– Изис, твоя судьба давно предопределена. Можно сказать, что сама Аивэль вложила тебе в руки нить, ведущую к твоему будущему. Остается натянуть ее и пойти навстречу предназначению.
«Какой… ужас. Я вынудила ее разговаривать религиозными метафорами…»
Мама много знает о богах и нитях судьбы из книг нашей домашней библиотеки. Но она никогда не полагалась на божественное вмешательство в ее или мою жизни. Она не молится, не ждет помощи откуда-нибудь свыше, а сама плетет из нитей судьбы ту жизнь, которая ее устраивает.
На самом деле не Аивэль, а именно мама собралась вложить в мои руки нити судьбы, а вместе с ними и власть, которая ей принадлежит. И я за них возьмусь. В свое время. Когда оно настанет, мама продолжит доживать свой век, как ей вздумается. Возможно, тогда она перечитает книги из нашей библиотеки. Но ни за что и ни-ког-да она не прочитает ни одной исповеди. Она не поклониться статуям Аивэль, Яса или Мортена. В ее речи больше не прозвучат фразы, используемые жрецами, в обращении ко всему божественному.
– Что до твоей исключительности… мы найдем способ искоренить ее до того, как ты займешь мое место.
Жар, пышущий внутри меня, сменяется промозглым холодом.
– Ис-коренить?..
– Никто не собирается выкалывать тебе глаза! – Рычит мама.
– Ты подразумевала именно глаза под словом «исключительность» с самого начала?
Сегодня мама узнала, что ее прелестное дитя нарушило запрет и сбежало в город, оставив за собой кровавое озеро и всплывающие над ним трупы. Наверное, пока маме не доложили об этом, она не сознавала, что я способна даже поднять настоящий меч. Что я сумею рассечь им чью-то плоть, тем более – доспех. Она даже подумать не могла, что у меня хватит на такое силы и духа. Но у меня хватило. Потому что я исключительная. И мне бы не хотелось, чтобы, узнав об этом, она тут же искоренила во мне то, что делает меня таковой.
– Птичка, если бы членам Совета было необходимо услышать мое слово, то оно было бы таким: я восхищена твоими исключительными умениями, и хочу, чтобы ты продолжила их совершенствовать. Ты талантлива в искусстве ведения боя. И я бы похвалила тебя, если бы не те обстоятельства, при которых мне пришлось узнать об этом.
Конечно, она не могла узнать о моих исключительных способностях и потенциале никак иначе, потому что никогда не появлялась тренировках с Алфием. На ее равнодушный, брошенный из-за чувства родительского долга вопрос о том, как проходят мои занятия, я отвечала одинаково: «Побила парочку манекенов». И такой ответ всегда ее удовлетворял.
На самом деле я тренировалась так, что от одного только лязга извлеченного из ножен меча, манекены сами валились передо мной от страха. Я тренировалась с пугающим усердием и так непозволительно долго, как мне того хотелось. С учетом свободного времени Алфия, конечно. Но Алфий всегда находил для меня время. Он поддерживал мое стремление заниматься искусством ведения боя, но у него было условие – я должна была сделать все, чтобы ни члены Совета, ни мама ничего об этом не знали.
– Алфий учил меня быть ответственной за свои проступки…
– Ну, не начинай…
– А я, мало того, что вышла за границы дозволенного, подвергая смертельному риску свой народ, так еще и допустила смерть того мужчины. Я взяла ответственность за его жизнь, но, как заметил Расмус, бес толку!
– Изис, ты же знаешь, как я этого не люблю…
Меня бросает то в холод, то снова в жар, то в пот, то в надоедливые слезы. Я устала бороться с самой собой. И вижу, как устала мама, но как будто бы не слыша ни ее, ни саму себя, я продолжаю:
– Я не смогла взять ответственность за свои проступки на заседании Совета. Это сделал Пэйон, а я молчала, позволяя ему возлагать этот непосильный груз на свои плечи. Мое молчание было ложью. Я лгала, глядя Алфию в глаза, и видела в них разочарование.
– Но ведь это была не твоя ложь.
Я шмыгаю носом.
– Что?..
– Ты лгала не ради себя, а ради Пэйона. Это он попросил тебя об этом, спасая собственную шкуру. А ты не смогла отказать, потому что виновата перед ним за то, что учинила поножовщину с городской стражей. – Я шмыгаю еще раз в знак согласия. – Я знаю, что ты вступилась за жизнь того человека, ведь помнишь наставления отца. Ты такая же смелая и благородная… Я знаю тебя, Изис. И знаю, что если бы ты не спасала Пэйона от самого строгого выговора, который я могла вынести, то признала бы вину в самом начале заседания Совета. Ты бы взяла ответственность за все свои проступки, как учил Алфий.
Мама снова раскидывает руки в подозрительно радушном для нее жесте, и я… кидаюсь ей в объятья.
– Пэйон не виноват. Он не… Мне так жаль…
– Не стоит. Он попытался выйти из критической ситуации, и посчитал, что для этого будет достаточно завязать тебе язык. Нет, Изис. Он должен был пораскинуть мозгами, но, судя по всему, у него их нет. Пожалуй, это самая главная причина, по которой он больше не входит в состав заседателей Совета.
Ее строгий, решительный тон заставляет меня прийти к весьма неутешительному заключению:
– Да уж, теперь я и не надеюсь на его возвращение…
Ифэ хватается за мой подбородок, заставляя смотреть на нее.
– Это могло бы поставить под вопрос рациональность всех принятых мной решений, а вопросов быть не должно. Я всегда принимаю только правильные и справедливые решения.
– Ты не просто прогнала его с поста заседателя Совета. Ты публично унизила его. Разве это правильно?
– Я бы обошлась без последнего, если бы Пэйон соскреб остатки мозгов со своей черепной коробочки и сказал правду, о которой я знала. И он был в курсе о моей осведомленности! Представляешь, как пусто в его голове, раз он продолжил стоять на своем?! – Она оставляет мой подбородок в покое и отодвигается на то расстояние, на котором я чувствую себя в безопасности. – Я предусмотрела это, поэтому отправила Лэйбу приглашение в дом Совета. Если бы Пэйон не был таким безмозглым лжецом, то нам бы не пришлось обманывать его разум, но, увы! Пусть это будет уроком не только для него, но и для будущих претендентов на место за круглым столом и остальных членов Совета.
– Это жестоко, – на таком расстоянии я могу заявить ей об этом прямо.
– Это справедливо.
– Не то что бы… Я не сомневаюсь, что кто-нибудь обязательно припомнит Пэйону сегодняшний день.
– И пусть, – она снова улыбается. – Надеюсь, это сделает Астер.
У меня стучат зубы. Не знаю, то ли это от имени Астера веет холодом, то ли я сама бесконтрольно и очень сильно сжала челюсти, раздражаясь при его упоминании.
– К чему эта нечеловеческая жестокость, мама?! – Сама не знаю, шучу ли я, но мама смеется. И ее смех не похож на тот, который зазвучал на во время процессии заседания Совета. Этот искренний.
– Брось! Он просто… эм-м, был в плохом настроении.
– В плохом настроении?! Я полагаю, в хорошем настроении он пребывает только когда оскорбит какую-то дневную норму людей? Значит, мне не показалось, что я видела улыбку на его напыщенной физиономии, когда он уходил из зала заседания?! Астер восполнил недостаток оскорблённых! Какая радость!
Я приукрасила. Астер конечно же не улыбался, когда его выставляли прочь из дома Правосудия, но шутка выдалась весьма забавная. Мама не перестает искриться весельем. Я заражаюсь им и смеюсь вместе с ней.
– Теперь я буду пускать его в помещение, только надев на его напыщенную физиономию холщовый мешок! – Обещает она.
– И тот не спасет от его колкостей, обзывательств и глупых угроз, – справедливо замечаю я. – Алфий хоть спросил твоего позволения, прежде чем нанимать его себе в помощники?
– Точно так же, как и Пэйон со своими шпионами – этот выбор Алфий сделал сам. Без моего вмешательства. Но он уверяет, что Астер очень надежный человек, которому можно доверить самое дорогое. И я с этим согласна.
Я прыскаю.
Если во время общих собраний Совета Ирида всегда светилась надеждой, то Астер поглощал весь свет в комнате. Я бы никогда не доверила этому мрачному типу хоть что-нибудь, не говоря уже о том, что мне действительно очень дорого.
– Я обещаю убедиться в том, что он оскорбит столько людей, сколько потребуется, перед тем, как ступить на свой пост. Астер будет твоим телохранителем во время праздника в честь принятия новобранцев.
У меня чуть не выкатились глаза.
– Ма-ам?.. Ты хочешь избавиться от меня?!
– Напротив. Я хочу, чтобы ты была в целости и сохранности. И не сомневаюсь в том, что так и будет, вверив тебя в его сильные руки.
Она облокачиваться на круглый стол, задирает подбородок и мечтательно возводит глаза к потолку.
– А какой он красивый…
«Что за?..»
– Не разглядела, – я складываю руки на груди. Выглядит, как будто я настроена скептично? Надеюсь, что весьма. – И вряд ли разгляжу, если мы остановились на том, что с сегодняшнего дня он не покажется без мешка на голове.
Она игриво толкает меня.
– Брось!
Я хватаюсь за место, куда пришелся ее толчок и огрызаюсь:
– Это ты брось! Я не подпущу его к себе! – В ответ на ее звонкое цоканье, я привожу неоспоримый довод своему несогласию: – Папа бы тоже запретил ему подходить ко мне ближе, чем на расстояние, по крайней мере, десяти трецов
.[5 - Трец? – единица измерения, равная приблизительно одному метру.]
Мама все еще улыбается. Все еще искренне. И все же что-то точно в ней изменилось.
– Я скучаю… – признаюсь я, после того, как мы обе немного помолчали.
– Идем. Он всегда нам рад.
Трец? – единица измерения, равная приблизительно одному метру.
Глава 10
За годы властвования прокуратора Радия, жизни стали стоить неподъемно дорого. Тем, у кого недостает средств, остается только умереть: смерть всегда раздается бесплатно. Согласно высокому мнению прокуратора, жизни тех, кто не может привнести денег в городскую казну, немедленно лишаются своей значимости. А значит, с ними можно запросто распрощаться.
Мама не хотела просить милостыню, скрывая свой позор под капюшоном; не хотела лазать в фонтанах в поисках монет… Она зарабатывала трудом. Только вот ее труд не стоил ни ливина. Немногим больше оплачивалась работа моего отца. Ясное дело, что появление ребенка в условиях беспросветной нищеты – событие, не несущее в себе большого счастья. И все же родители были рады, как никогда.
Я стала самой ценной вещью в доме. Настоящим кладом, заключившим в себе богатство любви моих мамы и папы. И ни один, и даже самый редкий самоцвет в этом мире, не стоил для них блеска моих глаз.
Родители не могли позволить кому бы то ни было узнать о том, что за сокровище спрятано в их убогой лачужке. Не хотели, чтобы меня отобрали, и боялись того дня, когда это непременно произойдет. Нужно было бежать. Но покинуть город, окруженный огромной неприступной стеной и цепью рядовых солдат – рискованное дело. Можно даже сказать, напрасное: папа и мама впали в отчаяние. Им пришлось принять решение остаться жить здесь, а точнее, доживать свои малозначимые жизни и готовиться принять скоропостижную смерть.
Отдаю родителям должное, они старательно делали вид, будто бы нам нечего бояться, чтобы остаток моего детства не прошел безрадостно. Тем временем я становилась старше и не знала страха перед гибелью.
Я восторженно следовала за папой везде, куда бы он не пошел, вложив свою ладошку в его широкую ладонь и чувствуя, как мне передается его тепло. Еще я любила качаться на руках. Приклеиваться к его груди и прислушиваться, как внутри взвихриваются воздушные потоки, подгоняя частоту пульса. Его сердце билось громко и так четко, что приводило шумное метание в теле в последовательный изящный вальс. Я отсчитывала размеренный ритм: тук-тук-тук. Повторение за ним стало началом моему обучению счету. Продолжением стали учебник с мятыми уголками и неновая тетрадь, подаренные мамой.
Мама работала в городском архиве, но сама почти никогда там не была. Она не слушала, как книги кашляют пылью или нашептывают читателю великое знание, а носилась по городу с тяжелыми стопками и оставляла их на порогах домов извечно недовольных заказчиков.
Они ворчали о том, что страницы в энциклопедии по естествознанию помялись, исторические фолианты отсырели, а астрономические атласы испачканы чернилами. На это мама могла только задаться вопросом: «Неужели вы, умники, и вправду рассчитывали, что никто до вас не бывал в архиве и не брал в руки ни энциклопедии, ни фолиантов, ни атласа?». Она выразительно цокала. Ничто в этом мире никогда не выражало бо?льшего недовольства, чем это самое цоканье.
Полки нашей домашней библиотеки пополнялись: чаще, когда мамин труд оплачивался стопками бумаги, исписанными кривыми каракулями ученых; реже от того, что заказчики бросались книгами в маму, когда та превосходила в проявлении надменного характера.
Я еле-еле различала буквы и не могла соединить их в слова. А если соединяла, то не знала их значения. Краткое и доходчивое содержание текста рассказывала мама. Она же однажды принесла в наш дом тубус, хранящий внутри себя карту мира.
Эта карта была такой же древней, как и сам мир. Соверши одно неосторожное движение – океан разорвет напополам, а королевства рассыплются в пыль. Ну, или карта просто помнется. Но, каким бы не был тот урон, какой я могла нанести этому бумажному миру – он оставался целым и невредимым, ведь я всего-навсего бродила вокруг карты. Я воображала, что это портал, который однажды унесет меня в заснеженную зиму волшебного Дака?ра, утопит в песках сурового Иэльма или оставит в тумане загадочных островов Влорэ, что находятся на самом краю света.
Однажды…
Мои путешествия продолжались на страницах сборников сказок. Но больше, чем о дальних странствиях и кругосветном мореплавании, я читала об истинной любви. Эти сказки всегда казались мне правдоподобнее, ведь именно такая любовь происходила между моими родителями.
Казалось, бо?льшей любви быть не может, но когда я стала взрослее и всецело осознала, что означает это чувство, мне показалось, будто ни поднебесье, ни глубочайшая бездонная пропасть не способны уместить в себе то, что хранят мама и папа в сердцах.
Самое дорогое воспоминание о любви – это то, как моя кровать прогибалась под весом отца, когда он приходил петь колыбельные посреди ночи. Мама приходила тоже – с одной свечой, освещающей разве что саму себя. Свеча проецировала жалкий огонек на отполированном основании лиры, которая волшебным образом возникала у папы в руках. Лира пела, а мама подхватывала мотив своим сиплым голосом и совсем не попадала в ноты. Из-за этого инструмент расстраивался.
Лира больше не пела, а плакала.
Папа продолжал водить пальцами по ее тонким струнам. Я тем временем выводила трели тоненьким детским голоском в унисон маме. Мы с ней лежали в обнимку и обе замечали, как жалкий огонек той свечи отражается еще и от папиных промокших глаз. Вторя несчастному инструменту, он тоже плакал.
Мне казалось, что папе необходимо немедленно покинуть нас с мамой за тем, чтобы стереть влагу с ресниц, дать отдохнуть ушам, успокоить лиру… Но он оставался рядом и улыбался…
Когда колыбельная заканчивалась, папа подбирался поближе. Он стукался о мой лоб своим, а потом оставлял в том месте короткий поцелуй. И я, и мама знали, что после этого поцелуя придется немного потесниться. Папа ложился в постель, прижимая маму к груди, а я оказывалась заключенной в объятьях теперь уже обоих родителей.
Мама водила по моему носу пальцем, раз за разом срываясь с кончика, как с трамплина – ее авторский способ усыпить меня, проверенный временем. Прямо сейчас мама усыпляет меня точно так же. И напевает ту самую колыбельную. Мы на крыше дома. Вокруг нас звездное небо и луна, светящаяся голубоватым ореолом. Моя голова покоится на коленях мамы, в окружении ореола из распущенных волос.
– Как думаешь, что бы он сказал, узнав о том, что произошло сегодня? – спрашиваю я в полусне.
– Хм-м… – протягивает мама. – Он бы не стал ничего говорить, а замуровал Пэйона вместе со штабом за то, что этот идиот подверг опасности его сокровище.
Я с трудом распахиваю ресницы и размыкаю слипшееся веки.
Наверху рассыпалась блестящая крошка. Ветер разметал ее по небу, и крошка собралась в кучки, образовав созвездия. В мерцающем всеми известными и неизвестными мне цветами хаосе, я вижу образ мужчины, держащего перед собой щит. Свободная рука лежит на ножнах, но не достает оружие. Мужчина на небе не выглядит так, как будто может причинить кому-нибудь вред. Нет – он ценит всякую жизнь и уважает человеческое предназначение. Оттого улыбается мне так жизнеутверждающе. Даже после того, что я сделала сегодня.
– Сколько оскорблений для моего друга припасено в твоем богатом словарном запасе?
– Я никогда не поощряла твою дружбу с ним. Пэйон плохо на тебя влияет, – заявляет мама. – Ваши игры в прятки в детстве могли быть забавными, но ты уже не ребенок. А я не собираюсь поддаваться в тех играх, которые вы до сих пор затеваете. Как, например, на сегодняшнем собрание Совета.
Это была та игра в прятки, в которой Пэйон впервые проиграл.
– Ты правда наложила бы на меня чары, если бы он не вышел из тени?
Мама принимается водить по моему носу медленнее – так я засыпаю быстрее. Но не в этот раз.
– Ты правда задаешь мне этот вопрос? Изис… Конечно же нет.
Я готова довериться ей. И, пожалуй, снова закрыть глаза. Да еще и с облегчённым вздохом.
– У меня есть другой вопрос. Я уже задавала его, но ты так и не ответила. – Я напоминаю: – Как по-твоему, что папа сказал бы мне на счет сегодняшнего происшествия в городе?
– Прежде всего, он был бы горд. Не обделил бы тебя похвалой за попытку спасти жизнь невинного человека. Наверняка, поцеловал бы в лоб. А потом замучил наставлениями.
