– Знаешь, Ржевский, я тоже давно хотел тебе сказать: сначала утоли страсть к женскому полу, а уж после садись чужие стихи читать. Тогда не будет мерещиться эротизм в каждой строчке.
Поручик мог бы вспылить, но вместо этого глубоко задумался.
– Да, – наконец сказал он. – Верно говорят, что поэт – это пророк и провидец, который читает в душах людей, как в газете.
– Это сейчас серьёзно или шутка? – спросил Пушкин.
– Серьёзно, – ответил Ржевский. – Я как есть говорю: провидец ты. Ведь мы с тобой только начали беседу, а ты уж догадался, что я три недели без женщин… скучаю.
Пушкин добродушно рассмеялся.
– Значит, ты не просто так предлагал кутнуть? Насущная потребность?
Ржевский молча кивнул.
– Цыганский табор тут есть поблизости? – спросил Пушкин.
– Конечно, есть! – воскликнул поручик. – И, как назло, никто со мной туда ехать не хочет.
– А что ж ты в одиночку не съездишь?
– Нет. – Ржевский помотал головой. – Одному в табор ездить это всё равно, что одному пить. Дурная привычка. – Он вдруг задумался. – Но ты так и не сказал, отчего тебе теперь приходится кутить с опаской.
Поэт сразу перешёл на шёпот:
– Я же предупреждал: разговор не для чужих ушей. Сейчас расплачусь по счёту, поговорим у меня в номере.
– Лучше в моём номере, – предложил поручик. – А то у меня самый дорогой номер в здешней гостинице и, как назло, нет никого, перед кем похвастаться.
* * *
При появлении Пушкина блеск самого дорогого номера лучшей тверской гостиницы сделался как будто ярче. Ржевскому даже подумалось, что роскошь облагает разумом. Она стремилась завлечь нового гостя, соблазнить его и искусить, неслышно нашёптывая: «В следующий раз остановишься здесь. На цену не смотри».
Посреди гостиной на столе светилась чистейшим янтарём бутылка рейнского вина. Ржевский нарочно заказал бутылку в номер, дабы беседа текла веселее. К тому же половой, принимавший заказ, божился, что это рейнское вино с берегов Рейна, а не из города Кашина Тверской губернии, где некий купец Терликов недавно наладил производство «рейнского».
Бутылка особенно старалась по части соблазнения гостя. Так и сверкала крутыми боками, а обёрнутая вокруг неё белая накрахмаленная салфетка казалась полуснятым платьем, прикрывавшим только ноги. Рядом яблоки на блюде залились румянцем притворного смущения. Пирожные кокетливо выглядывали из серебряной корзинки. Однако Пушкин не обращал на это кокетство никакого внимания. Оглядев обстановку, только и сказал:
– Значит, так здесь выглядит лучший номер. Двухкомнатный. Спальня отдельно от гостиной. Неплохо ты устроился! Кабы мне средства позволяли, я бы здесь остановился хоть разок… А впрочем, смотри-ка!
Пушкин указал на небольшую медную табличку на стене возле входа, которую поручик прежде не замечал. На табличке тонкими красивыми буквами была сделана надпись: «В сем нумере имел удовольствие останавливаться известный поэт Александр Пушкин».
– Выходит, я здесь жил, – подытожил поэт, а Ржевский с досадой подумал, что на этом месте должна быть надпись: «В сем нумере останавливался знаменитый поручик Александр Ржевский». Разве истина не лучше лжи?
«При случае предложу хозяину гостиницы табличку сменить», – решил поручик.
– Вот отсюда и молва, что я мот, – улыбнулся Пушкин.
– А на самом деле ты кто? – спросил Ржевский.
– Да, порой сорю деньгами, – согласился Пушкин. – Но если слушать держателей гостиниц и рестораций, то я только в самых дорогих номерах живу и самые дорогие яства вкушаю.
«А почему моё имя не используют для обогащения? – подумал Ржевский. – Чем я хуже?» Беседа становилась неприятной, поэтому он решил перевести её на другое:
– Ты что-то хотел рассказать.
Пушкин состроил таинственную мину. Подойдя к столу, где стояла бутылка, он отодвинул стул и вальяжно уселся.
Поручик тоже сел. На правах хлебосольного хозяина без лишних предисловий откупорил бутылку и разлил вино по бокалам, а Пушкин провозгласил тост:
– Помянем вольного поэта! Теперь нет его.
– Кого помянем? – нахмурился Ржевский, поставив бутылку на стол и даже не притронувшись к своему наполненному бокалу.
Пушкин вздохнул:
– Вольного поэта. Теперь я раб – должен все мои сочинения представлять на высочайшее одобрение. Самому государю.
– И давно ты раб?
– С сентября.
– Как же так вышло?
– Да как-то вдруг. Сижу я в своей деревне, как мне предписано. Веду себя примерно: вольнодумных стихов не пишу, к бунту не подстрекаю.
– И? – нетерпеливо спросил Ржевский.
Пушкин сделал несколько глотков рейнского, остался доволен вкусом и, поставив бокал, начал рассказывать:
– Числа, кажется, третьего поехал я к соседям в гости. Есть у меня соседка – Прасковья Осипова. Имя у неё простоватое, но сама она весьма утончённая особа. Довольно молода и мила. И дочери её тоже весьма милы. И племянницы. И падчерица.
– А! – Ржевский понимающе кивнул. – Они способствовали твоему порабощению? С женщинами всегда так.
Пушкин помотал головой:
– Нет-нет, дело не в них. Это я так, к слову. В общем, я чудесно провёл время, возвращаюсь под вечер, а у меня в имении ждёт жандармский офицер с предписанием, чтобы я скорейшим образом собирался в Москву.
– А он сказал, для чего тебе в Москву? – спросил поручик.
– Нет, – ответил Пушкин. – Сплошная тайна, как в романе. Поэтому я решил сжечь некоторые бумаги, если вдруг в моё отсутствие проведут в доме обыск. А на заре мы с офицером садимся в мой экипаж и мчимся в Псков в полном молчании. Там офицер передаёт меня с рук на руки фельдъегерю, который тоже ничего не объяснил. Лишь уверил, что беспокоиться не о чем, и даже позволил пообедать в псковском трактире, где мне подали щи с тараканами… ну да ладно. Мчимся дальше – в Москву. И опять в молчании. Одно успокаивало – если я мчусь в своём экипаже, значит, не арестант. Доехали до Москвы вдвое быстрее, чем обычные путешественники. А там оказалось, что меня требует к себе император Николай Павлович.
– Погоди, – задумался Ржевский. – Я слышал, как раз третьего числа в Москве случилась коронация. А тебя вечером третьего числа спешно затребовали в Москву. Зачем торопиться, если на коронацию всё равно не успеть?
– Не знаю, – сказал Пушкин. – Очевидно, такова природа власти. Бывает, власть забывает о нас на годы, а то вдруг: «Подать сюда сию же минуту!» Вот меня и подали императору, сразу по прибытии в Москву доставили во дворец. Даже переодеться не дали, а как есть – в дорожном сюртуке – препроводили в императорский кабинет. Государь беседовал со мной более часа.
– О чём?
– Поначалу о политике. А затем о поэзии, о музах. Но, как видно, когда речь зашла о музах, государь меня не слушал. Или слушал, но не поверил моим словам. Я пытался объяснить, что музы – своевольные создания. Я не могу знать, куда они меня повлекут. – Поэт задумался о чём-то, но в следующее мгновение снова посмотрел на Ржевского. – Государь взял с меня слово, что я больше не позволю музам вдохновлять меня на непристойные стихи. И что я больше не сочиню ничего против правительства.
– А! – Ржевский снова кивнул. – Поэтому ты зовёшь себя рабом?
Пушкин потупился.
– Я сам надел на себя оковы. Ведь государь два раза повторил: «Что же мне с вами делать, господин Пушкин? Не хочется губить в сибирских рудниках такой талант». В общем, я пообещал быть благонамеренным сочинителем, и тогда государь взял меня за руку, вывел из кабинета в общую залу и там как будто заново представил толпе придворных: «Господа, вот вам новый Пушкин. О прежнем забудем».
Ржевский вдруг вгляделся в собеседника пристально:
– А скажи-ка мне, братец, не сочиняешь ли ты сейчас.
– Разумеется, сочиняю. Вот на днях сочинил новое стихотворение…
– Я не об этом. – Поручик продолжал пристально смотреть на собеседника. – Ты историю про приём у императора не сочиняешь?
– С чего ты взял? – Пушкин снова взял в руки бокал и допил оставшееся там вино.
– Ты же сочинитель, Богом в макушку целованный, – пояснил поручик. – Любую фантазию расскажешь так, что поверить хочется! Помнишь, ты мне в Одессе рассказывал о своём приключении с дамой? Якобы гуляли вы по берегу моря, ты ей свои стихи читал, и она от этих стихов так взволновалась, что в ближайших кустах тебе отдалась.
– Не помню, – признался Пушкин. – Что за дама?
– Жена тамошнего губернатора. Лицом – ангел, а повадки, как у молодой кобылки. Мадам Вороная.
– Воронцова, – поправил Пушкин и мечтательно вздохнул. – Да, припоминаю. Елизавета Ксаверьевна… Лизетт…
– Я ж тогда твоей истории поверил! – признался Ржевский. – Даже сам взялся стихи сочинять.
– Зачем?
– Ну, раз они на женщин так действуют…
– Не всякие стихи, – возразил Пушкин.
– Хочешь сказать, что твои действуют? – спросил Ржевский и победно воскликнул: – А вот и нет! Мне сама эта кобылка Вороная…
– Воронцова.
– Короче, она мне рассказала, что на самом деле было.
– И как же тебе удалось завязать столь интимный разговор? – насторожился Пушкин и даже подался вперёд, глядя на собеседника.
– Там не только разговор был интимный, – ответил Ржевский. – Открыла она мне всё. Точнее – открылась вся. Буквально вся.
– Сочиняешь, – уверенно произнёс поэт. – Я бы знал.
– А ты тогда из Одессы отлучился по служебным делам, – язвительно ответил Ржевский, но затем добавил добродушно: – Вот и гадай теперь, сочинил я или нет.
– Сочинил, – со вздохом облегчения произнёс поэт, откинувшись на спинку стула.
– Может, и сочинил, – согласился Ржевский, – но только она мне всё рассказала. Шли вы с ней по берегу моря, она ноги промочила, поэтому пришлось ей разуться и чулки снять. Ты её за голую ножку хвать, но разгуляться не вышло! Ты этой ножкой по носу получил. Лягнула тебя кобылка. Вот и всё приключение.
Пушкин снова вздохнул и потёр нос, будто ещё хранивший память о прикосновении женской ножки.
– Ты сейчас на счёт государя не сочиняешь? – продолжал допытываться Ржевский.
– Можешь в Москве справиться, – сказал поэт. – История о том, как меня принимал император, теперь у всех на слуху. Так что в этот раз я нисколько не сочиняю. Прозябание моё в ссылках вдали от столиц окончено. После приёма у императора мне позволили ещё два с половиной месяца прожить в Москве. Я был обласкан обществом. Но расплата за эти удовольствия – потеря свободы. Государь объявил мне, что будет читать все мои новые сочинения и накладывать резолюцию, годятся ли они для печати. Теперь я раб. – Пушкин чуть подвинул к Ржевскому свой пустой бокал. – Ну что? Помянем мою свободу?
Поручик на правах хлебосольного хозяина вновь наполнил гостю бокал, но тут же провозгласил свой тост:
– Лучше выпьем за встречу. Поминки по свободе отложим до другого раза.
Бокалы зазвенели, ударяясь краями. Друзья выпили, но как только Ржевский потянулся за пирожным, чтобы закусить, то кое о чём вспомнил.
– Поминки по свободе… по свободе, – пробормотал он и хлопнул себя по лбу: – Чёрт! Я же совсем позабыл. Предсвадебные торжества! Вот где настоящие поминки по свободе. – Поручик глянул на каминную полку, на которой стояли часы в золотых завитушках. Стрелки показывали без двадцати три. – Мне надо ехать на званый обед.
– Что за обед? – нахмурился Пушкин. – В кои-то веки встретились два друга, а теперь из-за какого-то обеда…
– Можешь считать, что я тоже раб, – сказал Ржевский. – Я шафер со стороны жениха и должен следовать за ним всюду. Жених каждый день ездит в дом к невесте, а я с ним – для приличия. Вот и сегодня.
– Значит, мы с тобой не кутнём? – спросил Пушкин.
Ржевский испуганно замотал головой:
– Как это? Кутнём! Я на полчаса съезжу, произнесу два тоста, а затем скажу, что живот прихватило, и вернусь сюда. А чтобы ты не скучал, оставляю тебя наедине с этой красавицей. – Поручик указал на открытую бутылку, всё так же обёрнутую салфеткой, похожей на полуснятое платье.
Меж тем дверь в номер открылась. На пороге появился белобрысый слуга Ржевского – молодой Ванька.
– Где тебя носит? – строго спросил поручик. – Рысака запрягай. Мне же в гости ехать. Забыл?
– Всё готово, барин. – Ванька развёл руками.
– А что ж ты молчком ушёл запрягать?
– Так вот пришёл доложить.
– Докладывай.
– Всё готово, барин.
– Едем тогда. Перчатки мои где?
Пока Ржевский искал перчатки, Пушкин прихватил со стола «красавицу» и со словами «я не прощаюсь» отправился к себе в номер.
Стрелки на часах показывали уже без четверти три. Поручик боялся опоздать, поэтому не стал дожидаться, пока Ванька подаст коляску к главным дверям гостиницы. Быстрее было вместе со слугой выйти на задний двор и там, прямо возле конюшни, сесть в экипаж.
Во дворе царила обычная суета. В дальнем углу кто-то колол дрова. К дверям кухни некий мужик подогнал телегу с провизией, а двое поваров проверяли, всё ли привезено. Вот половой, издалека заметный по белому фартуку, вынес из дверей кухни поднос с небольшим дымящимся самоваром, фарфоровым чайником, чашками и какой-то снедью – очевидно, заказ в номер.
– В четырнадцатый? – спросил половой, на мгновение задержавшись возле коридорного лакея, который неизвестно зачем стоял во дворе.
