Елена Крюкова "Русские бабы на молитве"

И моя полетела душа.

«Прозрачна леса кисея…»

Прозрачна леса кисея,
Открыта радужная сфера.
Как бы звезда горит в ветвях,
Плывя над садом Вифлеема.

Янтарь в лазури птичьих грёз.
Долины, перелески, холмы.
Стоят хоры поющих звёзд.
Их жёлтых листьев трепет скромный.

Над головой моей кружат,
А я бреду земная, в путах
Телесных. Многих лет оклад
Вокруг меня осенний, хрусткий.

В нём ежевика, будто тёрн,
Пути лесные преграждает.
Но Вифлеем в душе грядёт
Рождением живого Рая.

И я смиренно обхожу
Венки багряной ежевики.
Я вижу ягоды и кровь,
И страстотерпцев в травах лики.

Все были здесь, все будем там,
Где небеса иной лазури.
Мне виден Вифлеемский храм —
Врата смиренья, дабы путник

Склонился буйной головой,
Молитву прошептав губами
Меж сосен и между берёз,
Упав над волглыми грибами,

Где в октябре ещё светлей,
Где вервием качает нити
Берёзовых седых ветвей.
И сена ворох в яслях виден.

Седьмой псалом

Вот меч Его. И лук. И стрелы.
Икона чёрная и степь.
Идём мы вместе степью смерти.
И перед нами – жизнь и смерть.

Там, за скончаньем мира, света,
За родником, холмом с крестом
Обдаст нас холодом и ветром.
Отец и дочь – идём вдвоём.

Вдоль леса, как чужого мира,
Вдоль полосы с седым зерном.
Идём, в нас страх живёт и сила.
И шепчется седьмой псалом.

Там, у дубов, у церкви древней,
Где чугунки во сне гудят
От тишины, и, ветру внемля,
Находишь, вскрикнув, вдруг себя.

Заплакал мой отец от боли;
От стрел калёных в глубине,
Ибо Господь судил. А воля
И посейчас лишь снится мне.

Отец, неужто там, в начале,
Нас полем этим Бог скрепил —
В том октябре, в слезах печали,
Цепями тяжкими Руси?

По краю, ведомому Богу,
Где купола горбатый лом.
Как на колени у порога
Упал ты под седьмой псалом.

«Ров рыл он! Пал он в ров тяжёлый!
А мы?.. Мы тоже роем рвы
От Рождества до самой чёрной
Могилы горней стороны…»

Молился ты, ты был в начале.
В начале самом я была.
У церкви, у дубов печальных,
У Славы и у Покрова.

Тысячелистник

Где были вместе мы тогда,
И радостны, и живы?
Цветёт солдатская трава
У маминой могилы.

Порезник. Им тропа ведёт
К кресту с Христом распятым.
Так, будто бы, прошёл тут кто
И у креста заплакал…

С отцом не жили много лет.
Чужих мелькали лица.
Но вспомнилось – сказал он мне:
«Мой цвет – тысячелистник.

Запомни, потому, солдат,
Я далеко от дома.
Никто ни в чём не виноват,
А небеса бездонны».

И в белой шапочке траву
Мне сам с прискорбью подал.
Жить на ветру и на юру
И больно, и истомно.

Отец, ты очень далеко —
Все облака прольются.
Тысячелистником зовут
Того, кто не вернулся.

Ты тысячи увидел лиц,
Как цвет твой, белым стал ты.
И, кажется, уже стоишь
Сам у канунов Рая.

Но вот в ограду путь ведёт —
Весь он в головках белых.
И вижу тень, и слышу стон:
«Подлец… что я наделал!..»

Впрямь – Ахиллесова пята
На кладбище ступила.
Так – путь твоя душа нашла
До маминой могилы!

Что ты наделал, мой отец…
Тысячи слов не надо.
«За всё, за всё прощенья нет», —
Ты причитал в ограде.

Глядел на с завитками крест,
С распятым Иисусом.
Давно на свете мамы нет,
А ты – порезник блудный,

Так далеко – не долетишь,
Состарился, всё ль знаешь?..
С тропы на Крест Святой глядит
Трава, как лунь седая.

Порезник… а не заживил
Горчайшей доли рану.
В ограде у родных могил
Тебя косить не стану.

Сама ковыль в моей стране,
В крови её системы,
И белой шапочки твоей
я понимаю цену.

«Во гробе со свечой медовой…»

Во гробе со свечой медовой
Лежала я, а жизни плыли.
Но голос: «Встань для жизни новой!» —
Меня из сна слепого вывел.

Воскресшей жизни не обрежешь.
Бог подарил – и не убавишь.
Колышет тело ветер свежий;
Оно, конечно, не из стали.

Я мёртвая?.. я обернулась —
Холмы, леса под небесами.
И Божья скорбная фигура
Склонилась надо всем в печали.

Я помню – я плыла к могиле,
Меня старухи отпевали…
Но тишина в инаком мире —
Они уже отава, камень.