– Не буду! – набычилась я.
– Тебя заставят!
– Когда заставят, жалобу напишу! Это добровольно, а я не хочу!
Наша короткая, но бурная перепалка происходила на глазах у изумленных девчонок, которые только что расстались со своими десятками и следили за стычкой с неподдельным интересом.
Я опустилась на кровать и рядом бросила сумку, невольно пытаясь занять как можно больше территории. Толстуха, сидя на близком расстоянии, с напором продолжала свои речи. Я постепенно съезжала в продавленную ею яму, чувствуя, что собеседница своей массой подавляет меня.
– Я сказала – нет! И освободите, пожалуйста, мое место! – рявкнула я.
Страховщица с ненавистью посмотрела на меня, встала и ушла.
– Ну ты даешь! Вот это да! Нам она слова не дала сказать, все заплатили, а ты ее отшила! – выдохнули девчонки.
Мы продолжили обсуждать случившееся, а затем перескочили на ближайшие планы. Нам предстояло прожить вместе не один год.
Я была взбудораженной, но чрезвычайно довольной. Защитилась от этой нахрапистой обманщицы. Я смогла! Оказывается, совсем себя не знаю. Не такая я, значит, застенчивая скромница, которой себя считала. Выходит, и постоять за себя могу? Впрочем, не так уж это и удивительно. Мое детство прошло не только за книжками, но и в дворовых играх, и в столкновениях с агрессивными сверстниками, которые открыто не любили меня, хотя я давала списывать и поначалу пыталась подружиться. Мне с ними было невыносимо скучно, а я никогда не умела скрывать свои эмоции. И вдобавок носила очки. «Очкастая» – так они меня и прозвали.
В нашем классе были, конечно, и яркие девочки и мальчики, но их было наперечет. Серая масса, немного пожевав, выплюнула каждого из нас, и мы сбились в дружную стайку. Я, Иришка и Маришка, Леха и Коля чувствовали себя инопланетянами. Про нашу небольшую компанию «умников» – как презрительно нас называли – можно было сказать, как в известной цитате: «узок их круг… страшно далеки они от народа…». Преобладающее большинство «народа» было невежественным и злым. «Мы пионеры, дети рабочих». Мат-перемат, определенные темы, недоступные для понимания девочки из интеллигентной семьи.
А в университете с каждым из моих сокурсников было интересно, каждый меня привлекал. Выбор был велик, я наслаждалась активным общением в круге развитых, веселых ребят и девушек. Явных пар на первом курсе еще не появилось, но все знали, кто кому нравится, и это добавляло пикантности. Мы совершенно не пили алкоголь, но я ходила всё время словно слегка пьяная, только вместо шампанского внутри меня лопались пузырьки радости и счастья. В крови бурлил адреналиновый коктейль новизны, удовольствия, напряжения, радости. И легкой влюбленности сразу во всех.
Весь первый курс я пребывала в эйфории, как и другие студенты. Но при этом в осеннем семестре находилась и в страшном стрессе. С удивлением осознала, как же трудно учиться в МГУ. До зимней сессии не одна я была уверена, что не освою огромного объема сложной информации и провалюсь на экзаменах.
В ноябре почувствовала, что наступил переломный момент: или прорвусь, или вылечу с треском. Навалилось сразу со всех сторон. Математика была такой сложной, что я занималась ей больше, чем химией, но никак не успевала решить все задачи из длинных списков, а еще нужно было закончить практикум по неорганике, и сдать пару трудных коллоквиумов по физике, и разобраться в программировании, которое, неожиданно для себя, я упустила. Ну а самый швах был по английскому. Приближалась итоговая контрольная, а я ничего не знала. В школе учила французский и, хотя оказалась в группе начинающих, была единственной, кто не изучал английский до этого шесть лет. Естественно, сразу стала худшей, да еще и опозорилась, когда слово «важный» (important) прочитала на французский манер, с ударением на последнем слоге, превратив его в «импотент». Все смеялись, я сидела красная и тихо ненавидела этот язык.
Однако на ноябрьские праздники я съездила домой, в свое место силы. И словно подзарядилась. Мама тогда сидела на больничном, вернее, лежала, и я провела три дня рядом с ее кроватью, в лицах изображая своих преподавателей и пересказывая смешные случаи. Ранее холеная и избалованная, теперь я убиралась в доме и удивляла родителей новыми кулинарными навыками. И видела, как мама улыбалась папе. А папа, которому я грустно пожаловалась, что не понимаю программирование, всего за час понятно объяснил главные принципы, и оказалось, что всё предельно просто. После его единственного урока я выбилась из отстающих в лидеры и даже получила зачет автоматом. Вернувшись из дома, яростно набросилась на учебу. За две недели сдала все коллоквиумы, выполнила и защитила практикум. Английский язык тоже подтянула, самостоятельно разобралась в новой теме, вызубрила слова и написала сложный тест. Накопившиеся задания по математике решила в поезде, возвращаясь из дома, не поднимая головы, исписав в дороге толстую тетрадь. Также, действуя по поговорке: «Глаза боятся, а руки делают», к Новому году успешно закрыла и зачетную неделю.
И экзамены сдала без троек. А кое-кто из МГУ вылетел, к сожалению. Вылетели, в основном, умные, но неорганизованные мальчики, и мне было их искренне жаль. В университете была иная система обучения, не совпадающая со школьной, и перестроиться было нелегко. Да и программа была трудной. Нельзя было расслабляться, каждую свободную минуту нужно было учиться. Запускать, накапливать задолженности означало готовиться на отчисление. А поводов, чтобы отвлечься, было много. И главный из них – общение со сверстниками.
Одним из моих одногруппников был Лёня Склянкин. Он жил в Мытищах, места в общежитии у него не было. Приезжал на занятия на электричке и на метро, тратя по три часа на дорогу туда-обратно. Лёня был веселым юношей, худым и высоким. Ресницы его были длинными, губы пухлыми, а красивые волнистые волосы пшеничного цвета – всегда тщательно причесанными. Ежедневно он появлялся в свежей выглаженной рубашке и начищенных до блеска ботинках. Это выгодно оттеняло его на фоне остальных ребят. Никто в нашей группе не выглядел настолько аккуратным. Ни московские ребята, ни общежитские, которые вообще не обращали внимания на одежду. Многие носили один и тот же вытянутый свитер месяцами, не снимая.
Лёня начал за мной ухаживать – сначала робко, затем смелее. Мне он казался слишком прилизанным, и я даже посмеивалась над ним. Но он не сдавался. На наших пятничных посиделках в общаге Лёня умудрялся всегда оказаться рядом, старался поймать меня, когда мы играли в жмурки, постоянно выбирал в игре в ручеек, подмигивал в гляделках. А еще он любил смеяться, и это нас объединяло. В ночь на субботу наша группа почти не спала, мы играли, пели под гитару. Я была в восторге от вечеринок, а от захватывающих игр в жмурки, гляделки, ручейки – просто в восхищении, но Лёня был приятным дополнением к развлечениям, не более того. Всё было невинно: исключительно флирт, волнующие отношения, диалоги, танцы, нежные поцелуи в щечку… и всё. Дальше ни-ни.
Я была девственницей с твердыми убеждениями: «Секс только после свадьбы. Замуж один раз и на всю жизнь». И Лёню как кандидата в женихи даже не рассматривала. Он меня как-то не затронул, я не чувствовала к нему особого притяжения. Но остальные парни так явно меня не выделяли, а Лёня ясно давал понять, что выбрал меня. Его внимание льстило, постепенно затягивали и его настойчивые ухаживания, но я не сдавалась. Скорее, тешила самолюбие. Ни у кого из девчонок не было приятеля, а у меня был. Но отношения как таковые еще отсутствовали, мы были подростками и больше резвились.
Весной 1984 маме стало совсем плохо, она постоянно находилась в больнице. По наивности своей я тогда не понимала, что истекают ее последние дни. Иначе бы не смогла учиться. Я была далеко, в Москве, и лишь иногда звонила домой по межгороду, чтобы узнать, не стало ли ей лучше. Услышав от папы, что пока состояние прежнее, с тяжелым сердцем клала трубку на рычаг. Папа многое от меня скрывал. Однако глухая тоска поселилась глубоко в душе. Но я беспечно отгоняла ее и усердно заменяла позитивом.
Неосознанно я стала искать друга, чтобы отвлечься, и Лёня, который жаждал моего внимания, оказался рядом. Конечно, и я не была абсолютно бесчувственной. Мне хотелось нравиться, и Лёнино волнение передавалось мне. Я начала откликаться на его взгляды и улыбки, и всё чаще казалось, что Лёня меня привлекает. Но мы по-прежнему держали дистанцию. С Лёней нас объединяло стремление везде искать веселье. Часто и повода было не нужно. Например, Лёня забавно описывал пассажиров в электричке, и я покатывалась со смеху. Сама в ответ рассказывала, как готовила щи и положила туда слишком кислую капусту, а потом, обнаружив, что есть суп невозможно, провела реакцию нейтрализации, добавив соду. Щи взбурлили красной пеной и сначала стали слегка газированные, но затем мы с голодными девчонками умяли их за обе щеки. Эту историю Леня называл «Реакция щитрализации», и добавлял:
– Так вот откуда пошло выражение – профессор кислых щей.
Про таких, как мы говорили: покажи палец, и они уже смеются. Именно так и было – Лёня начинал, я подхватывала, и мы оба уже хохотали. Сокурсники, подметив, что мы всё время вместе, прозвали нас Лёнюлей, сокращенно от Лёня + Юля.
Лёня отгонял от меня мрачные мысли, так как постоянно предлагал развлечься: мы ходили то на каток, то в кино, то просто гуляли, но после каждой встречи расставались в центре города. Спускались вместе на станцию красной ветки «Проспект Маркса», которой позже вернули историческое название «Охотный ряд», и ехали в противоположные стороны – я к «Университету», Лёня к «Комсомольской», чтобы пересесть на электричку до Мытищ. Ни разу он не проводил меня. И меня это не смущало. Я входила в его положение. Всё понимала: ему и так полтора часа ехать, а я что? Одна не доберусь? Да и кто он мне? Замуж точно за него не собиралась, он был нужен лишь для отвлечения от тяжелых предчувствий.
Я так хотела увидеть маму и спросить, когда же, наконец, она станет здоровой. Даже до меня стало доходить, что слишком долго длится ее болезнь. От этих мыслей росли страх и отчаяние. В душе словно завелась живая крыса, которая грызла изнутри острыми зубами: я физически ощущала эту боль.
Я еле дождалась майских праздников и отправилась в свой город. А ночью мамы не стало. Получается, что я приехала ее похоронить.
Всё произошло быстро. Поцелуй в мамин ледяной лоб заморозил меня до самого нутра. Мы вернулись с кладбища, и папа посадил меня в обратный поезд. Я села и уставилась в одну точку. Чувствовала, как внутри захлестывает отчаяние, что сейчас закричу на весь вагон. Но место напротив занял обаятельный молодой человек, который попытался со мной познакомиться. Я уцепилась за него, как за спасательный круг, и поддержала разговор. Мы мило беседовали. У меня непрерывно текли слезы, но не снаружи, по лицу, а внутри, по пазухам сразу в горло, и я, сидя с сухими глазами, постоянно вытирала нос платочком. Парень посочувствовал моему насморку, и я подтвердила, что простудилась. Не помню, о чем мы говорили несколько часов. Не помню ни имени его, ни лица. Только знаю, что, если бы не он, я бы сидела и выла в голос. А с его помощью доехала до Москвы, вышла из поезда и смешалась с толпой. Добралась в общагу. В ней было, как всегда, шумно и весело. И я не смогла произнести вслух свою страшную новость. Легла спать и никому ничего не сказала.
Но на следующий день девчонки заметили, что со мной что-то не так. Я по-прежнему не могла произнести слова «мама умерла», но смогла написать их на бумаге и показать подругам. Они начали утешать, но я снова написала «не надо» и вышла погулять. Я совершенно не могла ни говорить о своем горе, ни даже думать о нём. Общага спасала. Она создавала легкую веселую декорацию прежней жизни, поддерживая иллюзию, что ничего не изменилось. Изменилась только я. Вернее, разбилась вдребезги. Но я не желала, чтобы кто-то еще догадался об этом.
С Лёней мы встретились после майских, я и с ним стала вести себя так, будто ничего не произошло. Я вспомнила «спасательный круг» из поезда и стала болтать о чем угодно, только не о маме. Лёня, конечно, знал о моей трагедии, но ему было проще поддерживать прежний легкий тон отношений. Я жестко контролировала себя, так как боялась сбиться с нейтральной темы и завыть. Лёня отвлекал. С ним было весело, словно продолжалась прежняя жизнь. И поэтому я с головой бросилась в новый виток отношений, проводя всё свободное время с не самым подходящим для меня парнем. Но физически нашего сближения так и не произошло. Мы ни разу даже не поцеловались. Вместе мы занимались учебой, гуляли по Москве и расставались только вечером. Мне просто нравилось, как неотступно он за мной бегает.
От Лёниных рубашек исходил тонкий свежий аромат чистой выглаженной одежды. Этот запах волновал меня. Он напоминал о доме и подсознательно ассоциировался с тем надежным укрытием, который я потеряла вместе с уходом мамы.
Такими же образцовыми, как и внешний вид, были и тетради Лёни. Они были исписаны мелким круглым почерком, а мои – крупным и стремительным, с перечеркнутыми страницами и выдранными листами. Лёня был увлечен химией. А я уже начала понимать, что меня в нашей университетской программе больше привлекает высшая математика, а в химии – только теоретическая основа, без грязной и вонючей практической части.
Большинство ребят с удовольствием приходили на практикум, а я его не любила. Лёня ловко собирал приборы, классно титровал и отлично проводил эксперименты. У меня так аккуратно не получалось. Выход вещества в реакциях был низкий, при титровании не хватало терпения капать раствор по капле, я плюхала слишком много и вынуждена была начинать заново.
Но когда мы вместе решали дифференциальные уравнения, я проворно гоняла иксы и игреки. Справлялась с многоэтажными и кудрявыми от множества завитков примерами гораздо быстрее Лёни. Иногда он списывал готовые оставшиеся задания, и мы шли гулять.
Приближалась летняя сессия. Мы защитили курсовые работы, сдали зачеты и погрузились в подготовку к экзаменам. Вторую сессию я сдала на отлично. Училась, не поднимая головы, прячась в книгах от собственного горя. Свое восемнадцатилетние в июне я не отмечала, решив, что праздновать ничего не хочу.
Но экзамены закончились, настал июль, и все разъехались по домам. А мне ехать было некуда. Возвращаться в пустой холодный дом я не желала. Видеть папу тоже пока не могла. Слишком жалкий вид, разрывающий мне сердце, был у него. Мне нужно было собраться с духом, чтобы вернуться в родной город. Папе я позвонила и сказала, что задержусь в Москве, есть дела. И осталась в общаге в полном одиночестве. И тут меня навестил Лёня.
Лето, июнь 1984
Я сидела в пустой комнате и читала. На столе передо мной стояла бутылка молока и лежал кусок булки. Это были мой завтрак, обед и ужин. Рядом на полу высились две стопки книг. К счастью, библиотека на каникулы не закрывалась. Стопку, что повыше, я уже прочитала, а той, что пониже, должно было хватить мне еще дня на три.
Лёня возник на пороге, как всегда чистенький, тщательно причесанный на пробор, в белоснежной майке и таких же ослепительно-белых брюках. Что и говорить, выглядел он идеально, ни пятнышка – просто как из рекламы химчистки.
Я и обрадовалась, и расстроилась. Обрадовалась, так как уже затухла здесь в одиночестве, и мне нужна была компания. Расстроилась, потому что не хотела, чтобы этой компанией был Склянкин. Я специально не сказала ему после экзаменов, что осталась в Москве, собиралась разорвать нашу связь. Но оказывается, Лёня позвонил мне домой, папа взял трубку и сообщил, что я здесь. «Какой настырный», – подумала я с противоречивым чувством. С одной стороны, его настойчивость раздражала, а с другой – тешила мое самолюбие.
После нашего полугодового плотного общения я провела неделю в разлуке с этим парнем и поняла, что он мне не подходит. И даже вызывает досаду. Напрягает его эгоцентризм, инфантильность, и даже аккуратный пробор меня раздражает. Внутренним женским чутьем я уловила, что была нужна Лёне так же, как малышу яркая пожарная машина, которую он видит на витрине и кричит:
– Ха-чу-у-у!
В этом «хочу» не было ни заботы обо мне, ни мужской ответственности. Только детская самопоглощенность и нетерпение получить желаемое без каких-либо обязательств. Для более серьезных отношений Лёня не подходил, а для развлечений и веселого времяпрепровождения – идеально.
При виде меня Склянкин лучезарно заулыбался, и я засияла ему в ответ. Радость – естественное мое состояние. Как в надписи, которую когда-то прочитала, и она мне понравилась: «нормальное положение шлагбаума – открытое». Я не умею при виде встречной улыбки холодно «набычиться», всегда зеркалю ее в ответ. Улыбка на моем лице – «нормальное положение шлагбаума». Радость при виде Лёни перевесила мрачные намерения, и я вскочила навстречу. Забыла, что сидела в короткой маечке и трусиках. Последнюю неделю стояла жара, и юбку я надевала, только когда шла в библиотеку или в магазин за очередной бутылкой молока.
Лёнины глаза округлились. Даже улыбка застыла. Он явно не ожидал такого стриптиза. Он ни разу не видел меня раздетой. Мы долго держали «комсомольскую» дистанцию, которая не предполагала резкого сближения. Я охнула, схватила простыню и прикрылась. Склянкин покраснел.
– Выйди! – крикнула я.
Лёня послушно оказался за дверью. Я быстро оделась, чуть-чуть подкрасилась и была готова через пять минут, после чего милостиво пригласила гостя в комнату.
Склянкин предложил пойти на пляж. Я не возражала; достала купальник, взяла полотенце, и мы поехали на Ленинские горы. Стояла жара, и у реки находиться было приятно. Скинув юбку, я оказалась примерно так же полуобнажена, как и в комнате, но сейчас вокруг было множество людей, и наше полуголое состояние было уместно и естественно. Однако стриптиз в общаге что-то изменил. Он пробил какую-то преграду и, хотелось мне того или нет, продвинул наши отношения дальше.
Я видела, что спутник искоса рассматривает меня, и снова захлебнулась в противоположных чувствах. Я хотела нравиться и желала, чтобы мое молодое женское тело притягивало мужское внимание. Инстинкт мощно шел изнутри и заставлял красиво изгибаться и принимать эффектные позы. Лёня уже открыто пялился, в его глазах плескалось восхищение и волнение. Плавки он прикрыл полотенцем. Я ликовала от ощущения победы и одновременно злилась, так как не хотела, чтобы покоренным мужчиной был Лёня.
Его возбуждение приносило наслаждение. Я словно бы раздувала огонь, который вспыхивал и обжигал меня. Понимала, что это опасно: сама могу обгореть, но женское естество внутри побеждало разум и рвалось наружу сокрушительными порывами. Я ничего не могла с этим поделать. И Склянкин был уже готовенький. Однако активно соблазняя его, я не торопилась переходить к следующему этапу. И не только не торопилась, но и даже не собиралась. Голова была настолько забита «правилами хорошей девочки», что секс до свадьбы представлялся чем-то совершенно невозможным.
Да я ничего запретного и не хотела. Даже и не думала о сексе. Меня волновали взгляды, легкие касания, слова. Нравилась реакция мужчины, его восхищение. Было приятно играть, как кошка с мышкой. Но не более. Никакого желания еще не было. Я не созрела.
Да и атмосфера вокруг была вполне невинной. Конечно, возможно, у кого-то из однокурсников что-то было, но это тщательно скрывали, и никто не обсуждал и даже не намекал. Потому что такое считалось постыдным. Сохранение целомудрия до свадьбы было общепринятой, устоявшейся моралью. Среди моего окружения была одна пара, успевшая подать заявление в ЗАГС к концу первого курса, и невеста хвастливо заявляла, что до свадьбы у них ничего не было. А по-другому никак. По общаге и в главном здании МГУ после 23:00 ходили проверяющие нравственность комсомольские спецотряды, которые внезапно врывались в комнаты и ловили сладкие парочки.
Весной по факультету прогремел скандал, который дошел не только до комсомольского бюро, но и до парткома [2 - Партком – комитет, избираемый партийной организацией для ведения текущей работы.]. Неотразимый Паша по прозвищу Вертолет, яркий и умный, гордость третьего курса, отличник и красавец, был с позором исключен из комсомола и сразу отчислен из университета за то, что сфотографировался голым с эрегированным пенисом, на который повесил вымпел «Передовик производства». Он сдуру показал эту фотографию друзьям, а потом засунул ее в учебник. Парень был ладный, пенис мощный, фотография смешная. Но один из друзей оказался подлецом. Фото было потихоньку изъято из книги, передано «куда надо», и передовик производства оказался вышвырнут вон. Карательная система сработала безжалостно.
История с Пашкой Вертолетом меня потрясла. С детства я привыкла сосуществовать внутри системы, не обращая на нее особенного внимания. Мы жили с двойными стандартами: считалось, что в СССР секса не было, но рождаемость при этом росла; активно внедрялась «Продовольственная программа» [3 - Продовольственная программа СССР была принята в 1982 году для преодоления товарного дефицита в стране.], но продукты исчезали с полок; по телевизору говорили одно, а на кухнях другое. И все умели к этому приспособиться. Однако сложность состояла в том, что сохранять девственности до свадьбы заставляла не только общественная мораль. Это же правило внушала мне мама. И вот это уже было гораздо серьезней. Потому что маму я любила и ей верила. И тут уж обманывать не собиралась несмотря на то, что ее больше не было.
Мама, конечно, действовала из лучших побуждений. Мои родители поженились в конце пятидесятых, когда отношение к половым связям до брака было еще негативнее. И мама искренне желала, чтобы у меня был единственный муж, который заодно был бы и единственным мужчиной. В ее представлении, получив меня чистой и невинной, муж должен был с честью и благородством заботиться обо мне всю жизнь. А я в ответ горячо любить его и искренне восхищаться. Отношения моих родителей были недалеки от этого идеала.
В результате моя девственность была под тройной защитой: строгая общественная мораль, мягкие мамины внушения и собственная незрелость, которая надежно оберегала от любых посягательств. Поэтому Лёне Склянкину надеяться было не на что. Но Лёня надеялся и бил копытом.
В путешествие. Июнь – июль 1984
Вечером после пляжа мы, как обычно, распрощались у метро и поехали в разные стороны. Я привыкла к подобным расставаниям, но почему-то в этот раз такое пренебрежение от мужчины, так явно проявляющего ко мне интерес, сильно задело. Задело не просто как товарища, а как женщину. Только что Лёня наглядеться не мог, а тут развернулся – и «до свидания, прекрасное создание»? «Каникулы, завтра не надо спозаранку вставать, мог бы и проводить. А он бросил там, где ему удобно. Поехал в светлую даль. А я что, никто и звать меня никак? Даже проводить нельзя? Да пошел он, Лёня Склянкин… в свои Мытищи!» Я разозлилась и даже пнула какую-то банку, она с грохотом отлетела, принеся небольшое облегчение. «Не нужен он мне. Пусть катится, как эта банка!»
Я вернулась в общагу, рухнула на кровать и зарыдала от внезапно накатившей безнадеги. Больше двух месяцев успешно подавляла и жалость к себе, и тоску по маме, а сейчас полились крупные слезы, как прорвавшая плотину вода. Я плакала довольно долго. Пользуясь тем, что в общаге было пусто, подвывала в голос и била кулаками по матрасу. Постепенно успокоилась, но была так измучена, что не заметила, как уснула на мокрой подушке.
Утром проснулась поздно. Надела очки и подошла к зеркалу. Лицо было помятым и опухшим. На губе вскочил герпес. Волосы были всклокоченными и не очень чистыми. Майка, в которой спала, была тоже несвежей и в пятнах. «Хороша! – подумала я, – видел бы меня чистюля Склянкин».
При воспоминании о Лёне я подскочила и посмотрела на часы. Было без десяти одиннадцать. С ужасом вспомнила, что в одиннадцать мы договорились встретиться и снова пойти на пляж. Я уже категорически не хотела ни видеть Склянкина, ни тем более куда-то идти.
Быстро открыла шкаф. Напялила последнее чистое платье, волосы стянула резинкой. Напихала кое-какие вещи в небольшую дорожную сумку через плечо. Закрыла комнату на ключ и побежала к метро. Причем выбрала чуть более длинный путь через арку и, когда почти свернула в нее, увидела в начале короткой дорожки высокую белоснежную фигуру юноши. Близорукость не позволяла различить лицо, но я не сомневалась, что это был Склянкин. Меня он не заметил. Я отпрянула назад и скрылась за углом. Приехала на вокзал, купила билет и через несколько часов уже выходила на железнодорожной станции родного города.
Папа искренне обрадовался. Он сказал, что мне названивал какой-то молодой человек.
– Отлично, говори ему, что не знаешь, где я, – обняла отца и поцеловала в щеку. Сразу после моих слов телефон снова зазвонил, издавая длинные междугородние трели. Склянкин, думаю, волновался, куда пропала его подружка. Проинструктированный папа пообещал, что, если я вдруг появлюсь дома – даст ему знать, и даже записал номер. Папа, милый папа! Я снова почувствовала, что в глазах набухают слезы. Подошла, обняла и уткнулась носом в его плечо. Папина рубашка была мятой и свежестью не пахла. Я твердо решила это исправить.
На следующий день первым делом затеяла стирку и уборку. Машинки-автомата у нас не было, и для начала всё надо было замочить, потом постирать в тазу, а затем прополоскать. А рубашки еще и накрахмалить. Пока белье ждало своей очереди, я вымыла пол в комнатах и стала оттирать кухню. Плита была в жире, стол и шкафчики заляпаны. При маме такого и вообразить было невозможно. Кухня у нас сверкала чистотой, как операционная. «Ну ничего. Сейчас всё будет как раньше. Вот если бы и душу можно было отмыть от тоски и горя!»
В холодильнике было пусто, папа питался в студенческой столовке. Поэтому на ужин мы отварили макароны и заправили их кетчупом, остатки которого нашлись на кухне. Эта деятельность отвлекла от печальных мыслей, словно я и вправду немного оттерла свою душу. Был и еще один положительный момент: к вечеру я так устала, что мгновенно уснула.
Назавтра с утра отгладила все рубашки. Теперь они были белоснежными, хрустели и пахли как надо – свежестью. Затем, наведя чистоту и успокоившись, позвонила своим подругам. Их у меня было мало, и оказалось, что почти все разъехались: Иришка отбыла на юг, Наташа была на практике. Своего бывшего ухажера Колю я не хотела больше видеть. Знала, что он, провалившись в прошлом году в медицинский, снова упорно готовился к экзаменам. После моего поступления мы не общались. Я резко забыла о нем, влюбившись в во всех сразу университетских однокурсников. Коля весь год писал письма, полные обиды, но совершенно меня нетрогавшие, и я не хотела продолжения нудного романа. Дома оказалась только Маришка. Она училась в местном педагогическом институте на преподавателя французского языка. Маришка изнывала от скуки и искренне обрадовалась моему звонку. Жили мы по соседству, и через десять минут я уже входила в ее дверь.
– Есть хочешь? – поинтересовалась Маришка. Она налила куриного бульона, и я вдруг осознала, что не ела горячего супа уже давно.
Мы сидели и болтали о мелочах, и я почувствовала себя как прежде, совершенно счастливой. Желудок был обласкан домашней едой, и это ощущение погрузило в прошлое. Всё хорошо, жизнь течет, как раньше, мы беззаботные девчонки, болтаем об учебе и мальчиках.
– Вот только в городе скучно, а мама меня одну не отпускает на отдых, – пожаловалась Маришка и вдруг закричала, – Юлька! А с тобой она отпустит! Поехали!
– Куда? И почему ты уверена, что отпустит? – рассмеялась я.
– Ой, да она всё время тебя в пример ставит, восхищается твоей ответственностью и самостоятельностью.
Я вздохнула. Конечно, было приятно это слышать, но всю ответственность и самостоятельность я бы, не задумываясь, променяла на то, чтобы целое лето просидеть дома с мамой. Да и куда мы поедем? Уже июль, путевок не купить и не достать, тотальный дефицит. Но оказалось, у Маришки был план.
В Крыму жила женщина, у которой их семья много лет снимала комнату. Маришка проводила там каждое лето. И ее мама была готова отпустить дочь вместе со мной под присмотр этой знакомой. Осталось найти средства, чтобы купить билеты, заплатить за комнату и отложить на питание. Я позвонила папе. Волновалась, что прошу так много.
– Да что за проблема – деньги, главное, чтобы разрешил! – махнула рукой Маришка.
Но я напряглась. Знала, что с финансами у папы плохо. Он не возражал против путешествия, но я почувствовала, что папа замялся, когда узнал сумму. Но еще не успела расстроиться, как услышала:
– Конечно, поезжай. Это был трудный год, и ты должна отдохнуть.
Мы с Маришкой запрыгали от восторга и сразу же отправились на вокзал покупать билеты. Взяли плацкарт, верхние полки, и отправили телеграмму хозяйке комнаты.
Через неделю отбыли на Черное море. Знакомая встретила равнодушно: получила конверт и забыла про нас. Мы оказались предоставлены сами себе. Комната, которую снимали, находилась в поселке, примыкающем к военному санаторию.
Через дырку в заборе несколько дней подряд мы проникали в этот закрытый рай для избранных. У моря под навесом стояли лежаки. Они были пронумерованы. Мы заняли пару, но пришли два мужичка-старичка и сказали, впрочем, весьма вежливо, что это их места. Они строили глазки, но мы спорхнули, как птички, и пересели на свободные места. Меня поразило, что за лежаками на стойке стоял самовар, где были чашки, чай, пряники и баранки для отдыхающих. Ни о каком «всё включено» тогда я и не слышала, и эта накрытая поляна произвела впечатление. Рядом был еще и стол для пинг-понга. Мы с Маришкой пили чай и ели пряники, это был наш обед. Конечно, мы привлекали внимание, но замечаний нам никто не делал.
На соседних лежаках сидели две отдыхающие с сыновьями нашего возраста. Я наблюдала с широко открытыми от изумления глазами, как мамаши руководят великовозрастными дитятями, и была в полном шоке:
– Эдик, пора искупаться! Теперь переодень плавки! Вытрись полотенцем! Простудишься!
– Олежик! Выпей чай! Поиграй в пинг-понг! Надень панаму! – слышалось каждые пять минут, и половозрелые младенцы вяло выполняли указания.
Мы с Маришкой переглянулись.
– Вот генеральские сыночки, завидные женихи, надо бы познакомиться, – прошептала она и приняла эффектную позу.
Но мне эти юноши показались противными. Избалованные, заносчивые и инфантильные до глупости, ни Эдик, ни Олежек меня не привлекали совершенно. Даже Склянкин на их фоне казался эталоном зрелости и самостоятельности.
Но отдых «для избранных» продлился недолго. Теперь я не сомневаюсь, что именно генеральские жены нас и сдали, острым нюхом почувствовав социально чуждый элемент и потенциальную опасность для их ненаглядных отпрысков. Уже на следующий день к нам подошел неприметный мужичонка в синих шортах и белой футболке, как у всех, и спросил номер нашей комнаты. Сам был приторно вежлив, но взгляд имел цепкий и жесткий. Мы сделали вид, что забыли, и потихоньку смотались через дыру в заборе. А назавтра обнаружили, что ее накрепко забили. После этого мы ходили на дикий пляж, без пряников.
В конце отдыха мы купили экскурсию в Никитский ботанический сад и там сфотографировались. До сих пор у меня хранится эта милая фотография двух загорелых девчонок в льняных сарафанчиках.
Маришкина мама была права, когда согласилась отпустить нас вместе. При расставании она торжественно произнесла, проникновенно глядя мне в глаза:
– Юля! Доверяю тебе свою дочь и не сомневаюсь, что рядом с тобой с ней ничего не случится!
Я удивилась такой уверенности, но, как теперь понимаю, она была отличным психологом, видевшим меня насквозь. Маришкина мама чутко уловила эту грань взросления, которую я недавно переступила. А еще прекрасно знала, как со мной разговаривать. Если бы она нам что-нибудь запретила или прочитала нудные нотации, возможно, я стремилась бы нарушить глупые запреты, но теперь, чтобы не разочаровать ее, была начеку и защищала подругу, неосознанно пытаясь оправдать доверие ее матери.
Маришка действительно была в железных руках. Она была немного старше меня, но я поражалась, насколько же подруга застряла в детстве, будучи импульсивным ребенком, не осознающим последствий. На диком пляже мы не остались без пристального мужского внимания, и я действительно ограждала Маришку от авантюр. Хотя бы и в теории, я уже знала, чем могут закончиться подобные игры. Вокруг нас не переводились поклонники, предлагающие развлечься.
– Ой, поехали, они зовут в горы, покататься на лошадях! – тянуло на приключение Маришку.
– Ты что, ку-ку совсем? Не поняла, на чем ты покатаешься? – осаживала ее я.
– Ой, нас приглашают на шашлыки! Это рядом, безопасно! – снова вопила Маришка.
– Марина! Тебе что, есть нечего? Ты понимаешь, мы будем им обязаны, не отвяжемся от них, да ты посмотри на их рожи, они же пьяные, сама не понимаешь, что ли? – шипела я в ответ.
– Какая ты скучная, я как будто с мамой, – надувала губки подруга.
