Я помню, что мне не хватило нескольких метров, чтобы поравняться с клумбой перед домом, как что-то твёрдое и крупное ударило меня сзади по голове. Упав набок, не принимая во внимание парализующую боль, я поднялась на колени, видя перед собой лишь дом. Он был белым, словно указывал путь. Среди всей этой мерзкой дешёвой че?рни дом выглядел храмом божьим, он ждал меня! Он звал! Я ведь чувствовала, я знала! Я почти добежала!
***
Молодая особа изо всех сил старалась дописать то, чем закончился тот день за один присест, иначе она никогда не вернется к этому. И чем ближе она подходила к побегу, тем более горьким становился ком в её горле, выдавливающий слёзы. На столе, до этого находившемся в порядке, а теперь покрытым чернильными пятнами и разводами, лежало в разброс уже пять сломанных, разодранных и непригодных для письма гусиных перьев, скомканных листов и мокрых носовых платков.
Сердце девушки оставалось чёрствым и непреклонным на протяжении почти всего повествования, но это было выше её сил. Выводя букву за буквой, надавливая с силой на перо запотевшей ладонью, стараясь быть сильнее, чем то, что с ней произошло, она изо всех сил держалась, чтобы не зарыдать, но сдалась. Градом покатившиеся по щекам горячие слёзы исказили лицо в уродливой гримасе скорбящего, полного горя и отчаяния человека. Обжигающие ручьи предали её: они ведь обещались, что она никому не расскажет о них, но у них всё равно хватило наглости прыгнуть на и так испорченную размазанными чернильными пятнами и неаккуратным почерком бумагу, оставляя на страницах свои круглые мокрые следы. Небрежно бросив почти до конца ощипанное перо, девушка закрыла лицо руками, и, оперевшись локтями о стол, зарыдала. Но не так, она хотела: громко и разрушительно, отчаянно, а бесшумно, ведь она знала, что не может позволить себе издать ни единого звука.
Одинокие плечи, тихо подрагивающие в пустой комнате, неимоверно сильно желали, чтобы их кто-нибудь обнял, поэтому они грустным танцем кружились сами, пока постепенно не стали выше, чем провалившаяся в них тяжёлая голова.
***
С коленей меня снова повалили на землю и перевернули на спину, над моим изнеможенным подрагивающим телом возвышался Кирилл. Как же маменькин сынок может ослушаться приказа? Его тупое улыбающееся лицо с маленькими глазками пугало меня даже больше, чем неизвестность того, что сейчас со мной произойдет. Кирилл схватил меня пятерней за корни волос и прошептал на ухо: «Кричи так, чтобы маменька слышала». Он потащил меня по земле так же, как его мать это делала недавно, но в этот раз мои глаза видели небо, а не пыльную дорогу.
– Отпусти! – я рыдала, мне было так страшно. – Помогите! Он меня убьёт! Люди, прошу, мне больно! – голос от всхлипываний и страха ломался, но я выдавливала его так отчаянно, как могла. Люд собирался поглазеть, но ни единый человек не взглянул на меня так, будто в нём есть минимальные признаки жизни.
– Уф! – запыхавшись от бега, возле Кирилла остановилась Корова, жадно всасывающая воздух после минимальной физической активности. – Ох, чуть сердцем пл?х? не стал?! Держи, сыночка, покажи нахалке.
Из-за того, что этот
отморозок держал мою голову так, что не было ничего видно, мне становилось ещё тревожнее и невыносимее. Я была готова выдернуть волосы вместе с кожей головы, лишь бы не знать, что она ему там передала.
Отпустив мою голову, Кирилл пихнул меня ногой вперёд. Развернувшись на земле, я увидела у него в руках пучок тонких веток, только что вытащенных из воды, о чём говорили медленно стекающие с них капли. Каждая ничтожно маленькая частичка воды, срываясь с этих веток, сокращала мою жизнь примерно на десятилетие. Кирилл медленно подходил ко мне, пока я пыталась отползти назад, лицезрея его адски радостное, предвкушающее веселье лицо. Розги?
Что я такого сделала? Я просто хотела жить.
До первого хлёста прошло ровно четыре упавших капли. Слишком быстрых, холодных, удушающих капли.
Кирилл замахнулся, я перевернулась, вставая на колени, и пыталась ускользнуть, но резкая боль, разрезавшая мою спину на тысячи, как у разбитого зеркала, трещин, не дала мне этого сделать. Я упала, но передышки отморозок мне не дал. Не делая перерывов между ударами, он вынудил меня лечь, прижав колени к ушам, пряча лицо и руки. И это животное продолжало замахиваться и бить вновь и вновь, стоя уже прямо надо мной. Я лежала, вздрагивая каждый раз, рыдала, и ощущала, как моё тело разламывается на кусочки, но не издавала ни звука, ведь от жутчайшей боли не было других вариантов – вздохнуть казалось непреодолимой преградой, какой здесь крик?
– Сука, ?ри! – моё молчание злило его ещё больше, поэтому удары становились агрессивнее. – Ах ты! – было слышно, как у Отморозка чуть пена из рта не идёт. Полоумный был не в себе: он рычал, во всё горло орал, неистово матерился. Сейчас думая об этом, я знаю, как будет правильно его описать. Он похож на человека с Базедовой болезнью, болеющего бешенством, причем в запущенной форме. Точно так же, только, только без Базедовой болезни, и без человека. Это было просто разъяренное безмозглое существо с безжизненным взглядом. Даже не животное, а ничтожная тварь.
Медленно теряя сознание и еле ощущая себя человеком от невыносимой боли, на том моменте, когда я уже не могла сопротивляться, я почему-то подумала о небе. Сегодня оно было серым, скучным и затянутым тучами, собственно, как и моё будущее.
«А дома небо всегда приветливое. Такое тёплое, доброе», – я вспомнила что-то далёкое, и мне стало так хорошо.
Покинувшее меня зрение и сохранившийся слух подарили для меня одно из самых страшных, но дорогих воспоминаний. Будучи уверенной, что умру, я услышала чей-то юношеский возглас рядом: «Кирилл, убьёшь девчонку, ?тцепись! ?ставь Праню! ? Б?ге п?думай, как можн? р?дную сёстру…!», пытающийся оттащить Отморозка от меня, и надрывающийся крик той самой девушки: «Кирилл, что ты тв?ришь? Перестань! Бога ради, перестань!», сменившийся на отчаянный плач. Всё же, я обрадовалась, что последнее, что я запомнила – не рожа гниды, с таким удовольствием извивавшей меня, не земля, к которой я приложилась лбом, а её голос, хоть и полный страха и скорби.
А ведь я даже не знала, как её зовут…
