Ил. 1.31. Екатерина Николаевна Иванова
Восьмым ребенком была Екатерина. Красавица, любимица всех братьев. После смерти Анастасии ее дом стал главным местом, где собиралось дружное семейство. Ее муж, Либерман Исаак Павлович, был остроумным и веселым человеком. Называл Льва Тигрой, чтобы отличить одного брата Леву от другого Левы – Леонтия. Жили они сначала на улице Грановского (сейчас вернули прежнее название – Романов переулок), потом на Арбате, позади Вахтанговского театра. Растили троих детей: Наталью (1938), Елену (1943), Виталия (1946–2005). Встречались у них регулярно всем семейством несколько раз в году, обязательно приезжали с детьми. Работали Екатерина и Исаак на Центральной киностудии документальных фильмов в Лиховом переулке. Прямо на работе Екатерина скоропостижно скончалась в 1959 году на 48 году жизни. Несмотря на то, что Лихов пер. находится в пятнадцати минутах ходьбы от Склифа (Института скорой помощи им. Склифосовского), скорую помощь ждали долго, и когда ее привезли в больницу, помочь уже не смогли. После ее смерти словно исчезло некое объединяющее начало, дух дружной семьи. Совместные встречи стали более редкими. Главным средством общения стал телефон. Екатерина Николаевна похоронена на Ваганьковском кладбище рядом с матерью.
Последним, девятым ребенком был Андрей. Он родился в Рождество. Старшие братья вспоминали, что из-за этого события пришлось быстро разбирать елку, и праздник получился короче, чем обычно. Андрей – единственный из братьев не получил законченного образования. Однако природные способности и семейное воспитание позволили ему стать видным специалистом в области сельскохозяйственной техники. Он автор многих изобретений, неоднократно получал награды на Сельскохозяйственной выставке, которую в разные годы именовали ВСХВ, ВДНХ, теперь ВВЦ. Помню, как на очередную премию он купил автомобиль «Запорожец» в середине 60 гг. Отсутствие аттестата не помешало ему занимать должность начальника лаборатории в одном из сельскохозяйственных институтов. Андрей – участник войны, когда немцы подошли к Москве, ушел в ополчение, командовал орудием. О войне рассказывать не любил. Был ранен зимой 1942 г. в боях под Вязьмой. Сильно обморозил ноги. После этого на фронт не вернулся. Неожиданно после госпиталя встретился со своими братьями на улице Горького в Москве. Леонтий устроил его на аэродром, где он прослужил до конца войны. Был женат трижды. Первых двух жен я не знал. От первого брака – дочь Алла (1937). От третьего брака с Евгенией Леонидовной двое детей: Ольга (1949) и Владимир (1952). У Владимира – сын Евгений. Ольга закончила МИЭМ, работала на разных предприятиях-ящиках, сейчас на пенсии, живет с матерью и ухаживает за ней. Владимир по образованию связист, специалист в области телефонной связи, в 2009 г. налаживал в Ростове новое оборудование. Умер Андрей в 2000 году, прожив дольше всех своих братьев и сестер.
Ил. 1.32. Андрей Николаевич и Евгения Леонидовна Ивановы. Фотография их сына Владимира 1994 года
Глава 2. Школа, техникум, Ярославль
2.1. Начальная школа и гимназия
Отдали в начальную школу в 1913 г., почти 8 лет. Школа была у Кремля, сзади артиллерийских казарм. Ходить было интересно: на поле между Покровской (Ленинской) и Каменным мостом – валами – располагалась артиллерийская часть – пушки, у казармы стоял часовой. Красивая церковь Иоанна Богослова и кремлевская стена делали переулочек очень уютным. Здесь, в доме школы, в первом этаже была детская библиотека. Во главе школы стояла всему городу известная и всеми уважаемая учительница Маклакова, невысокая, полная, очень приветливая. Проучился в этой школе я недолго, т. к. родители купили дом на Ильинке, а там почти напротив была другая начальная школа, рядом с женской. Меня перевели в эту школу в класс учительницы Анны Павловны Кожиной, женщины не очень приветливой и строгой, но учительницы хорошей, умевшей выколачивать из сорванцов знания.
Из первой школы запомнился только один анекдотический инцидент. Мы читали хором слова, написанные крупным шрифтом. Было слово «оттепель», которое я прочитал как «отец пел». Учитель оставил после уроков, а я переживал, т. к. считал это несправедливым, ведь я дома читал уже не букварь, а книжку.
От новой школы остались в памяти тоже какие-то глупые детали. Анна Павловна жила при школе же, а у нее в квартире была теплая уборная со сливным бачком, чего в наших домах не было. В уборной она хранила мел, тряпки для доски, чернила. Мне было доверено ходить за этим оборудованием для класса, а мне нравилось рассматривать бачок, неудержимо хотелось слить воду (но я боялся и не делал этого), волновал особый запах, совсем не свойственный нашим выгребным уборным.
Закон Божий преподавал отец Петр, пожилой священник, который не стеснялся, видимо, по бурсацкой привычке, ребят выдрать за уши, легонько стукнуть по шее линейкой. Он любил теребить свою полуседую бороду и если вырывал волосок, то обязательно вынимал из кармана бумажку и укладывал вырванный волосок к другим волоскам, видимо, добытым таким же образом.
Не осталось в памяти воспоминаний о сверстниках, ближайших соседей по дому в сверстниках, видимо, не было. Как тогда говорили, я «водился» с более старшими мальчиками.
Остался еще в памяти выпускной экзамен после третьего класса. Наверно, это был не экзамен, а какая-то проверка в присутствии инспектора. Им тогда был Николай Степанович Цыпленков. Я с ним потом встретился уже в более сознательном возрасте. Он был директором педагогического техникума. Для письменной работы было предложено описать картинку. Не помню в подробностях, что на ней было изображено, но хорошо помню, с каким увлечением я писал о нищем, которого прогнала собака и который остался без хлеба. Сочинение очень мне понравилось, до слезы, а потом надо мной смеялись до слезы, что вместо того, чтобы описать то, что я вижу, написал выдуманную мною историю, при этом на основе многих литературных произведений, которые я когда-то читал. Ничего не поделаешь, перестарался, но чувство огорчения, что старания мои не были поняты, сохранилось до зрелых лет. Рядом с нашей школой стояло двухэтажное хорошей стройки здание женской школы, в которую свозили всех девиц из зажиточных семей. Это было зрелищем, т. к. подкатывали обычно зимой розвальни, в которых барахталась, визжала и смеялась куча девчонок. Однако это продолжалось недолго, вскоре после начала империалистической войны школу перевели в женскую гимназию, а это здание переоборудовали в лазарет. Это была уже другая, большей частью печальная картина. В теплое время на обширную лужайку при школе выходили выздоравливающие, почему-то в основном пожилые бородатые мужчины, и веселья, конечно, никакого не было.
Началась империалистическая война. Мне было почти девять лет. Но запомнил я очень мало. К нашему владению примыкало большое владение Казначейства с фруктовым садом и лугом. На нем расположилась какая-то воинская часть с повозками. Через забор мы, ребята, с интересом наблюдали эту непонятную жизнь лагеря. Но у всех было общее стремление чем-то порадовать солдат. Ребята из дома тащили, кто что мог. Почему-то запомнились огурцы, которые мы совали под забор и которые солдаты с удовольствием хрупали.
Мне, наверно, было лет 12. Большим спросом у уходящих на войну пользовались чайники, кружки, ложки. Мать меня отправила в Ярославль. С помощью ее родственников у оптового торговца Коновалова было закуплено какое-то количество этого товара и упаковано в два мешка. С вечерним поездом меня отправили в Ростов, но непредусмотрительно на 3-ей полке вагона 4-го класса. Утомленный, я, конечно, заснул. В Ростове встречали, к сожалению, спящего не нашли. Проснулся в Сильницах – около 30 км от Ростова. Вылез, в кармане денег только до ближайшей станции Петровск. Несмотря на ночь, пошел по шпалам, а это 24 км. По пути был охраняемый ж.д. мост. Как меня не пальнул часовой – одному Богу известно. Как не провалился в полынью, обходя мост, тоже одному Богу известно.
Пришел в Деболовскую мокрый, измученный. Дежурный расспросил, узнал, чей я и что со мной, подсадил на проходящий пассажирский поезд (16 км) бесплатно. Утром я был дома. Чтоб не будить, пролез в подворотню, но все равно услыхали, были рады и растроганы все до слез.
Война идет, по-видимому, второй год. Осень, начались сумерки. Иду из школы. Вижу на телеграфных столбах новый приказ о призыве. Они печатались на розовой бумаге. Вглядываюсь и вижу год рождения моего отца. С бьющимся сердцем бегу домой. Говорю маме, вместе бежим к приказу. Уже ничего не видно. Обратно домой за спичками. При неверном свете читаем и ничего понять не можем. Призываются какие-то ратники. Мать в отчаянии считает, что отец будет призван. Дрожат руки, дрожит слабый огонек спички в сгущающихся печальных сумерках. На этот раз призыв отца не коснулся.
Печальная музыка. Гурьбой несемся к месту, откуда она звучит. Лошадь тащит телегу, на ней некрашеный гроб. В процессии несколько солдат с винтовками и шесть музыкантов. Мы идем в этой грустной церемонии проводов солдата, умершего в лазарете от ран. На кладбище винтовочный сухой залп, и все расходятся до следующего раза. Это во время войны повседневность.
Женская гимназия отдана под лазарет. Один этаж мужской гимназии отдан под офицерский лазарет. В двух этажах посменно учится и мужская, и женская половина человеческого рода. Четырехклассная женская школа, стоявшая на Ильинке рядом с нашей мальчиковой начальной, тоже под лазаретом. Лучшие ученики отобраны для посещения лазаретов. Кто разучивает стишок, кто играет на балалайке, кто поет. Собраны цветы и подарки, главным образом, носки, кисеты, табак, сладкое. Я читаю стихи, от которых в памяти осталась одна строфа: «И за нее ты меч свой вынул. Сыны России велики. И робость жалкую откинул. И побеждал врагов полки!». Интересно, что думали бойцы, слушая этот набор слов?
У соседей Волковых три брата призваны в действующую армию. Все они прошли школу младшего комсостава и получили чин прапорщика. Один из братьев, Николай, приехал в кратковременный отпуск. Младший, наш одногодок, горд необычайно. Он, захлебываясь, рассказывает, что Николай награжден темляком у сабли. Мы осмотрели его, потрогали. А наградили его за то, что он, увидев приближающийся цеппелин, своим солдатам скомандовал: «Ложись!». Мы не поверили, как же ложиться, когда надо стрелять.
Игры в войну стали самыми популярными. Но разбитых голов не было. Почему-то чаще всего брали Варшаву.
Ил. 2.1. Групповой портрет гимназистов с классным наставником – Е. А. Мороховцом, Володя Иванов – в верхнем ряду, первый слева, во втором ряду третий слева Н. Щапов, в будущем архитектор-реставратор
Продукты питания начали дорожать, стал ощущаться их недостаток. Появились очереди за сахаром, мылом. Магазины постепенно оголялись. Очень скоро уменьшилась гастрономия, кондитерские товары. Но базары с молочными продуктами и овощами были еще богаты до самой революции. Особенно бедственно обстояло дело с обувью. Запомнились все время сырые ноги.
Взрослые все чаще критикуют правительство. Появились сатирические стихи. Одно из стихотворений имело лейтмотив: «И горе мыкать Горемыкин. Ненастоящий и Премьер»?! В другом лейтмотивом было: «Царь едет из Царского в Ставку»! Говорили, что известный артист цирка Владимир Дуров валял в руках рубль, на котором, как известно, был профиль царя Николая, на вопрос, что Дуров делает, последний отвечал: «Дурака валяю!».
В иллюстрированных журналах («Нива»?) на одном развороте печатали множество маленьких портретов офицеров с подписями: «Убит», «Умер от ран», «Ранен». В нашей семье не было офицеров, но фотографии мужчин молодых, средних лет и с большими бородами почему-то все рассматривали долго и внимательно с чувством жалости и словами сочувствия и сожаления.
В гимназии появились новые ученики. Дети беженцев из губерний, где происходили военные действия. Это были, главным образом, дети еврейской национальности. А может быть, на поляков и другие национальности не фиксировали внимание.
Гимназии, мужскую и женскую, объединили. Нам было по 13 лет. Ничего сверхъестественного не произошло. Разве только, что нам дали более слабых учителей из женской гимназии, а более способных и интересных из мужской забрали для старших классов.
2.2. Привитие трудовых навыков
Помимо домашнего труда, которым занимался каждый юноша и девушка в провинции, а именно – в очередь наносить питьевой воды в бочку, зимой наколоть дров, принести их в дом и истопить печи, летом вскопать огород, участвовать в его обработке, ухаживать за мелким скотом (мы держали кроликов, коз, овец и уток), заготовить на зиму скоту корм и подстилку, т. е. походить за 4–6 километров, наломать и притащить березовых веников, нарезать и притащить травы, а затем ее высушить, – в школах нас начали обучать переплетать книги, столярничать, шить обувь. Все это очень пригодилось, особенно последнее. Все сухое время года ходили в башмаках и туфлях, верх которых был сшит из вышедших из употребления пальто, а подметки делались из льняных веревок, сделанных самими же. Такая обувь годилась только в сухую погоду, но и она очень выручала. С не меньшим интересом многие ребята участвовали в обработке школьных огородов, но самое заманчивое было попасть в кружок по разведению тутового шелкопряда. Необычайно было интересно следить за всем циклом развития от жены до гусеницы, завивание кокона, бабочки, снова жёны. Надоедало только собирать листья молодого одуванчика и расстригать их узенькими полосками. На пищу годились тоже молодые листья тополя и березы.
В техникуме педагогическом был свой совхоз в 20 км от Ростова в деревне Воронино, бывшем имении дворян Леонтьевых. В 1921–1922 гг. еще хорошо сохранился двухэтажный дом, великолепный старый парк с прудами, оранжерея, церковь, семейная усыпальница. В оранжерее росли померанцы. Старый садовник из немцев выращивал помидоры, которые называл «пондамурами» и которые были тогда новостью.
Учащиеся техникума жили коммуной. Там я научился многим сельскохозяйственным работам. Научился обращаться с лошадью, но не научился косить. Как будто ничего трудного нет, а не научился. Труднее укладывать снопы на телегу высоким-высоким возом, а выходило, хотя один раз воз у меня повалился, и я чуть не оказался под колесами. Самое неприятное было подавать снопы в молотилку. Все покрывается моментально толстым слоем пыли: нос, уши, глаза, горло. Но весной пышное цветение сиреневых кустов, пенье птиц, луга с цветами и зори остались на всю жизнь, как самое чудное.
2.3. Игры и развлечения
Забыта игра в бабки – кости, которые отбирались из ножных суставов коров, когда в доме варили студень. Их ставили парами (предварительно окрашивали в тех же красках, которыми красили яйца на Пасху) на расстоянии 4–5 см пара от пары и били специальной биткой, крупней костей-суставов, которую просверливали и заливали свинцом. Она называлась также свинчаткой. Кто сбивал пары бабок, выигрывал и забирал их себе.
Забыта игра в лапту с мячом. Две партии разбивались поровну. Одна била мяч с подачи в воздухе лаптой, а другая этот мяч должна была поймать, это свеча, тогда менялись местами. Если свечи не было и мяч подбирали с земли, можно было осалить мячом игрока противников, но только тогда, когда он бежал из кона в чужой лагерь до черты или обратно в свой кон.
Увлекались игрой в фантики, обертки от конфет. Выигрывал тот, кто мог перевернуть фантик картинкой вверх.
Увлекались чижиком-чувилем, заостренной с обеих сторон чурочкой 8–10 см. Ударяли по концу и поддавали битой из кона, а противнику надо поймать чувик и забросить в кон. Если в кон попадал с того места, куда упал чувик, вновь били, и так иногда загоняли далеко.
Почти на каждом дворе были качели, и через несколько дворов – гигантские шаги.
Распространены были игры в прятки. Один водил, другие прятались. Последний прятавшийся мог выручить всех, кто был найден и не успел спрятаться.
В летнее время играли в третий лишний, или горелки: «Гори, гори ясно, чтобы не погасло. Глянь на небо, птички летят, колокольчики звенят». Это припев, после которого любая пара бежала, а водящий должен был одного поймать. Водящий, стоя впереди всех, если не проявлял ловкости, вновь становился «водить». Юноша старался поймать девушку. Ему разрешалось в этом случае ее поцеловать. Девушка старалась поймать парня.
В Пасху одной из любимейших игр было катанье яиц. С невысокой горки, наклонно градусов под 12–15, ставилась горка из доски, и с нее пускали яйцо. Затем второй игрок должен был пустить по наклонной свое яйцо, если оно ударялось о ранее выпущенное, игрок выигрывал и забирал. Иногда яйца становили в ряд и с определенного расстояния старались попасть в них мячиком, пущенным по земле (неразборчиво). Много радости было у выигравших и горя у проигравших.
Играли во все игры на честность, избегали всегда ребят, за которыми была слава корыстных, жуликоватых. Конечно, в играх, когда они строились на противоположных партиях, старались попасть в партию ребят, за которыми была слава сильных и ловких.
Очень была распространена игра в городки. Как жаль, что она ушла с дворов на стадионы, став, по существу, игрой профессионалов.
2.4. Ярославль
1923–24 и 1924–25 учебные годы я провёл в Ярославле. Неожиданно были извещены, что техникум распускается. Четвёртый курс будет в четвёртом курсе Ярославского техникума, все остальные оставлены в Ростове в педагогическом училище, организуемом на базе техникума. Начались безуспешные хлопоты, чтоб были объединены техникумы полностью. Удалось отстоять только третий курс. Но и то некоторые не могли воспользоваться этим, потому что родителям пришлось бы содержать детей вне дома. А время было очень трудное, была довольно порядочная безработица, НЭП расцвёл, деньги стоили очень дорого. Как ни трудно было моей семье содержать меня в Ярославле, но доучиваться было необходимо, ведь оставался последний год. И вот собираю немудрёный скарб в деревянный сундук, который мне выдал Д. А. Ушаков из музейного хозяйства. Он тяжёл, но удобен и вместителен. Поздно, за полночь, иду по тёмному Ростову на знакомый вокзал. Поезд приходит рано утром, кроме меня на вокзале коротают время и другие пассажиры, близких знакомых нет. Тогда ещё сохранилось разделение на первый класс с рестораном и столиками и третий класс, где был буфет и стояли скамейки. Но если были свободны столики, а поздно ночью они всегда были, из первого класса не выгоняли, существовали ещё начатки демократии.
Приехал в Ярославль рано утром и в Губпрофцентр, за получением места в общежитии. Я не хотел жить у родственников. Бабушка сдавала комнату и на это жила, тётя Аня хотя и жила в собственном доме и места там хватило бы, но это было в Тверищах за Волгой. С тётей Грушей, хотя она жила только со взрослым сыном, не было таких отношений, и она не пригласила.
Но место в общежитии дали. Это был купеческий двухэтажный особняк с пустым двором, заросшим жалкой травой и хорошими деревьями по границе владения. Дом находился на улице Свободы. Как и подобает особняку, комнаты были все очень большие, санитарный узел общий, кухня общая с громадной плитой и кубом для кипячения воды. В комнатах стояли только койки в ряд, разделённые тумбочками. Один длинный стол со скамейками с обеих сторон. На этом столе питались, занимались, готовясь к занятиям, главным образом только в том случае, если надо было писать или составлять конспект. Когда дело ограничивалось чтением, то это происходило прямо на койке.
Что было совершенно замечательным, не было никакого воровства, правда, и воровать было нечего, разве только с голоду продовольствие, которое водилось у студентов, связанных с родителями, живущими в деревне. Но нам, горожанам, приходилось очень туго. Существенно, что я имел всегда в достатке и часто делился с товарищами, – это был чёрный хлеб. Директор Ростовского музея Д. А. Ушаков получал в Ярославле академический паёк. Чтоб ему не ездить, делал это я. Всё из пайка я должен был привезти ему в Ростов, а в мою пользу бесплатно оставался пуд ржаной муки. По договорённости этот пуд ржаной муки я доставлял бабушке, и она пекла мне хлеб. Свежий и тёплый, он был очень вкусен, и мои друзья, ребята, весьма были довольны, когда я раз в неделю притаскивал в мешке три ковриги не менее чем по два килограмма в каждой. А ещё было самым доступным пшено. Кашу варили очень крутую, смазывали её льняным маслом, а когда его не было, ели просто так, как хлеб, но надоедала она быстро, не как горячая, только что с пару картошка. Мяса и масла было в обрез, а о сливочном масле и не мечтали. Вместо чая заваривали “напиток”. Это обжаренные овощи с экстрактом вкуса малины, груши или какие другие, перемолотые и спрессованные в бруски. Сахар также был на экономии.
Учиться ходили примерно минут за 20 в центр на Ильинскую площадь по бульвару. Это было старое трехэтажное здание с гулкой чугунной лестницей, широкими коридорами и довольно большими классами с необычайно мрачной грязно-серой окраской, то ли от времени, то ли от казёнщины.
Не знаю уж почему, но мы, ростовцы, влившись в Ярославский техникум, совершенно подавили аборигенов. Добились, что в органы самоуправления прошли наши товарищи, и во всем задавали тон. Сейчас уж мало осталось в памяти от этого года нахождения в техникуме. Последующие впечатления погасили этот случайный год жизни. Запомнился методист по русскому языку Кронист Амниподистович Смирнов, видимо, из духовного звания. Высокий, рыжеватый, с красным лицом, он не вызывал симпатии с первого знакомства, но вскоре же завоевал всеобщее признание своей эрудицией, знанием предмета, желанием отдать все, что знал. Весной, незадолго до окончания техникума, он попросил принести листы бумаги для диктанта. Этот позорный для нас диктант состоялся. У многих на двух страницах оказалось более ста ошибок. Когда он принес в класс наши диктанты, его огорчению не было границ. Он говорил: «Вы – будущие учители начальной школы, главная ваша задача – научить детей правильно читать, писать и считать, как же вы можете сделать это, если сами неграмотны?». И он последовательно, разбирая ошибку за ошибкой, восстанавливал в нашей памяти правила правописания. Особенно страдала у нас пунктуация. В диктанте, например, была фраза: «Гром ударил с страшной силой, и вскричал: «Отец, помилуй», – вздрогнувший барон». Не помню, правильно ли я расставил знаки препинания, но на этой фразе абсолютно все провалились. Несколько уроков он последовательно вдалбливал в наши головы грамматику, и, наверное, ему до сих пор все благодарны.
Почему-то нас повели в анатомический театр на вскрытие трупа старого мужчины, показали всю анатомию человека. Наши головы в то время задуряли множеством всяких новшеств. Одним из наиболее популярных был метод «Дальтон план». Для изучения с учениками брали какой-нибудь предмет, и на нем обучали чтению, письму, счету, пению, географии и естествознанию. Для своего зачетного урока я взял березу и четыре урока мусолил ее, пытаясь на основе ассоциаций сделать формальные правила наиболее запоминающимися и связанными с жизнью. Меня хвалили, но думаю, что это был театр, сделанный для одного раза в течение года, и к систематическим знаниям это не имело никакого отношения.
Чтобы как-то укрепить свой бюджет, у нас была артель. Мы ходили разгружать вагоны, баржи, скалывали лед с трамвайных путей, изображали толпу на сцене Волковского театра. Ходили еще миллиарды и миллионы, но была уже твердая валюта. Вот однажды, получив за работу, пошел на рынок купить обувь, так как моя полностью развалилась. Черт попутал пройти мимо аферистов, которые зазывали сыграть в «конфетку». Они показывали три конфетки с изображениями человеческой фигуры, клали их на стол и предлагали отгадывать, где голова, где ноги. Ты должен был назвать ставку, скажем рубль, если угадывал, где голова, получал тройное вознаграждение. Соблазн увеличить свои богатства привел меня в азарте к полному проигрышу. Пришлось еще месяц ходить в рваной обуви, пока удалось заработать вновь, чтобы осуществить покупку.
Зимой 1924 года в Ярославле появилась новинка, громкоговоритель, который был установлен в одном из залов дома политпросвещения. Туда ходили первое время по пригласительным билетам. Боже мой, как все это было наивно и вместе с тем необходимо.
Наши коллеги девушки жили отдельно в общежитии – бывшей гостинице, напротив Волковского театра. Потом она снова стала гостиницей, и архитекторы уже подбираются ее сломать в целях расширения площади Волковского театра. Верхний этаж был невысок, темноват и тесноват, но девицы умели лучше нас, парней, навести уют. Но мы больше ютились на площадках лестниц, стремясь раньше других занять наиболее выгодную позицию в нише окна. Там можно было поцеловаться, говорить нежные слова. Надо сказать, что парни относились к девушкам бережнее, чем сейчас, и не только потому, что юбки были длиннее и трусики не обтягивали соблазнительные места, но и потому, что сохранялось еще воспитанное высокое отношение к девушкам и ответственность за девушку, если она стала тебе близка.
Любили мы гурьбой гулять по бульвару от Волковского театра до Волги, а потом по набережной до Стрелки. Там стояли еще развалины обгорелого во время Ярославского мятежа 1918 года Демидовского лицея, пятиглавого Собора, типичной архитектуры XVIII века, высокая, несколько сухая по формам, колокольня XIX века. Сейчас на этом месте сквер. Наверное, будет время, когда здесь возникнет архитектурный ансамбль, значительный по содержанию и (неразборчиво) по форме, который будет знаменем (неразборчиво) Ярославля.
Весной манила к себе Волга, сначала бурно-стихийный ледоход, который теперь уже никогда не увидишь. Плотины сделали свое дело, превратив реку в цепочку озер, или, как теперь называют, пресноводных морей. После ледохода – сплав. Барки, плоты, с романтичными кострами на них, пляшущими тенями невыразимых людей, иногда песней, и тихий плеск, ритмичный и нежный, успокаивающий и призывный. Шлепали еще пароходы своими плицами, а в густых липах столько беспокойного цвирканья, мелодичного посвистывания, а вечером соловьи. Все было – юношеская чистая любовь, восхищение красотой природы и работа усидчивая с полным сознанием того, что мы будущие учителя, воспитатели молодого поколения. Не было среди нас пьянства, азартных игр в карты, пресекались все неэтичные поступки, сплетни, пересуды.
Наступили выпускные проверки, в те годы не было экзаменов в том понимании, как это было до революции, и в том, какое оно приобрело в наши дни. Не было зубрежки по учебникам, потому что не было учебников. Не все, может быть, формально, хорошо знали, но умели читать научные книжки, выбирать, что нужно, привыкли размышлять и рассуждать.
Общественная жизнь этого последнего года учения в педагогическом техникуме запомнилась мало, хотя я был председатель студенческого комитета. Было очень большое уважение к преподавателям, поэтому не было конфликтов. Не помню, чтобы возникали они при распределении мест в общежитии, распределении стипендий, все было очень открыто, без замалчивания и секретов.
Выпускной вечер, сбросились, сколько могли, чтоб устроить чай, пригласить оркестр и потанцевать. Сфотографировались, обещали друг друга помнить, переписываться и разлетелись в разные стороны. Потом я встречался с Комочковым Алексеем больше, чем с другими, потому что поступили той же осенью в Ярославский университет. Случайно в Ленинграде в 1988 году встретился с Иваном Ларичевым, который стал не педагогом, а эстрадным певцом. С Иваном Ханаевым, который пописывал стихи, будучи студентом, а потом стал профессиональным литератором. Во время подготовки выпускного вечера произошел трагикомический случай. Девицы накануне съездили за город и набрали ворох полевых цветов. Я славился, как умелец компоновать букеты. Ведро с водой и цветами водрузили на окно второго этажа, которое выходило в тихий глухой переулок. Девицы приносили банки, я делал букеты, когда все цветы были распределены, оставшуюся воду я с маху выплеснул в переулок, и надо же именно в этот момент проходить какой-то даме. Она чуть не испортила весь вечер, а уж настроение почти испортила, обозвав нас всякими обидными словами и требуя наказания хулиганов, но их, честное слово, не было.
Ил. 2.2. Володя Иванов в толстовке, как он её назвал. Фотография 1924 года
После домашнего совета решено, что я должен продолжать образование. Сестра Людмила учительствовала, брат Сергей работал в музее, сестра Настя тоже будет помогать. Летом я работал в Ростовском музее, выезжал с археологической экспедицией Д. И. Эдинга на раскопки Сарского городища. Кое-как на мой заработок меня экипировали, гордостью была новая толстовка, сшитая из какой-то густо-зеленой ткани атласного типа. В ней торжественно сфотографировался и уехал в Ярославль подавать заявление на педагогический факультет Ярославского университета. Собеседование со мной вел ректор Павел Никодимович Груздев. Он знал меня по техникуму, так как преподавал исторический материализм. Собеседование было чисто формальным, и он, поздравив меня со студенческим званием, сказал, чтоб я 1 сентября приезжал.
Поселился я в студенческом общежитии на втором этаже, в комнате на троих. Хотя обстановка была крайне убогая, но это было много лучше, чем прошлый год в комнате на 12 душ. Мне было уже 19 лет, и обстановка студенческого бытия захватила. На лекциях было необычайно интересно. Наиболее интересные предметы, вернее, лекции, подробно конспектировались. Запомнилась колоритная фигура слепого Бочкарева, всегда сопровождаемого довольно бесцветной, но, как говорили, преданной ему, женщиной. Он говорил громким голосом, формулировал четко, и его записывать было легко. Он характерно говорил слово «тысяча», в его произношении это была «тыща» с ударением всем голосом, а так как хронологических дат с этим словом было много, то «тыща» служила своеобразным рефреном. С интересом слушали Радцига, он читал скучнее, но все было настолько ново, захватывающе, что ловилось, воспринималось и живо обсуждалось.
Общественная студенческая жизнь била ключом, искались новые формы преподавания, проверки знаний. Особенной популярностью пользовался семинарский метод, метод кружков по отдельным темам.
Студенты написали шутливую оперетку в стихах на тему нашей учебы и жизни, переложили на популярную музыку опер, романсов, оперетт. Она пользовалась большим успехом. В частности, над кружками иронизировали так: выходил солидный старец старопрофессорского вида – Ученый ГУС, что значило Государственный ученый совет, и представлялся студенту:
– Ученый Гус, Ученый Гус
Студент отвечал:
– Нельзя ль скорей, я тороплюсь
Хоть слушать Вас я очень рад,
Но у меня в кружке доклад
Ученый ГУС:
Кружки без меры – путь к вреду,
Я отведу для них среду
(Действительно, приказом ректора для кружковой работы была отведена среда, и в этот день лекций не было)
Ректору были адресованы строки:
Никодимыч Груздев Павел
Нам еще работ прибавил,
Чтобы были мы умней,
Сто докладов в восемь дней.
