– В пятнадцатый, – последовал небрежный ответ. – Смотри, не забудь по дороге! – А поручик, уже устраиваясь в экипаже, вдруг заметил возле лакея знакомую фигуру дамы в сером.
«Снова она! Это судьба», – подумал Ржевский, наблюдая, как та протянула лакею красненькую бумажку, ассигнацию, а взамен получила три мятых листка. Дама осмотрела каждый лист, вздохнула, страстно прижала листки к груди, а затем принялась аккуратно сворачивать трубкой. Наверное, собиралась убрать в сумочку-мешочек, висевшую на руке.
Ржевский хотел окликнуть даму и спросить, не надо ли подвезти, но Ванька уже цокнул языком и тронул поводья. Поручик вспомнил, что, вообще-то, опаздывает. «Ладно, в другой раз», – подумал он.
Глава вторая,
в которой выясняется, что русская литература подверглась страшной опасности
Воспеть ноябрь так, как это сделал Пушкин, у Ржевского, конечно, не получилось бы. И всё же поручик, сидя в коляске, которая бодро катила по улицам Твери, мыслил поэтическими образами. Ему казалось, что здания, стоя по разные стороны улицы, призывно смотрят друг на друга. Деревья казались до неприличия голыми. Колесо телеги, проехавшей мимо, скрипело так, будто повизгивало от страсти. «Тьфу ты! Опять мерещится всякое», – подумал поручик.
Наконец коляска подкатила к кованым воротам большого особняка, выкрашенного полинявшей голубой краской. Тасенькины родители наняли этот дом на нынешний осенне-зимний сезон. Обычно они проводили холодные месяцы в Москве или Петербурге, но раз уж было решено, что свадьба Тасеньки должна состояться именно в Твери, пришлось обосноваться здесь.
На крыльце, закутанный в осенний плащ, стоял Тасенькин жених – Петя Бобрич – и как раз готовился позвонить в дверной колокольчик.
– Подождите меня, Пётр Алексеевич! – крикнул Ржевский, на ходу выскакивая из коляски. – Вместе пойдём.
Петя прикусил нижнюю губу, отчего фамильное сходство Бобричей с бобрами стало особенно заметным.
– Где же вы были, Александр Аполлонович? Вам бы надо явиться раньше меня, а не позже.
Ржевский задумался:
– Вам, в самом деле, интересно, где я был? Могу рассказать, но на это уйдёт четыре минуты.
– Четыре минуты! – в ужасе воскликнул Петя Бобрич. – Мы и так на две минуты опаздываем.
– Тогда нечего спрашивать, где я был, – поручик пожал плечами и вслед за Петей поднялся по широким ступеням.
Гипсовые гиганты, прилепившиеся к стене справа и слева от двери, как всегда, смотрели пристально. Они лишь делали вид, что поддерживают балкон над парадными дверями, а на самом деле, склонив головы, разглядывали каждого посетителя и будто спрашивали: «Ну что? Опаздываете?»
Петя позвонил в дверной колокольчик.
– Вы всё шутите, Александр Аполлонович, а между тем вам известно, что хозяйка этого дома ценит пунктуальность.
– Знаю, знаю, – отмахнулся Ржевский. – Тут строго, как в казарме.
Хозяйкой дома была княгиня София Сергеевна Мещерская – Тасенькина матушка. Княгиня отличалась высоким, почти гвардейским, ростом и всегда носила белый чепец, будто это униформа, которую нельзя менять. В быту София Сергеевна придерживалась строгой дисциплины, а в разговоре, даже светском, всегда рубила с плеча.
Эта привычка рубить словом вызывала в окружающих ужас и восторг – Софию Сергеевну боялись и любили. Боялись те, кто становился предметом её резких суждений, а любили те, кто предметом таких суждений пока не стал.
Лишь об англичанах и всём, что касалось Англии, княгиня София Сергеевна говорила тепло и без колкостей. За это её называли «англоманка». Правда, Ржевский, впервые услышав это слово на обеде у Мещерских, поначалу ничего не понял.
– Мама у меня англоманка, – сказала Тасенька, рассказывая Пете и Ржевскому о своих родителях.
– Англоманка? – встревожился поручик. – Это вроде лихоманки? Болезнь серьёзная?
– Болезнь? – удивилась Тасенька. – Нет, вы не так поняли.
– Значит, вы не больны?
– Я? – снова удивилась Тасенька.
– Но вы сказали: «Мама, у меня англоманка».
– Я сказала, что у меня мама англоманка.
– Значит, болеет ваша матушка? – сочувственно спросил Ржевский.
Тасенька помотала головой.
– Нет. Если я говорю, что матушка – англоманка, это значит, что она без ума от английской культуры и традиций.
– Без ума?
– В хорошем смысле, – терпеливо пояснила Тасенька. – Англомания – здоровое увлечение, оно не опасно. Если, конечно, знать меру. И почти не заразно.
– Почти? – снова встревожился Ржевский.
По счастью, княгиня София Сергеевна, присутствовавшая за столом, не обиделась, а лишь рассмеялась английским смехом:
– Хо-хо-хо! Болезнь! Надо же!
Князь Иван Сергеевич Мещерский, Тасенькин отец, тоже был по-своему без ума. Без ума от швейцарских сыров. Даже голова князя напоминала головку сыра на белой салфетке – круглое лицо бледно-жёлтого цвета, которое опиралось щеками на белый воротничок.
Иван Сергеевич в своём безумстве зашёл так далеко, что устроил в родовом имении сырный завод, выписал из заграницы швейцарца-сыровара и швейцарских бурёнок. А когда у Мещерских бывали гости, князь старался накормить всех сырами до отвала и светские разговоры вёл только о сырах.
– Вы уже пробовали наш сыр? – спрашивал он нового знакомого. – Вы положили себе мало сыра! – замечал князь гостю во время застолья. – Возьмите с собой в дорогу кусочек, – предлагал Иван Сергеевич при прощании.
Даже Ржевскому, который жил всего в нескольких минутах езды от дома Мещерских, князь однажды пытался дать в дорогу кусок сыра, но княгиня София Сергеевна спасла поручика, а затем, верная привычке рубить словом, пожаловалась на мужа:
– Двенадцать лет назад увлёкся сыроварением, и с тех пор я будто вдова. Ничем не занимается кроме сыра. Двенадцать лет назад я всё-таки успела забеременеть Марией, нашей младшей дочерью. В положенный срок она родилась, но с тех пор у нас с мужем больше не было детей. Думаете, это совпадение? Нет, это не совпадение, это сыроварение. – Княгиня пристально посмотрела на поручика: – А вы говорите «англомания»! Сыроварение, как оказалось, куда опаснее для семейной жизни.
С того времени, как Ржевский познакомился с Тасенькиными родителями, прошло чуть менее трёх недель. И вот поручик снова явился к Мещерским, сопровождая Тасенькиного жениха на очередной обед.
На то, чтобы отдать швейцару лишние предметы гардероба и подняться по широкой парадной лестнице, ушло три минуты, поэтому Ржевский и Петя в итоге опоздали на пять минут. Когда оба вошли в залу, остальные собравшиеся уже готовились сесть за большой овальный стол, блиставший фарфором и хрустальной посудой, в которой отражались огоньки многочисленных свечей. В ноябре даже днём в комнатах было сумрачно.
Как и следовало ожидать, хозяйка дома строго кашлянула, а затем отчеканила на английском что-то вроде «джентльмен юлит», но поручик уже знал, что это значит «господа, вы опоздали».
– Ю а лейт, – уже более членораздельно повторила княгиня Мещерская.
– Да, юлим немножко, – согласился Ржевский. – Мы уж это… мусори… то есть сори… то есть сожалеем.
Петя грустно вздохнул, однако сразу повеселел, когда Тасенька ободряюще ему улыбнулась.
Меж тем Тасенькина бабушка – старушка Белобровкина, без которой не обходилось ни одно предсвадебное мероприятие – подала голос:
– Помню, когда я молода была, за мной сам Казанова ухаживал. И вот однажды условились мы о свидании ночью в саду. Я пришла, а Казанова опоздал. – Слово «опоздал» старушка произнесла с нажимом и продолжала: – Я ему говорю: «Коли в другой раз опоздаешь, можешь вовсе не приходить».
– А он? – спросил Петя.
– Перестал приходить? – спросил Ржевский.
– Нет, не перестал, – ответила Белобровкина. – И опаздывать не перестал. Но каждый раз извинялся так… приятно. – Старушка томно вздохнула. – Я тогда решила: «Пускай опаздывает». Но для виду, конечно, сердилась.
Тасенька лукаво посмотрела на бабушку, а затем – снова на Петю. Тот повеселел ещё больше, но этот обмен взглядами был прерван генералом Ветвистороговым, которого Тасенькины родители уговорили стать посажённым отцом на свадьбе:
– Что-то вы, молодёжь, совсем позабыли о нас, старших. Не кланяетесь даже.
Петя церемонно поклонился всем присутствующим, а Ржевский, делая то же самое, с грустью отметил для себя, что генеральши Ветвистороговой среди гостей нет. В конце сентября она родила генералу очередного мальчика и с тех пор ещё не вполне оправилась, поэтому редко ездила в гости.
Нынешней осенью поручик, оказавшись в Твери, сразу вспомнил, что в декабре прошлого года имел с генеральшей скоротечный роман. Конечно, Ржевскому поначалу явилась мысль: «А вдруг снова повезёт!» Но стоило нанести один визит в дом генерала, и сделалось ясно, что никакого «вдруг» не случится.
– Вы уже сделали для меня всё, что могли, – таинственно сообщила поручику генеральша во время чаепития, когда муж отлучился в другую комнату.
– Ну что вы! – возразил Ржевский. – Ещё далеко не всё! Я могу ещё.
– Нет, не можете, – твёрдо ответила Ветвисторогова.
– Почему вы так думаете? – продолжал возражать поручик. – Если вам кто-то сказал, что Ржевский больше не может, то это бесстыдная ложь и наговоры.
– Я охотно верю, что вы способны осчастливить многих дам, – произнесла генеральша. – Но для меня вы уже достаточно сделали. Я и так счастлива. Кстати, мой сын – рыжий. Прямо как вы. Не скрою, что поначалу это давало пищу для сплетен. Однако прапрадед моего мужа тоже был рыжий.
– Не понимаю, – Ржевский состроил жалобную мину, ведь он и вправду не понимал, почему генеральша не хочет продолжать роман.
– Что ж. Тогда пусть это останется для вас загадкой. – Ветвисторогова пожала плечами.
«Да, осень – неудачное время для амурных дел, – подумал тогда поручик. – Дамы осенью ничего не желают».
* * *
Пусть, к прискорбию поручика, на обеде не было генеральши, но зато присутствовала другая дама. Брюнетка с довольно пышными формами – женщина той степени зрелости, когда вот-вот начнёт вянуть. К тому же бездетная вдова.
Казалось бы, в её положении следовало вкушать радости любви, пока ещё возможно, но дама эта, как и многие подобные ей, поступала ровно наоборот. Несмотря на то, что сроки траура и полутраура давно прошли, она носила только тёмные платья, и вообще ограничила себя строгими правилами, от которых сама же страдала, так что на её лице, как и у большинства подобных особ, сохранялось выражение смутного недовольства. Губы чуть поджаты, брови чуть сдвинуты, взгляд колючий.
Её звали Анна Львовна Рыкова. На Тасенькиной свадьбе она исполняла роль посажённой матери, и получилось это вовсе не случайно. Тасенькины родители долго уговаривали Анну Львовну оказать им честь, ведь эта дама занимала в тверском обществе особое положение. Она уже много лет возглавляла местный поэтический клуб – организацию очень влиятельную.
Поначалу двери клуба были открыты для всех, кто принадлежал к дворянскому сословию, но под началом Анны Львовны это сообщество стало чисто женским. Мужчины покинули его, и казалось, что клуб захиреет, но случилось иначе – он вступил в пору своего наивысшего расцвета!
Сделавшись чем-то вроде женской масонской ложи, куда мужчины не допускались, клуб обрёл в городе огромное значение – начал влиять на сферы, никак не связанные с поэзией. Если в недрах клуба рождалось мнение, то уже на следующий день (в крайнем случае, через два дня) это мнение начинали разделять многие тверские дамы. Даже те, которые в клубе не состояли. А через них мнение быстро овладевало умами мужской части города.
Тасенькину репутацию, подпорченную прошлогодней историей с Ржевским, нельзя было восстановить одной лишь вестью о свадьбе с младшим Бобричем. Требовалась помощь Анны Львовны, дабы известие хорошо приняли.
Конечно, Тасенькина матушка, княгиня Мещерская, тоже заметно влияла на умы благодаря своей привычке говорить прямо, но это не шло ни в какое сравнение с могуществом председательницы поэтического клуба. Перед Анной Львовной княгиня Мещерская преклонялась и всегда говорила о ней с теплотой – так же, как об англичанах и Англии.
Семейство Бобричей, понимая значение этой дамы-поэтессы, тоже трепетало перед ней. Глава семейства, Алексей Михайлович Бобрич, даже сказал Ржевскому:
– Не дай вам Бог не понравиться этой даме.
– Понял, – ответил поручик. И с того дня делал всё, чтобы понравиться Анне Львовне, то есть принялся ухаживать за ней.
Правда, вскоре выяснилось, что Ржевский понял не так. Алексей Михайлович не это имел в виду и лишь хотел, чтобы поручик вёл себя любезно. Однако отступать было поздно.
– Нет, Алексей Михайлович, – возразил Ржевский в ответ на предложение аккуратно свернуть неуместные ухаживания. – Если я теперь отступлю, госпожа Рыкова решит, что недостаточно мне понравилась.
– Ей всё равно. Она ведь не приняла ваших ухаживаний.
– Ничего вы не понимаете, – продолжал возражать поручик. – Она из той породы дам, которые никаких ухаживаний не принимают, но если видят, что поклонник отступился, то обижаются смертельно. А если госпожа Рыкова обидится, то не только на меня, но и на вас всех.
– На всех нас? – удивился старший Бобрич. – За что?
– За то, что вы её со мной познакомили, – пояснил Ржевский. – Она тогда всем нам жизнь испортит.
Алексей Михайлович вздохнул.
– Ох, во что же вы нас втянули…
– А нечего так двусмысленно выражаться! – парировал Ржевский. – Вы же сами сказали, что я должен понравиться госпоже Рыковой. Теперь я обязан продолжать ей нравиться.
И вот поручик, снова явившись в дом Мещерских, встретил там Анну Львовну, поэтому вместо приветствия отпустил комплимент:
– Мадам, видя вас, я вспоминаю о латыни.
Рыкова нахмурилась.
– И что у меня с ней общего? Латынь – древний язык. А я разве древняя?
– Конечно, нет, мадам! – с чувством произнёс Ржевский. – Латынь напоминает мне вас, потому что я никогда ею не овладею.
Анна Львовна ответила снисходительной улыбкой и, наконец, все сели обедать.
Князь Мещерский обосновался во главе стола, с торца. Княгиня Мещерская – на противоположном конце, создавая впечатление, что во главе сидит именно она, а не номинальный хозяин дома. По правую руку от хозяйки сидела Анна Львовна, далее с той же стороны – Ржевский.
Поручик тут же положил себе на колени салфетку и начал старательно разглаживать. Так старательно, что провёл ладонью левой руки не только по своему колену, но и по колену сидевшей рядом Анны Львовны. Разумеется, он сделал это неслучайно.
– Простите, мадам, – с нарочитым смущением сказал поручик, а Рыкова всё так же снисходительно улыбнулась и ответила:
– Ничего.
