Лина Серебрякова "Избегнув чар Сократа…"

– И мне положи, – попросил сын.

– Кушайте на здоровье.

Вскоре от пирога остались одни крошки. Чайник опустел, конфетница тоже.

– Спасибо, очень вкусно, – мальчик быстро пересел на диван. – Последний убирает со стола, – и победно посмотрел на сестру.

– Еще чего! – взъерошилась Аня. – У меня день рождения!

– И вообще мне с посудой делать нечего, раз девчонка в доме.

– Будто «кошка в доме»… Мама! Не буду я его слушаться!

– А я тебе помогу. Хочешь вместе? – снова нашлась мать.

– Хочу, – смягчилась девочка и принялась складывать в стопку блюдечки к блюдечкам, тарелочки к тарелочкам. Потом потянулась к чашкам, хоп! – и самая крайняя из них завертелась на краю стола, соскользнула и непременно бы разбилась, если бы брат не подхватил ее у самого пола.

И небрежно поставил на стол.

– Руки-крюки. Сейчас все перебьет, дуреха.

– Я не виновата, что здесь узко, – вспылила сестра, округлив на него гневные глаза. – Я не дуреха.

И снова мать устало примирила обоих.

– Не ссорьтесь. У нее красивые длинные руки, а у тебя отличный бросок.

Брат хмыкнул.

– Ничего-ничего – с издёвочкой заметил он. – В зимнем лагере научат убирать посуду.

Аня насторожилась.

– Я не поеду в лагерь. Мама! Теперь его очередь. Я не поеду в лагерь! Еще не хватало! Опять я! Ни за что!

Екатерина Петровна поморщилась. На глазах у девочки вновь появились слезы, губы задрожали и искривились.

– Заплачь – поддразнил брат.

– Твоя очередь! – закричала девочка. – Я и в прошлом, и в позапрошлом, и всегда на все смены. И в интернате по году! Пусть он едет. Мама!

– Он старший, он мне помогает, – терпеливо разъясняла мать. – В городе никого нет, мороз, все по домам. Что хорошего? А там лес, режим, коллектив…

– А почему он с тобой на море был, а я нет?

– Откуда ты знаешь? – врасплох проговорилась мать.

– Знаю, – слезы ее покатились градом. – Не поеду в лагерь, не поеду, пусть он едет! Мне плохо там, всегда плохо… Я хочу на море! Там паруса!

– Какие паруса? Что ты выдумываешь?

– Я хочу на море!

– Ну, довольно! – мать хлопнула по столу ладонью. – Вечно все испортит, ослица упрямая. Неси на кухню без разговоров!

Зеркало вновь отразило пышное платье, сомкнутые губы, стопку посуды в тонких руках.

В комнате стало тихо. Сын сочувственно посмотрел на мать.

– Детский сад.

– Не говори, – вздохнула она.

Ей было неловко. Дочь была права, мать не могла не понимать этого взрослым искушенным умом. Она очень старалась быть ей хорошей матерью, но сын словно перехватил ее любовь. Они с ним были очень похожи, одно лицо, одна душа, и понимали друг друга без слов. Сын и сейчас помог ей.

– Пришей мне эмблему, пожалуйста, – попросил он.

– Я же пришивала.

– А я теперь за сборную выступаю.

– О-о, – удивилась она. – Давно ли?

Вошедшая девочка взялась было за блюдо, на котором уже лежали чайные ложечки, салфетки, сметенные со скатерти крошки и фантики, но передумала и присела на стул, слушая их беседу, покачивая золотистой головой с прижатыми к щекам ладонями. Сама она еще не умела поддерживать разговор так уверенно и долго, как взрослые. Обида, как часто у детей, прошла, разве что на самом донышке оставалась едкая трещинка. На колени к ней прыгнула кошка.

– А знаешь, – говорил матери подросток, – я договорился на почте разносить телеграммы в рождественские каникулы. За деньги. Мы с Андреем ходили и нам не отказали.

– Попробуй, – кивнула женщина. – Мне нравится твой Андрей.

– Мне тоже – произнесла Аня, отрешенно глядя перед собой. – У него такие чувственные губы.

– Какие? – оглянулись разом мать и брат.

Застигнутая врасплох, девочка растерялась, заметалась, покраснела как рак.

– Я… я хотела сказать "чувствительные", ну, крупные, чуткие, – залепетала под их взглядами.

Зажав ладонью рот, Юрка выскочил в коридор, уронив стул.

– Я погоняю… на стадионе, – проронил оттуда, быстро выкатывая снегокат на лестницу. – Анька! Ду-ре-ха! Ха-ха-ха!

Солнце склонялось за соседнюю крышу, последние лучи еще озаряли занавеску, стол, вазу с фруктами. Праздничной белой скатерти уже не было, ее заменила повседневная, расшитая ткаными узорами. Переодетая в деловой костюм, Екатерина Петровна, сидя у трюмо, тонко подкрашивала глаза. Аннета стояла напротив, опершись спиной о дверцу шкафа, виновато ловя каждый ее взгляд. Вид у нее был понурый, розовое платье словно обвисло на худеньких плечах.

– Мама, – тихо проговорила она, – кого ты больше любишь – меня или его?

– Обоих одинаково, – ровно ответила мать.

– Нет – его, – потупилась девочка, и стала ковырять туфлей треугольную щербинку на паркете. Пальцы ее закручивали в жгутики розовый шелк оборки.

Женщина отложила кисточку и привлекла ее к себе.

– А платье кому купили? А пирог испекли? Ну-ка, подумай…– она тепло приласкала дочку.

Та оживилась.

– Мамочка, пойдешь через двор – оглянись, я тебе рукой помашу. Я здесь стану, – она отбежала к подоконнику. – Оглянешься, да? Оглянешься, да?

…На лестничных маршах было сумрачно и тихо. В забранной сеткой шахте, постукивая на этажах, степенно двигался широкий зеркальный лифт, проем окружали четкие ярусы оградки, прикрытые полированными перилами. Женщина, одетая в светлую шубу и серые сапожки на каблучках, спускалась пешком, слегка касаясь перил рукой в перчатке. В этом освещении она казалась моложе, стройнее, деловитее. У яркого выхода достала из сумки дымчатые очки и устремленной походкой пересекла двор.

Всё.

от Марины 21 октября

«Девочка, которую не любят дома». Класс! Сочувствую твоему детству. Как говорят пацаны на форумах: «Аннета, зачот. Пеши исчо».

Умница. И язык чистый.

От Аннеты 22 октября

Уф… спасибо. Я замерла как фигуристка перед оценкой. Тра-ля-ля.

Странное дело, мне стало легче, будто оно отлегло, мое жуткое детство. Хотя… навряд ли. Слишком просто.

от Аннеты 25 октября

Марина, слышали новость? Только не смейтесь. У меня объявился… угадайте, кто? Ага! У меня объявился… Слабо, сдаетесь? У-ме-ня-объ-явил-ся-пок-лон-ник. Самый настоящий, как в "Саге о Форсайтах". Убой!

Вот как это случилось.

Недели две тому назад темным ненастным вечером я сидела в читальном зале и просматривала журналы. На развороте одного из них была напечатана фотокартина, сделанная в лунных голубых тонах, изображавшая симфонический оркестр. Лица музыкантов (настоящих, не лабухов!) тонули в синеватом полумраке, и лишь один-единственный голубой луч высвечивал из темноты руки и сомкнутые губы исполнителей. Вглядись-вглядись, казалось мне, и сами собой польются волшебные звуки.

Незнакомый голос развлек мои грезы.

– Разрешите? – и благородного вида джентльмен с серебряной головой опустился на свободный стул. – Я наблюдал за вами оттуда, – он показал на место возле окна, – и затруднился определить, кто вы. Обычно мне это удается. Кто же вы, простите за нескромность?

«Обычно удается»… ничего себе!

– Я здесь работаю, – ответила с улыбкой вежливости.

– Вы сотрудница курорта? – он казался разочарован.

– Я инженер гидрогеологической партии. Мы ведем разведку на минеральные воды.

– Вы из Перми?

– Я из Москвы.

Мы разговорились, вышли в сырую холодную темноту. На невидимой реке в черноте светился далекий бакен, сосны стояли черные и четкие на фоне мглистого неба. Мы прошли аллею из конца в конец и обратно. Мой "принц" учтиво вел меня под руку.

Наутро пошел дождь с мокрым снегом. Отдыхающие сидели по комнатам, и только мы, трудовой народ, месили подошвами снежную кашу. По возвращении я увидела у калитки внушительную фигуру в элегантном сером пальто. Это был он, мой новый знакомый. Мы вдохновенно поговорили у меня в комнате, на прощанье я поставила «Балладу» Шопена. На глубоких последних звуках мой гость прикрыл глаза. Поднялся, поцеловал мне руку.

– Вы сокровище. Вас ищут.

С тех пор Эдвард Эрнестович мой постоянный спутник. Иду ли я на буровую, возвращаюсь ли к себе, бегу ли в библиотеку, в кино – он приветствует издали и спешит навстречу. Его присутствие не стесняет, восхищение окрыляет, наконец-то можно быть умной, никого не задевая, серьезной – не смеша, и не казаться "чудной" и не казаться "странной". С ним легко и как-то не без изящной усмешечки.

Кто же он, спросите Вы? Эдвард Эрнестович – человек классического образования, полученного когда-то в Риге, владеет несколькими языками, знаток истории и литературы, работает консультантом по экономике в промышленном концерне Урала. И сей академик снисходит к моему лепету, видит в нем смысл? … воистину, я расту в собственных глазах! Он даже повторяет мои высказывания, заносит их в книжечку на память.

– Я буду перечитывать это в своем далёке.

Иван чертыхается, но держится молодцом. Его-то уж без сомнения устраивали мои пустые вечера, моя неизменная нежность. И теперь он посмеивается, но без прежней уверенности, разводя руками – слишком уж мощен соперник. Зато по-детски счастлива Раиса. Карусель!

Прошло полторы недели. Наши прогулки привлекли внимание, официантки, медсестры пожалели мою молодость. "Со стариком ходишь…"

И я спеклась. Сказать по правде, заумь академика достала донельзя, а железная хватка вконец заколебала. Какие там пустые вечера! У меня не осталось и часа! Подобно спасенному Робинзону, хлебнувшему лондонской суеты, я могла лишь вздыхать о былом блаженстве. "О, мой остров!" Но главное – та ледяная высота, на которую он вознес меня, готовый к поклонению. Пещерная память, что ли, проснулась?

И я стала избегать Эда. Кинула, свалила, соскочила, послала подальше всю уважуху, (ботая по ухрябной фене).

Смотрите, что из этого вышло.

Не найдя меня на заветных тропках, он посетил буровую. Как нарочно, проходки в тот день не было, шла сборка насосного оборудования, и я занималась делами в камералке. Эд обошел кругом и решился ждать. Морозило. Лужи на дорогах подсохли, трава поседела и похрустывала, как стружка. Наш Дон Жуан прогуливался без головного убора, открытый всем ветрам. Мела поземка, колючий снег заметал упрямца. Воспаление легких, бронхит, ревматизм – вот чем кончаются подобные лаццо в его возрасте.

Иван-Великодушный пришел ему на помощь, позвонил мне.

– Беги скорей, он замерзнет.

Старик шагнул навстречу, сдергивая с руки вязаную перчатку. На бескровном лице фанатично горели глаза.

– Как я рад, как я рад!

И восторженно объявил, что весь мой завтрашний день принадлежит ему, поскольку нанят фотограф, дабы увековечить меня у каждой сосны, и на весь длинный вечер также расположился у нас к радости Раисы, которая ловит каждое его слово, точно приходит на лекцию.

Я взбесилась. Что за бесцеремонность? А не пошел бы он… я склонилась над расчетами, бранясь в душе "как настоящая леди". Гость помрачнел, удалился. Воспитание, годы обязывали его сдержанности, он крепился два дня, не показывался, не приходил.

Тем ярче была вспышка.

Вернувшись к вечеру, я открыла комнату и ахнула от неожиданности. По столу, подоконнику, полу живописно рассыпались цветы, яблоки, апельсины. Вскоре явился и он сам.

– Зачем вы лишаете меня единственной радости? Видеть вас, быть с вами рядом…– теплыми руками он сжал мои пальцы, и в глазах его вдруг высветилось такое беспокойство, такое одиночество, что сердце мое затмилось. Бог его знает, чем она стала для него, наша встреча. Старый Гете пришел мне на память. Пусть, подумала я, потерплю еще немного, кончится же когда-нибудь его путевка.