Иногда, лёжа под дверью, Том задрёмывал; пребывая на грани миров он видел себя другого: с бородой и в пенсне, в стареньком синем костюме и синем портфеле под мышкой – и ему делалось жутко.
Этот другой не нравился Тому-собаке; вечно голодный, синий субъект был слишком свободен от веры в доброго господина. Его взгляды были опасны, мысли безумны. «Самое большое рабство, – говаривал он, – не обладая свободой, считать себя свободным».[7]Он утверждал, что все перед Богом равны, что человек – не субъект; как высшая форма жизни, он имеет свободную волю, и как Бог не может считаться созданием, так рождённый в неволи – лишь подобие личности. И самое страшное – он отрицал божественность Зверя.
– Синий дурак.
Остатки зубов Тома-собаки сжались до боли. Приди этот тип сюда, он вцепился бы в глотку безумцу, рвал и калечил, и слушая хрип умирающей твари плакал от счастья; но синий философ обитал на границе реальности и был недоступен Тому-собаке. Только в дрёме бывший писатель являлся ему, речами своими смущая поверженный разум. Слушать опасные речи было мукой для Тома-собаки; он просыпался и гнал от себя поганую сволочь, тихо рыча и скалясь на гостя.
В час, когда умирают и рождаются люди, а ночь становится местом сражений, до чуткого уха слуги донёсся радостный звук: боль мага сочилась из спальни капля за каплей полня чашу надежды. Пей, старый пёс! Хозяин проснулся!
Рот старика растянулся в блаженной улыбке. Хозяин страдает. Верный Том нужен ему.
Кряхтя и морщась от боли в ногах, он встал на карачки, опустил голову к полу и выдохнул в узкую щель под тяжёлой дубовой дверью:
– Час волка, хозяин…
***
– Хозяину снова снились кошмары.
Старый слуга не спрашивал. Как собака, он чувствовал страх, исходивший от мага. Он вдыхал его с трепетом гончей, почуявшей кровь в морозном предутрии леса, – и страх будоражил его; как послед ощенившейся суки, зловонный и скользкий, страх расползался по шёлку, сливаясь с гармонией пурпура тёплых лоснящихся простынь.
Фергус молчал. На губах его, сухих и горячих как ветер, что только что омывал его голое тело ещё чудился смрад океана – тошнотворно-солёный как кровь на ощеренной пасти гиены. Берег, где он умирал, ещё виделся, и луна в открытом окне его спальни смотрела на красного мага подобно Тельцу – равнодушно и страшно.
– Ночь сегодня холодная, – прошамкал слуга, направляясь к камину. – Хозяин велел отключить отопление, но ещё не весна. Нужен огонь. Огонь согреет хозяина.
«Ты прав мой несчастный друг. Возможно только огонь прогонит безумие ночи», – думал Фергус, наблюдая как Том в чёрном зеве камина разгребает руками золу.
Холод спальни, в убранстве морёного дуба, медленно уводил его с пляжа.
«Это просто кошмар; нет ни женщины, ни младенца, ни коршуна. Есть только я и этот безумный старик».
В камине завыло; труба как заядлый курильщик тянула смолистый мираж не пуская дым в комнату. Дрова зашлись криком; жаркое пламя пожирало их, жадно шипя и пуская довольные искры. Тьма отступила. Том, как ребёнок, захлопал в ладоши разбрызгав по комнате облако серого пепла.
– Огонь. Апчхер! Хозяину будет тепло. Кха-кха, – сказал он, чихая и кашляя в руку.
Яркий свет от огня, споря с холодной луной, осветил пространство покоев, слишком чопорных и больших для спокойного сна. Маг не любил надменную спальню; дом, поражённый болезнью «нехужечемудругих», давно стал витриной тщеславия. Послевоенный грабёж, устроенный магами ради всеобщего блага, сделал из дома шкатулку: Веласкес из Прадо, Ван Гог, античные статуи Лувра, китайский фарфор, иконы древней Руси, – среди «вечного хлама», как величал сокровища Фергус, он был единственным экспонатом без бирки, – одинокой фигуркой из плоти стоявшей на грани полей.[8]Дерево, мрамор, дорогая обивка и пурпур – золотая гробница для чванливых патрициев – вот чем был его дом среди прочих подобных ему чванливых гробниц.
«Пурпур и власть – близнецы-браться. Мы говорим – власть, подразумеваем – пурпур. Мы говорим – пурпур, подразумеваем – кровь миллионов…»[9] – Фергус фыркнул, вспомнив речовку элитного клуба «Золотая сова».
– Хозяин согрелся, – прервал размышления старик.
Том не спрашивал. Форма мысли в виде вопроса не тревожила разум блаженного – собаки не спрашивают, собаки живут ради счастья хозяина, не нуждаясь в ответах.
Иногда, маг завидовал Тому.
– Снова спал как собака под дверью?
– Том живёт чтобы служить благородному красному магу, – с поклоном ответил слуга. – Он счастлив быть Томом-собакой.
В старой сорочке Фергуса и радужном флаге на чреслах, плешивый, босой Том-собака согбенно стоял между светом и холодом скалясь улыбкой безумца.
– Том, ты позоришь меня. Всякий слуга – визитная карточка его господина. Подумай, что скажут гости, увидев тебя в этих тряпках. Где тот костюм, что я подарил тебе давеча?
– Тому-собаке не нужно костюма. Костюм ему жмёт, вот здесь и вот здесь, – старик прикоснулся костлявой рукою к паху и к шее.
– Старый шутник. Зачем ты тогда обмотал чресла флагом? Ну и ходил бы голым по дому, раз костюм тебе «жмёт».
– Сквозит.
Маг рассмеялся.
– Сквозит ему. Спал бы как нормальные люди в кровати… Ведь ты не собака, Том. Ты – человек.
– Том был человеком, очень давно. Тот, прежний синий субъект был безумцем. Я рад, что он умер.
– Том, ты меня расстраиваешь.
– Тому нравится быть собакой. Люди любят собак. Тот другой думает, что быть человеком – это высшая ценность. Он ошибается. Люди плохие, собаки – хорошие.
Фергус вздохнул.
– Чёрт с тобой. Если тебе так легче, оставайся собакой.
Том стал пятится к выходу согнувшись в поклоне.
– Хозяин поспит пару часиков. Верный Том будет ждать его пробуждения в холодной передней.
«Ах ты хитрец».
– Ну хорошо, – произнёс он с улыбкой. – Возьми эту шкуру, – маг указал на белую шкуру медведя рядом с кроватью. – Можешь устройся возле камина. Я не смогу заснуть, зная, что ты, – Фергус фыркнул, оскалив красивые зубы, – «в холодной передней» сторожишь у двери.
Сухие глазницы Тома-собаки мгновенно наполнились влагой, он улыбнулся и радостный всхлип (нечто среднее между воем и смехом) вышел из горла слуги.
«Не хватает только хвоста».
Фергус снова вздохнул и строго добавил:
– И пожалуйста, Том, всё же, надень эти чёртовы брюки.
[1] Сын хаоса – Древнеегипетский бог солнца Ра.
[2] Речь идёт о древнеегипетском боге Нуне, первозданном океане и отце Ра.
[3] Эпитет Ра (источник неизвестен).
[4] Инпу или Анубис – древнеегипетский бог погребальных ритуалов и мумификации, в своей животной форме, изображался в виде шакала, волка, лисицы или гиены.
[5] «Но когда сердце его надмилось и дух его ожесточился до дерзости…» (Библия, Дан. 5:20)
[6] Бык преисподней – одно из названий Осириса.
[7] Самое большое рабство – не обладая свободой, считать себя свободным. (Иоганн Гёте)
[8] Имеется ввиду полей шахматных или клеток шахматной доски. (Прим. Автора)
[9] Изменённый автором отрывок из стихотворения В. Маяковского «Владимир Ильич Ленин»
Глава 3 Неудачное утро
Утро не задалось с самого вечера, с последней искрой костра, безжалостно затоптанного Кириллом. На её сестринский протест, юноша вспыхнул и менторским тоном старого пестуна, стал поучать её правилам маскировки, не преминув добавить, что главный здесь он и что ему решать, насколько безопасен для них оставленный в нощь костёр.
И сейчас, зарывшись в старую шкуру, Алёнка дулась на брата: «Подумаешь, главный. На пять минут старше меня, а гонору как у велеблуда[1]».
О диковинной твари с телом-горой и ногами что сосны, плюющей огнём и таскающей горб полный браги, поведал ей старый Лука и велеблуд этот представлялся ей зверем гордым и злым.
«Кто знает лес лучше меня? Уж точно не братец. И из лука я целюсь метче любого в отряде; с полшеста[2] попадаю в глаз птице… Да лучше меня только дядька Семён, и тот уже стар… скоро будет. И плаваю я быстрее… Грибы там, травы разные знаю… Крови и ран не боюсь… Вишь, со стены нас могут заметить. Кто? Эти мамоны[3]ОТТУДОВА? Да за триста вёрст никто не сможет приметить огня. Да если б и смог. Что с того? Пусть приходят, вельзевелы[4]поганые. Ужо я им покажу…» – она мысленно погрозила бесовскому племени, представляя орды незваных гостей в виде адского пламени, жрущего Озерки. – «Спали б как люди, ан нет, «опасно», «увидят», медведь тебя задери; мёрзни теперь…» – Алёнка поёжилась.
Дрожа на жёсткой рогоже в стремительно остывающем воздухе весеннего леса, девушка злилась на брата представляя, как выскажет ему утром всё нехорошее, что придёт к ней за долгую нощь и, вдруг, спотыкнулась на мысли: «Что ж это я? Совсем сполоумила. Злоблюсь на ближника своего. Да роднее Кириллки лишь дед у меня», – сердце девушки сжалось. – «Злиться на брата – последнее дело. Чем я лучше велеблуда?»
Гнев её потихонечку сдулся.
Демон ночи хихикнул над ухом противной совой: «Тебе не прогнать моих мыслей. Я здесь, всегда рядом…»
– Изыде вражина.
– О чём ты бормочешь, Алёнка? – голос брата был сонным и вялым. – Спи давай. Завтра вставать ни свет, ни заря.
Девушка промолчала; признавая со вздохом, что звание старшего дали ему, а не ей, Аленка плотнее укуталась в шкуру. «Потому что так правильно,» – фырканье деда отдавалось в ней девичьим бунтом. – «Баба в войске – всё равно, что корова в конном строю – курам на смех». То, что она занималась вместе с дружиной, по его старомодному мнению, было «блажью несушки, решившей стать петухом».
«Я воин!» – хмурилась девушка. – «Я докажу им! Первой заутра проснусь, тогда и посмотрим, кто главный!»
Дав себе слово, она успокоилась; под намётом из веток и хвои было покойно, и вскоре, согревшись, Алёнка уснула.
Во сне, чёрная паучиха расплетала ей русую косу. Шебуршась мохнатыми лапками в её волосах, паучиха тянула жальную песню про девку, пожалевшую рыбу и ставшую в рыбьем царстве царицею: «Как взыграли волны на море, заиграли гусли у морского царя, пролилися слёзы по белу лицу, что по белу лицу по Алёнкиному». Алёнка сердилась во сне и всё повторяла: «Я воин. Я воин…»
– Я – воин, – бормотание нощи, ерепенистой птахой, впорхнуло в щемящую стынь.
Восточное небо бледнело под натиском утра. Солнце спешило огреть[5]за ночь озябшую тварь, и песня зорянки о добром, жарком Даждьбоге разносилась по бору:
– Тить-тить-ти-ти-рри-и…
Начало апреля в лето Господне 2156, словно мазня хытреца[6]обещало быть шатким. Старики говорили: «Апрель – по колени зима, а по плечи лето». Воздух был свеж и дрожал над подлеском серебряной мгою.[7]Снег в глубоких оврагах спорил с теплом, понимая, что время зим вышло, немного, и день сравняется с ночью, и Ангел Господень изгонит уныние смерти. Радуйся Благодатная! Господь с Тобою!
Возможно, устрой они лагерь у самого брега, первый луч солнца уже дразнил бы их тёплым присутствием, но сосенник, укрывший их на нощь, ещё полнился дрёмой и только трели зорянки будили уснувшую жизнь: «Утро пришло! Вставайте упрямые сони!»
Отбросив видение нощи, Алёнка открыла глаза. Рядом Кирилл под чёрной козлиной громко храпел, и дыхание брата возвернуло девушку в явь.
«Это лишь сон, колдовская уловка злой Мары, пытание духа. Никто во всё мире не заставит меня расстаться с косой: ни рыба, ни человек. Я лучше и вовсе отрежу её!»
С этими мыслями Алёнка сбросила шкуру и выползла из укрытия. Вдохнув морозного утра, она улыбнулась, похлопала себя по бока, немного попрыгала прогоняя по тулову кровь и присела на корточки возле чёрных останков вечернего ко'стрища. Запасённые с вечера ветки ждали огня. Из мешочка на поясе Алёнка достала огниво; чиркнув кресалом о камень, высекла искры. Трут запалился. Царь-Огонь с благосклонностью принял дары и пламя объяло костёр с воем и треском.
Звуки древнего колдовства разбудили Кирилла. От досады что он снова проспал, позволив сестре оспорить звание главного, парень резво вскочил и, со словами: «Я за водой!» – будто укушенный оводом тур ринулся к озеру. Алёнка лишь ухмыльнулась и, негромко, так, чтобы братова гордость не претерпела урона, добавила:
– И тебе доброе утро…, главный.
Треск ломаемых сучьев и звуки ругательств Кирилла были ответом; в разбуженном утре он отклонился от стёжки и сбился в кусты буйно разросшейся вярбы.
– Проспали, дружинники хреновы.
Кирилл сын Богдана по прозвищу Русый недовольно уставился в огнь. Алёнка ответила взором как может быть мать, про себя удивляясь, как быстро мальчик стал взрослым.
– Не стоит плохими словами осквернять свой язык, – сказала она примиряюще. – Бранное слово не сделает тебя старше.
– Много ты понимаешь, – буркнул юноша, всё ещё злясь на себя.
Взгляд Алёнки тут же стал сестринским: колючим, насмешливым.
– Да уж поболе тебя. Если бы ты на уроках вместо мечтаний о подвигах внимательней слушал учителя, то и ты б понимал, что всяко слово гнило[8] лишь оскверняет уста да ведёт нас к погибели, – и чтобы брат с ней не спорил, строго добавила: – Так говорится в Писании.
Кирилл не спешил соглашаться. Всыпая полбу в котёл, он мысленно спорил с Алёнкой, забавно двигая челюстью и хмурясь на кашу. Наконец, он ответил:
– Отцу Василию хорошо поучать. Он-то не воин. А я говорю, не Писанием врагов побеждают, а копьём и мечом!
Алёнка еле сдержалась, усилием воли отведя насмешку от разума. Она и сама часто думала, что умение править клинком ей полезней, чем сидеть на уроках и даже однажды спросила на тему о Слове, почему это слово Божие острее меча,[9]на что получила ответ от священника: «Сказано: «В начале бе слово, и слово бе к Богу, и Бог бе слово. Сей бе искони к Богу: вся тем быша, и без него ничтоже бысть, еже бысть. В том живот бе, и живот бе свет человеком: и свет во тме светится, и тма его не объят».[10]Подумай над этим, Алёнка. Если от Слова рождается всякая тварь, какою же силой оно обладает?»
– А может отец Василий и есть настоящий воин.
Брат только фыркнул. В его представлении, старый священник только и мог, что поучать жизни всякого, кто желал, а, чаще всего, не желал его слушать.
– Так или этак, – закончила тему сестра, – браниться – лить воду на мельницу спящих. Мы – не они.
– Да знаю я, – отмахнулся Кирилл от всеми известной правды, что русы – не спящие, – давно уж не маленький.
– Ну, раз не маленький, будешь за кашей следить, а я на Лютое, умываться.
Не дожидаясь ответа, девушка скинула заячью дошку, обнажив золотистую косу, сбросила шапку и, лёгко пружиня по мягкой, сосновой подстилке, направилась к брегу.
Мужская одёжа ладно сидела на теле, лишь дедовы сапоги чутка были больше, чем надо и ноги в них чавкали. Стройная, быстрая, ловкая девушка не бежала, скользила над падью.
Лютое будто спало. Чистейшая гладь водоёма отражала высокую синь и была похожа на зеркало: ни ряби, ни дрожи, только небо и Бог на гладкой, спокойной поверхности озера. Алёнка присела на корточки; тонкие пальцы лишь коснулись зерцала и, тут же, быстро отдёрнулись – студёная влага обожгла её девичьи персты.
