. Когда я подошел, он молча протянул ко мне руку. Я чуть замешкался, но потом понял, что он хочет и дал ему бутылку. Дед, взял её, и глядя мне в глаза, словно баскетболист, точно знающий конечную цель мяча, легко зашвырнул мое пиво в канаву за дорогой.

– Завтра работаем на кинте, убираем мусор. Мигел заедет за тобой к восьми. Будь готов.

Я немного опешил, но все же молча кивнул ему, решив не спрашивать почему мы будем работать в выходной.

– Тазы персевери?[16 - Tаs a perceber? – Тебе понятно?] – твёрдым, с хрипотцой, голосом переспросил Жайме.

– Да, Жайме, я понял.

– Всегда, когда ты будешь напиваться, на следующий день мне придётся работать с тобой на кинте. Тазы персевери?

Теперь я действительно понял. Меня пытаются перевоспитать.

– Да, Жайме.

Хогвартс

Одна моя знакомая, приехав в Порту и увидев на улице Санта-Катарина, стритующих в черных одеяниях школьников, воскликнула:

– Да это же Гэрри Поттер фан‘с!

– Отнюдь, – ответил я, – обычные португальские студенты.

Тем не менее, доля истины в этом есть. Вероятно, Джоан Роулинг, жившая и преподававшая в Порту английский как раз тогда, когда писала первый роман своей Поттерианы, вдохновлялась не только винтажными интерьерами книжных магазинов и старинных традиционных кофеен, но и строгими черными мантиями вездесущих португальских студентов. Одной из моих первых фотожурналистских тем в Порту стала именно история про традицию выпускных португальских университетов – Кейма-даш-фиташ, или праздник Сжигания Ленточек.[17 - Queima das Fitas – праздник Сжигания Ленточек] Ежегодный недельный студенческий карнавал, посвященный окончанию учебы. Я как раз поступал на филологический факультет Университета Порту, и эта авантюра, в свою очередь, помогла собрать необходимую для фотоистории информацию. Кроме самих празднований, у студентов существует огромное количество своих тайных ритуалов, которые они ревностно оберегают от посторонних, зачастую запрещая даже фотографировать. Да и само название – Кейма – происходит от традиции по окончании учёбы сжигать ленты-закладки, которые в течении года использовались для книг и тетрадей. Во всём этом ритуальном окружении Университет предстаёт перед нами, словно некий мистический орден студенческого братства, или же… да, именно, Хогвартс. А может быть, так оно и есть?

После окончательного переезда из Польши в Португалию, Порту стал моей основной базой, с которой я периодически вылетал на съемки, и тем местом, в которое неизменно возвращался. Я говорю «базой» потому, что понятие дома на тот момент для меня уже размылось. Однажды приходит понимание того, что как бы глубоко мы ни погружались в новую среду, мы никогда не перестанем быть экспатами. Мне нравится идея нескольких домов. Двух, трёх, пяти. Смены мест жительства, с разными характерами. Будто переключаешь каналы, чтобы отдохнуть от привычного и почувствовать что-то ещё. Я по натуре наблюдатель, исследователь, и не представляю себя прикованным к какой-то одной стране. Культура к которой принадлежат такие люди как я, это не культура географических координат, – они отходят на второй план, а скорее культура времени, – то, что называется «here and now».

Третьего мая Порту захватили студенты. Черные мантии в странном сочетании с костюмами, разноцветными тростями и котелками мелькали повсюду. Они словно стайки галок кучковались кружками на скамейках под платанами, на сверкающей от солнца полированной брусчатке центральных улиц, болтали о чём-то, сидя на каменных ступенях, маршировали, скандируя лозунги, катались на ретро-трамваях, сидели в кафешках за столиками и чинно беседовали с пожилыми туристами, терпеливо объясняя им ту или иную традицию. На площади возле мэрии, в центре у вокзала и просто на улицах. Проходя по Санта-Катарине, я наткнулся на группку девчонок, одетых в старое разноцветное тряпьё с привязанными к рукам, ногам и шее консервными банками и прочим мусором. Их сопровождали две важные особы в черных мантиях, желтых котелках и с желтыми тростями. Медики. Студенты и преподаватели носят особую университетскую форму. Чёрные плащи, украшенные ленточками. Цвета лент означают факультет, а их количество – год обучения. У каждого факультета – свои цвета. Факультет наук – светло-синий. Экономический – красно-белый. Педагоги – оранжевый, архитекторы – белый, а юристы – красный. Во время праздников котелки и трости тоже окрашены в цвета факультета, но только после посвящения в студенты, а до этого – все они бесправные и бесцветные.

Две важные особы, увидев меня, хитро улыбнулись и скомандовали табору подопечных – «песня!». Те шустро обступили меня полукругом и, встав на одно колено, запели что-то португальское-народное, с таким рвением, что я почувствовал себя как-то даже неудобно. Но взяв себя в руки, мгновенно воспользовался ситуацией, достал камеру, и принялся практически вплотную снимать их. Когда этот индивидуальный мини-концерт закончился, я сунул евро в подставленный для этого мешочек, и отойдя от них буквально на двадцать метров, был вновь пойман в кольцо, но теперь уже синими котелками.

Вечером на площади Альядуш, перед зданием мэрии, организовался большой концерт – Серенада. Собралось огромное количество студентов различных университетов. Все они были в черном и создавалось ощущение, что попал в средневековье. Временами группы студентов до сотни человек замыкали в кольца сидящих на брусчатке «новобранцев» и те выкрикивали речёвки факультетов.

Когда, ещё в двенадцатом веке, был основан первый университет страны, обучение было прерогативой духовенства. В общем, студенческой формы как таковой тогда не было, но смесь учащихся из различных религиозных орденов вывела в облачении общий знаменатель – темный, строгий ансамбль, сохранившийся и в последующие столетия. К восемнадцатому веку, в шортах и носках до колена, студент, надевая поверх формы длинный черный плащ, выглядел тем не менее как настоящий духовник-наставник. Но к концу девятнадцатого века прогрессивная мода заставила заменить старомодные шорты практичным костюмом из трех частей: черным сюртуком, жилетом и специально сшитыми брюками. Но студенчество настолько привыкло к строгой серьёзности и значительности, придаваемой «бэтманскими» анахроничными плащами, что продолжало накидывать их и поверх новых костюмов. Девушки же красовались в прямых юбках длиной до колена и жакетах в три пуговицы. Традиционно длинные, ниже плеч, волосы и черные строгие колготы, обтягивающие юные девичьи ножки. Плащ, конечно, тоже. Как же девушкам обойтись без столь шикарного штриха к образу.

В студенческой осаде Порту находился целую неделю, под конец которой случился масштабный карнавал с участием почти сотни декорированных автомобилей, прошедший через весь старый город и закончившийся напротив мэрии приветствием отцов города. Полноценно снять всё, что происходит в эту неделю, за один раз у меня не получилось – слишком разнообразно и масштабно действо. Но в следующем году я доснял то, что не успел в первый раз, а ещё через год добрался и до более скрытой ритуальной части. Я люблю лонг-тайм проекты, в которые необходимо медленно вживаться, чувствовать, осознавать их. Порою мне кажется, что вся моя жизнь в Португалии – это тоже лонг-тайм проект, который я готов реализовывать годами, не думая об окончании. Проект, в котором сам процесс важнее, чем будущий результат.

Моя студенческая жизнь продолжалась не очень долго. Я закончил первый курс и решил оставить обучение до лучших времён. Причиной было то, что это оказалось не совсем тем, что я ожидал. Честно говоря, поступал я только затем, чтобы подтянуть португальский, ну и немного «повариться» в студенческом сообществе. Но по умолчанию меня определили в группу иностранцев, где преподавали на английском языке. Я расстроился: португальский профессор шпарит по-английски, студенты – корейцы и поляки, аудирования никакого. Но, тем не менее, до окончания курса исправно посещал пары. Я давно уже не боюсь ошибаться, и делаю это с завидным постоянством. Говорят, ошибки – главный двигатель эволюции. Наш профессор, сеньор Жоао, был мужчиной не старше сорока, со строгой бородой, выстриженной по последней барберской моде – в форме лопаты.

Как-то я подошел к нему после лекций:

– Скажите, пожалуйста, а что значит по-португальски «Па»? – спросил я по-английски.

– Хм. «Па» – это Лопата.

Непроизвольно у меня вырвался истеричный смешок.

– Понимаете, в конце девяностых я жил в Португалии, в регионе Кова-да-Бейра. Затем уехал. И сейчас, по возвращению в Португалию, многие слова начинают всплывать в моей памяти. Но здесь, в Порту, так не говорят и мне интересно выяснить значение некоторых фраз.

– А в каком контексте это произносилось?

– Как усиление эмоции, например: холодно, па! Долго, па! Скучно, па! Дорого, па! Это значит, что слово лопата усиливает значимость фразы?

Теперь уже гоготнул профессор, но тут же, прикрыв рот рукой, напустил на себя важный вид.

– В Порту лучше так не говорить, это засорение речи. Здесь считается некультурным употреблять слова-паразиты. Но этимология проста: Рапаж – парень, сокращенно – Па. Дуде, чувак.

– Ах вот оно что…

Так приятно, когда через два десятка лет в твоём уме какая-то маленькая шестерёнка вдруг встает в родные пазы.

Так-так-так, у меня ещё много такого, сейчас вопросики как червячки полезут.

Разговорник

Я довольно быстро освоился в семье Мигела. Уже болтал по-португальски на любые бытовые темы, и в каждую вещь, название которой ещё не знал, тут же тыкал пальцем, с неизменным «у-кей-ишту[18 - О que isto – что это такое?]?».

Меня любили, но зачастую по-доброму потешались. Для неискушенных местных, я был готовым информационным поводом. Обычным делом стало зайти утром в деревенскую кафешку и услышать как тебя обсуждают прямо за соседним столиком. Смеются, например, над тем, как ты ma?? cпутал с massa (яблоко и макароны/паста). Ведь я совсем недавно мало что понимал, и люди быстро привыкли к этому, а сейчас они не были готовы принять тот факт, что каждое их слово мне уже понятно, несмотря на то, что сам я пока ещё не говорю так же хорошо, как и они. Логика простая: не говоришь, значит – не понимаешь, и наоборот. Затем я пришел к тому, что это очень удобно – не обнаруживать того, что ты всё понимаешь. Так можно узнать много любопытных вещей, и в первую очередь – о себе.

Сегодня, как обычно, встав в семь утра и заскочив перед работой в кафе, я заказал ум-кафе-шейю[19 - Um cafе cheio – полная чашечка кофе, аналог лунго.] и уселся за свой любимый двухместный столик напротив небольшого окна, за которым в лёгкой дымке открывался вид на близлежащие горы. Зайти в маленькое португальское кафе и не взять кофе – просто невозможно. Эта опция встраивается в мозг на уровне рефлексов. Да что там зайти – даже просто проходя мимо местной паштеларии[20 - Pastelaria – кафе-кондитерская.] и слыша доносящийся из приоткрытых дверей тёмный терпкий аромат кофейной обжарки, подкрепляемый характерным гулом кофемашины, невозможно не заглянуть внутрь и тут же не взять чашечку ум-кафе.

Кофейня была выстроена на углу улицы, её фронтальная витрина смотрела на перекрёсток, а боковые окна – на горизонт с верхушками гор и обрыв за серпантинной дорогой. Семья владельцев заведения жила тут же, на втором и третьем этажах здания. Пожилая пара и их сын – «тощий» Луиш, бармен, меломан, не снимающий наушники и просто местный разгильдяй. Луиш был отнюдь не тощим, а напротив, довольно даже упитанным молодым человеком, и происхождение его прозвища всегда оставалось для меня загадкой.

Наверное, это очень удобно, ходить на работу, спускаясь с утра в своём же доме на первый этаж, – думал я. У них была всегда свежая выпечка и лучший кофе, что я пробовал в жизни. Отец Луиша, Педру, в цветастом фартуке, с аккуратной короткой стрижкой и мощными руками дровосека, долив маленькую чашечку кофе до самых краёв, принёс её мне и заговорщически подмигнул.

– Оля, шкута, (слово «Оля» принято вставлять в обращение вместо имени «по делу и без дела», это норма для португальского языка) – У меня для тебя есть кое-что, – с лукавой улыбкой произнёс он, и вытащив из кармана фартука небольшую книжку, протянул её мне, – Оля, тома[21 - Olha, toma – вот, возьми.]!

Это был франко-португальский разговорник.

– Спасибо, но это французский, – усмехнулся я.

– Пойзе[22 - Pois е – ну, да.]. Ну ты же когда-то жил во Франции, разберёшься. У-лииивру[23 - О livro – книга.], – протянул он таким тоном, словно я был ребёнок, а это новая игрушка.

Я искренне пожал ему руку, не уточняя происхождение информации о моём французском прошлом.

В зал спустилась Роза, жена Педру, и тот, буквально тут же, не обращая на меня внимания, пробасил ей:

– Точно, Руй говорил, в Париже он, с анархистами митинги устраивал, глянь сама, книгу на французском взял и читает.

О боги, подумал я, вот и выяснилось происхождение информации, но она, похоже, претерпела некоторые изменения. К вечеру окажется, что я связной в подпольной организации. А завтра… Но пресекать бесполезно, возражения и оправдания, обычно, лишь всё усугубляют. Слухи – субстанция неподконтрольная. Лишние сами уйдут, народ то все-таки не глупый. Я допил кофе, положил на стойку стопочку монеток на сто сорок эшкудо, ещё раз поблагодарил за книгу, вышел из кафе и направился на склад.

Совсем недавно правительство Португалии начало вводить в обращение новую общеевропейскую валюту «евро». Приучать граждан к новым деньгам, власти решили постепенно, незаметно добавляя общеевропейские либеральные ценности к уже существующей национальной валюте. Один евро – это примерно двести эшкудо. Предполагается, что к две тысячи второму году евро полностью вытеснит эшкудо из наличного оборота, и все ценники будут переведены в единую европейскую валюту. Народ отнёсся к этому нейтрально и больше с любопытством, лишь временами отпуская на счёт новых денег свои шуточки, которые они готовы отпускать абсолютно по любому поводу. В продаже появились даже карманные калькуляторы, настроенные таким образом, чтобы одним нажатием переводить «пауш[24 - Рaus – палки]», как местные называют эшкудо, в новые «эроши». Несмотря на новизну, евро, на мой взгляд, визуально проигрывают старой валюте – небольшие однообразные и безликие купюры, в противоположность самобытным – с портретами монархов, путешественников и поэтов, с каравеллами под белыми парусами, ярким и гораздо большим по размеру – португальским деньгам. Вот так постепенно и стирается самобытность, причудливость отдельных европейских стран, ведь деньги – это первое на что всегда обращается внимание иностранцев. В какой-то момент я даже принялся откладывать купюры «на память», но на пятитысячной банкноте с Васка-да-Гамой сломался и всё наколлекционированное непосильным трудом спустил в течении пары недель в баре у Антонио.

На складе меня ждал Мигел, мы уселись в его новенький, ещё сверкающий пикап, купленный месяцем ранее в салоне Фольсваген в Каштела-Бранку, закинули в багажник несколько ящиков клементинов и покатили по серпантину куда-то в горы. Мигел вёл спокойно, целиком погруженный в свои мысли. Слева открылся вид на залитую рассветным солнцем долину, с ухоженными террасами и каменными сооружениями для сбора дождевой воды. Небо было ярко синим, а зелёные склоны поблёскивали миллиардами ещё не испарившихся капель росы. Я сидел, молча впитывая это зрелище и боролся с искушением закурить, дожидаясь, когда Мигел, на правах патрона, сделает это первым.

– Красиво, па! Нравится в Португалии? – Мигел чиркнул зажигалкой и немного опустив боковое стекло, струйкой выдохнул дым наружу.

– Да, очень нравится, – облегченно вздохнул я и тоже закурил, – чем сегодня будем заниматься?

– Ты – ничем. Будем ездить по кинтам, я буду разговаривать со своими старыми партнёрами, а ты – ждать меня в машине.

Я не стал спрашивать для чего в таком случае нужен я, так как давно уже понял, что этот вопрос можно задать абсолютно в любой день – всю мою работу они могли бы с лёгкостью и без ущерба разделить поровну на всех остальных.

– Хорошо, – ответил я, – почитаю книгу.