– Ага.
Вздыхаю и начинаю издалека:
– Короче, я, как отец квартиру снял, как-то поняла, что он это добро дал на парня завести. Ну и… в общем… не суть.
Тут начало накатывать – и сами сны, и то, что счас я расскажу, что со мной плохо, и что кто другой пошлёт к психиатру. И даже про бабулю не была уверена.
Взгляд сам собой упал в кружку. И типа кружке начала рассказывать:
– В общем, через недельку, как начали спать, мне сны начали сниться. Кошмары. Очень чёткие и реалистичные. Со всеми эмоциями, мыслями, ощущениями… точней, один и тот же сон с вариациями.
Добила сигарету в пару затяжек. Затоптала, отхлебнула. Собралась с духом и посмотрела на бабулю. Потому что вот это был момент, когда ещё можно соскочить и навешать лапши, если она не хочет верить, что меня сводят с ума сны.
Бабуля сидела неподвижно внимая. Чуть-чуть добродушно, но в целом – просто внимая.
Взгляд упал обратно в кружку, на лицо налился бетон, и тело как-то само холодно мерно начало чеканить:
– Во сне, мне – тридцать один. Я работаю в Центробанке. У меня есть доступ к главному компьютеру. Поэтому у меня есть пистолет и брелок с кнопкой для вызова тревожной группы. Я живу в элитном охраняемом доме для семей работников госорганов. Смутно знаю, что была война, и госслужащие – на особом счету. Наверное, как работники коробочек в СССР.
Не держалась каменная маска. Начало пробивать эмоциями. Подумала, и решила, что и хрен с ним. Пять лет не ревела при бабуле, но и хрен с ним.
Отхлебнула чаю. Замерла, глядя на мелко трясущуюся руку с кружкой. Поставила, откинулась в кресле, глядя на крышу.
Зареветь – не получалось. Плачь стояла на пороге, сочилась слезинками и не решалась выйти. Смахнула слезинки, начала выдавливать дальше, погружаясь туда:
– У меня есть муж Леня. Мы вместе давно и любим друг друга. Есть сын Митя… его я люблю… очень сильно. Дочь… Глафира… ей – год, она в яслях-интернате. Дома бывает на выходные и иногда по вечерам.
Дальше тело говорило само, тускло. Потому что часть сознания укатилась туда – в ощущение, где нас – четверо.
– Во сне приходит человек в маске. Наверное, он – агент. Он пытает и убивает Леню и Митю… Сначала я выхватываю пистолет и стреляю в него. Всю обойму. И ни разу не попадаю… – сорвалась на крик: – Он – уворачивается от пуль, ять!
Затянуло живот. Тем криком. А ещё – выдернуло оттуда, где нас четверо, и все хорошо. Всхлипнула, натужно продолжила выдавливать:
– Он… он… иногда достаёт пистолеты и простреливает мне руку в перестрелке. Иногда – просто уходит от всей обоймы… А потом…
Меня скрутило. Тело само свернулось в комок от боли ужаса, и тихо проплакало:
– Потом он стреляет в Лёню. И Лёня визжит и дёргается от боли. И я тоже кричу от боли… от душевной боли. А потом, когда я уже – всё, уже сломана и готова на всё, чтобы это… закончилось… потом он наводит пистолет на сына. И я понимаю, что он сейчас выстрелит в Митьку… и Митька… мой Митька тоже будет визжать от боли. Прямо мне в глаза. И я… кидаюсь закрыть его собой. А он стреляет мне в ногу. Я падаю… и ползу к Митьке, и ору «нет»… а он – стреляет в Митьку, и тот, выгибаясь от лютой боли, смотрит на меня и орёт «мама». Мне в глаза. И я… я не могу вынести его взгляд. Не могу вынести всю эту хню. И просыпаюсь…
Потом я минутку просто рыдала. Наверное, в том числе – от облегчения, что высказалась. Бабуля просто продолжала внимать. Впитывать.
Выплакавшись, я продолжила на автомате, бездушно добивать тему:
– Я просыпаюсь. С криком, в слезах. Меня колбасит от ужаса и бессильной ярости. На себя, что я ничего не могу сделать. Что я выстреливаю в него всю обойму – и не могу попасть.
Вздохнула, распрямилась. Села, сгорбилась над кружкой, выплеснула капельку безнадёги:
– Набухаться… и насношаться – не помогает. Первый раз помогло. Но на второй день – опять приснилось. Пробовала бухать каждый вечер. На третий день всё равно приснилось… только чуть не сдохла, когда эта хня с похмельем сложилась. Парень – напугался. Скорую вызвал. Не пустила их, чтоб на учёт не поставили. Поссорились. Ночевать у меня теперь боится. Снотворное… это отдельная история, как я его добывала нелегально и без палева… короче, то, что без рецепта – похер, всё равно сниться. Только мозги глушит так, что лекции мимо мозга все. А то, что тяжелое, которое добыла нелегально… на третий день всё равно пробило. И тоже – пипец… Только теперь уже не физически, а в эмоциях. Безнадёгой накрыло. Лютой такой… сидела на подоконнике, курила, и думала – спрыгнуть. Потому что поняла, что никакой химией я от этой хни не отвяжусь. И мозгоправ не поможет. Ибо нах надо, чтобы… В общем, сидела на подоконнике… только решила выпить для храбрости. И с коньяка поверх снотворного так скрутило… короче, пронесло… – грустно хмыкаю – … во всех смыслах.
Посидела, согнувшись и чуть качаясь от пульса в животе. Ничего больше не придумалось, что сказать.
Закурила. Подняла взгляд на бабулю и сказала:
– Вот так вот. Так что… хотела спросить – у нас в роду, случаем… – тут вырвался истеричный хмык, – экстрасенсов нет?
Бабуля посидела секундочку, потом тяжко вздохнула:
– Ото ж тя вхерануло…
И – всё. Но мне хватило понять, что она всё услышала и всё поняла. Ну и что я, как это пишут, выговорилась и мне, наверное, полегчало.
Она посидела ещё пяток секунд, раздумывая. На моей памяти, первый раз раздумывая над проблемой, что я подкинула.
Буркнула:
– Икстрасенсов, итить кадилом через коромыло… сча, погодь.
Встала и ушла, оставив меня курить и дохлёбывать чай. Ну и успокаиваться.
Через десяток минут вернулась, хлопнула об стол фотоальбом, села напротив. Глянула на меня.
Мне уже было неудобно. Пусто и стыдно, как обкакалась в автобусе. Ну, типа держала-недодержала. Не сдержалась…
Бабуля глянула на меня пронзительно, вздохнула, и молча отлистала альбом. Ткнула в фото:
– Вот она. Единственная фото, что осталась.
На древнем фото была молодая тётка в форме со снайперской самозарядкой в руках. Похожая на нас с бабулей.
Бабуля, тускло, с какой-то потаённой горчинкой сказала:
– Это мама моя. Комсомолка. Ворошиловский стрелок. В сорок первом ушла добровольцем. Бабка… которая меня растила до пятнадцати, пока не померла, рассказывала, что жрать иначе было совсем нечего. Отца… он только вот вернулся со срочной и на трактор сел… отца забрали в июле. А в августе же похоронка пришла. А потом пришло… указание, что с урожаем будет. В общем, мать тогда бабке сказала, что или она идёт воевать, а бабка со мной жрут её продатестат, или все втроём подохнем. Я – точно.
Вздохнула, помолчала, сказала резко:
– Похоронка на мать в сорок четвёртом пришла. Бабка тогда уже… ай, ладно, короче. Всю историю – потом. Приезжай на майские, там и посидим, помянем как следует. Счас не о том речь. Бабка про мать-то мало рассказывала. Всё больше вообще про чуйку. Правда, всё с церковью и богом мешала. Но не суть.
Бабуля откинулась, закурила «беломорину». Яростно закурила.
Чуть страшно стало. Не видела я её такой.
Пухнув пару раз, она сказала, не глядя:
– Суть в другом.
И замолчала, жуя папиросу.
Я – не дождалась, и спросила осторожно:
– В чём, Бабуль?
Она ещё раз пыхнула дымом и уронила одно слово:
– Стрельба.
Веско так уронила, будто оно всё объясняло. Но, видимо, не мне. Мне вообще показалось тут, что у неё что-то старческое уже.
Противно стало. Так что спросила натужно-осторожно-ласково:
– Что – стрельба?
Бабуля вздохнула, затянулась, посмотрела на фото, сказала как-то туповато-уверенно, как психи:
– Вот у неё чуйка была раскачана. В том числе – и на попадание в цель.
Я сидела молча. Страшно было, что у бабули тоже крыша потекла. От моих снов. Бабуля посмотрела на меня, давяще сказала:
– Не тупи, внуча. Стрель-ба!
У меня вырвалось нервное:
– Да что – стрельба?!
Бабуля вздохнула, буркнула:
– Вот что Сашке не прощу, так то, что он тебя отучил чуйку слушать. Сам глухой, всё на мозгах выезжал. И из тебя такое же лепить взялся.
Меня начало снова на плачь пробивать. От страха. От истерики. И я, то ли плача, то ли крича от ярости с ужасом:
– Бабуль… да какая ж нах, стрельба? Я, ять, месяц хожу и проклинаю все эти йабхатые пистолеты… и эту йабхатую экономику. На хер! Не хочу! Брошу нахер всю учёбу и пойду в дизайнеры.
Бабуля, мрачно, но с долей шутки:
– Угу. А потом тебя позовут… под подписку, строить секретный бункер.
Истерику – сбило. Ну, ощутила, что бабуля снова меня воспринимает. И чувство, что я ей пробила крышу – ушло.
Я вздохнула, успокоилась, буркнула мрачно:
– В доярки подамся.
Бабуля, весело:
– Ага… то-то Сашенька обрадуется… он-то растил-растил себе ресурс с кем нужным повязаться родственными связями, а тут – нате.
Вот – бесит! И то, что правду режет. И постоянные эти контры бабули с отцом. Захотелось рявкнуть, но она опередила – хлопнула ладонью по столу и рявкнула:
– Короче!
И продолжила гневно, резко, давяще:
– Эти сны твои – вещие. Мне видится, что это у тебя чуйка вопит, что надо научиться стрелять. Или тебе – звездец. Причём не через десять лет, а скоро. Ну, или учиться надо вот сейчас, потом – всё, поздно. Ты – за этим ехала?!
Я – замерла. В шоке. Ну, не видела никогда её такой. Чтобы орала на меня. И от бреда этого её про вещие сны и чуйку.
Бабуля устало сгорбилась, встала, буркнула:
– Пойду полежу что ли.
И, на ходу, не оборачиваясь, добила:
– А ты – хошь продолжай сопли жевать, хошь – иди учись. Мне пох.
Ушла. А я ещё раз закурила, хотя уже перебор был никотина. И осталась тупить в кружку. От всего этого тупить – от чувства, что обосралась, и что у бабули крыша – того.
Потупила, потом запустила скрипт «посуда». Встала, пошла собирать – мыть.
Бабуля – уснула. Будить попрощаться – не стала.
Вечером сидела ни туда, ни сюда.
Привычно налила коньяку, врубила сериал, начала нажираться, чтобы уснуть. И увалилась в какое-то унылое безмыслие. Поганенькое. Очень непривычное ощущение, что я где-то серьёзно лажаю, но не вижу, в чём и исправить не могу.
Выдернуло рявком рекламной паузы.
Вообще они суки с этой накруткой децибелов. Но вот тут – в тему пришлось.
Оставила недопитый стакан, сложила ноут, переползла в постель. Попялилась в потолок, предвкушая очередное пробуждение. Но дежурного страха, который забивала коньяком – не было. Наверное, потому, что внутри уже решила.
Прошептала-прошипела в потолок это решение:
– Да ну нах! Ещё раз присниться – заберу документы.
Закрыла глаза и ушла в сон.
Теоретически, наверное, мне снилось что-то ещё. Но запомнилось вот такое:
Ночь, лес. Поляна. Костёр. У костра на камне – котелок.
Я как бы лежу на куче веток, покрытой брезентом. И дремлю, глядя в огонь.
