Лицо старого Эрхи исказилось мукой, когда он произносил это – словно наяву видя нечто пред взором, словно заново переживая воспоминания давно ушедшего времени, сгинувшего во мраке минувшего.
– Но нет страшнее той зависти, что идёт подле славы… Она жуткой тенью волочится следом как перерубленная сухая нога за прежде крепким телом. Слава порождает гордыню – и она не терпит подле себя никого, даже собственной тени, желая лишь ей одной оставаться ослепительно великой и несравненной перед иными людьми. И я, первый герой той кровавой войны, невольно обрёл эту клятую тень… и Ходур, мой верный товарищ, стал ею – такой же отважный, вознявшийся вместе со мной до вершин ратной славы, что мы обрели в те суровые годы.
Пока шла эта долгая Распря, мы были с ним неразлучны как два лучших друга, и вели за собой в битвы наших людей. Я к тому времени стал уже когуриром, а после гибели моего дяди Арнгейра Железного даже много старшие за меня Дейнблодбереар вручили правление ратными силами мне, едва третий десяток тогда разменявшему – пусть пока лишь военною властью меня наделив. А уж с годами по праву мне перешло и само место скригги, старейшего.
Как головокружителен был этот взлёт, моя девочка – когда я из последнего, младшего сына Гаттира Удалого волей судьбы и своею отвагой вознёсся на самый предел ратной славы! Моё имя доселе с почтительным трепетом прочие молвят, словно не нарекали больше матери Дейвонала?рды Эрхой своих сыновей… Как был велик и воистину затмевающ мой взлёт!
Я и впрямь был первейшим героем той Распри, за одним лишь чьим именем становились готовые умереть или победить – поднимавший за собой когуры смельчаков, пробиравшийся в сердце вражеских станов тайным соглядатаем и прорубавшийся через их заслоны во главе своей копейной конницы, сокрушавший прочные твердыни и целые города а?рвейрнов подобно огненному вихрю из бездны, я – распространивший в воинстве сынов Дейна нынешние метальные вороты и сотворивший Ночных Птиц, подобия которых не создало ни одно войско земное – атаковавших врага с вышины.
Я, не ведавший страха с сомнениями на пиру мечей, был отважен и храбр… и Ходур был точно таким же. Если бы ты хоть могла его видеть в ту пору – что это был за воитель… Равных ему не встречалось и даже средь крови потомков Горящего – я не стыжусь в том признаться теперь. Но тогда меня гневно снедала гордыня, что кто-то мог быть ещё более храбрым, ещё более доблестным и бесстрашным чем потомки великого нашего предка… чем я сам – самый лучший из них. Он не взирая на страх и опасность вёл в битву людей, презирая и смерть – и она сама словно страшилась его. Ходур будто предчувствовал сам ход сражения, точно зрил то заранее, и внезапно менял тот замысленный прежде бросок, сбивая тем с толку врага, запутывая того и устрашая стремительностью и непредсказуемостью. Лучший из мечников этой кровавой поры – единственный из ведомых прежде мне воинов – он искусно владел в сшибке правой и левой руками едино, сражаясь двумя мечами единовременно…
Старый Эрха утвердительно кивнул головой оторопевшей от этих его слов Майри.
– Да… да, моя девочка – ему, первому из Львов, не нужен был щит – ибо он не защищался, но сам нападал, обрушиваясь на врага со всей яростью львиной крови?, не страшась самой смерти и презирая её. Ярость его и была его лучшим щитом. И тем он был лучше меня…
Эрха вновь с трудом попытался привстать, протягивая правую руку к стене у окна. Майри поймала его указующий пристальный взор, и увидела стоявший в стенной нише резной деревянный ларец с дивно украшенной крышкой.
– Раскрой его, Майри. Дай мне показать тебе…
Дейвонка торопливо подскочила к ларцу и распахнула не запертую на ключ крышку. Перед её взором в отдельных ячеях стояли вложенные скрутки выделанной, пожелтевшей и ветхой за столетие тонкой кожи – те прежде зримые ею когда-то обличья героев и ёрлов прадавних времён, писанные рукой Хъёрна Златобородого – тех их, кого не осталось в живых среди смертных.
– Возьми его… самый крайний из них, моя девочка, – с надрывным грудным хрипом тяжело прошептал старик, – на вид самый ветхий из всех…
– Тот, что ты так и не показал нам в тот раз? – догадалась вдруг Майри, припоминая последний из свитков, которого много лет назад едва лишь коснулись пальцы Эрхи – так и не вынув тогда из ларца к их любопытным глазам.
– Да, моя девочка… Лишь в одиночестве я могу развернуть его писаный лик, чтобы никто не узрил весь тот стыд, с которым я едва осмеливаюсь взирать на него – такого там молодого и храброго, верного нашей дружбе… которую я подло предал. Смотри, моя девочка. Смотри, кто он… – негромко промолвил ей Эрха – и в последних словах дочерь Конута словно услышала некий сокрытый намёк – нечто то, что должна была увидеть своими глазами.
Под её вздрагивающими пальцами ветхий кожаный свиток с шорохом развернулся, и Майри вздрогнула, взглянув на обличье того, кто там был изображён.
На пожелтевшей за век тонкой коже рукою искуснейшего из мастеров было вырисовано со всей тщательностью и остротой запомнившего даже те мелочи глаза широкое поле сражения, устланное телами павших на нём воинов и их скакунов. Тут и там полыхали разбитые остовы воротов и возов; в набрякшей от крови земле с телесами убитых торчали ежиными жалами стрелы и древки сразивших тех копий. Поле тысяч смертей, тысяч сре?шенных душ праотцов, что остались в холодной земле до скончания мира – что и с ветхой как ткань от сотлевших одежд погребённого скрутки взирало на Майри тем ужасом бездны…
На каменном возвышении, словно проросшем своей валуновой спиной из земли, стоял с опущенными долу двумя блодва?рпэ в руках молодой, едва ль разменявший там третий десяток годов человек. Короткая юношеская борода вилась на открытом лице без шелома, что был закреплён ремешком за охват. Одет он был в багровевшую кровью своей и сражённых врагов боевую чешуйницу, какие дейвонка во множестве видела прежде висевшими в их оружейнях чертога на Круче – потемневшие, древние, битые ржой, иссеченные а?рвейрнской сталью – какие в ходу были в воинстве Дейна в кровавые годы сражений в час Сторстрид.
Вот и всё, что ей было ещё незнакомо в обличье того человека, изображённого искусной рукою Хальмскегге и давно уж почившего – потому как обличье его и сейчас как влито?е стояло у Майри пред взором, узнаваемое и терзавшее горькой тоской её женское сердце.
Те же зеленоватые глаза, пристально взиравшие на неё из глуби очертаний на кожаной скрутке. То же лицо с прямым носом и крепкая шея. Та же ровная стать как у льва. Такие же отдававшие рыжиной, чуть более светлые волосы над высоким лбом – и всё тот же пронзительный, поразительно точно переданный искусником Хъёрном прямой взор этого человека – цепенящий на месте, останавливающий своим яростным пламенем… Его, ещё не отошедшего от иступления битвы с воителями Эйрэ успел запечатлеть лучший мастер из Эиклундгейрда, что словно вдохнул саму жизнь в нарисованное на коже обличье.
Дочери Конута показалось, что это сам Аррэйнэ из Килэйд стоит на том каменном выступе – как и его предок полный ярости и боевого неистовства – каким она его некогда увидала впервые на той тёмной тропе среди чащ за Глвидд-ог-слейбботха.
Майри вздрогнула, едва не выронив ветхий свиток из задрожавших в волнении пальцев, и резко скрутила его, поспешно вставляя назад в ячею, где он долгие годы хранился вдали от чужих праздных взоров, видимый лишь глазами их скригги, терзаемого точившим его раскаянием – и не смолкавшей до этого самого часа гордыней.
– Это ведь он… ты ведь узнала его, моя девочка – верно? – вопрошающе прошептал старый Эрха, пристально глядя в глаза своей юной потомице, точно пытаясь найти там ответ.
Майри не отвечала – но по одному лишь её потрясённому взгляду скригга понял свою правоту. И в её взоре читалось то так же прозрённое им, тяжёлое и всевопрошающее «почему?»
– А дальше… – Эрха на миг умолк, тяжело переводя дух, – дальше, когда кровавый час Сторстрид завершился, и потекли долгожданные мирные годы – ибо ни одни из иных последующих битв Помежных Раздоров и близко не сравнились с той ужасной войной – этот проклятый червь зависти стал исподволь бороздить мою душу.
Везде, где только произносилось моё имя – упоминали и его; где моя слава воителя блистала и ярче огня – там и его ратные подвиги часин Сторстрид были у всех на устах; когда первейшим героем привечали меня – подле стоял и он. Наш новый ёрл Хъярульв особо почитал Львов, их отчаянную непомерную храбрость, о коей видевшие её воочию говорили как о чуде, поминая ратные подвиги Ходура на полях прежних битв. Тяжёлая Пята был дружен с ним как со старшим братом – и приблизил Рёйрэ к себе, к своему дому и к Столу Ёрлов.
И пусть наш орн издревле был самым славным в землях детей Дейна, и силою мы намного превосходили род Ходура – числом и богатством, крепостью наших твердынь и умением воинства – и наше место в Винге при дворе ёрла было наидостойным и вызывавшим у прочих едва ли не зависть… но как же это было невыносимо – вечно видеть и ощущать перед собой собственную тень, в сени которой меркнет твоя слава – когда есть кто-то лучший чем ты.
Я никогда не посмел бы в открытую его ненавидеть, стать врагом его – ведь доселе мне памятна была наша прежняя дружба и верность воинским клятвам о побратимстве, данным некогда друг другу на кровавых полях Великой Распри. Но исподволь я всё же вонзал в его спину своё ядовитое жало завистливой ненависти, хитрым словом и искусно затаённым делом стискивая губительное кольцо на шее их рода. Нет – не строил я козней и не плёл против них сети заговоров… Наоборот – везде, где только можно было, я восхвалял их воинское умение и отвагу, подталкивая нашего ёрла всякий раз выправлять Львов на каждую распрю, в каждой войне устремляя их первыми, на острии – и проливая их кровь чужими руками истреблял одного за другим. Орн их был невелик, а столь много его сыновей сложило в ту пору головы под чужими мечами, не взирая на доблесть и ярость сердец. Такова доля тех, кто избрал путь багряной руды и железа. Кровь героев пылает огнём, разрывая их жизни уклад – и неся через бездну и к славе, и к смерти…
Львы были прославлены первее иных средь домов крови свердсманов, и их ратная слава гремела звонче удара тысяч копий о древо щитов перед битвой – и в том и была их незримая па?губа… Своими хвалебными словами я побуждал Скъервиров и самого ёрла Хъярульва раз за разом отправлять орн Ходура прежде иных на все войны, что тогда сотрясали уделы дейвонских владетелей. В частых сражениях они погибали один за другим, и их жёны не успевали рожать сыновей, которые становились бы на место полёгших отцов. Плодородные некогда земли пустели и дичали, а древние родовые твердыни, прежде полные звонких детских голосов, теперь были полны скорби и погребального плача. Но его самого смерть и поныне обходила стороной – год за годом, в битве за битвой, словно чьё-то могучее слово незримо хранило Ходура от моей завистливой ненависти к нему, выкашивавшей их бедневший и умалявшийся род. И я лишь более озлоблялся душою и ждал… ждал, когда время их славы закатится.
Увы – не только лишь мне, но и самому Ходуру, да и милостивому к нему ёрлу Хъярульву из Скъервиров был уконован столь долгий век жизни. И мои золотые волосы в тщетном ожидании убелились в тот час сединой, но с годами даже мудрость не смогла вытеснить ту чёрным гнильём таившуюся у меня в сердце зависть к моему другу – лучшему, нежели я…
Столько десятилетий минуло уже с той далёкой поры, моя девочка… А я всё выжидал, втайне надеясь на гибель его – или первее уповая на то, что с новым правителем Скъервиров их столь прославленное при Столе Ёрлов место опустеет, и умалённый орн Ходура вымрет в своих диких уделах на севере разом с остатками былого величия и славы воителей. И поэтому, когда скончался ёрл Хъярульв – давний друг и сторонник старевшего Рёйрэ – я решил, что и его время наконец закатилось, прошло как угасшая вспышка звезды на утреющем в новой заре небосводе. Но опять я ошибся…
Молодой Къёхвар оставил их орну все прежние почести и достояния – может из памяти к своему почтенному деду, а может с каким-то расчётом, и дальше желая держать наше семейство не слишком уж близко к Хатхалле. И попрежде он снова был подле меня – как та тень, всё идущая следом – куда бы я ни шёл, где бы я ни был. Постаревший, осунувшийся и суровый от обрушивавшихся на его обедневший род бессчётных горестей и утрат – он по-прежнему был.
– А потом… – Эрха облизнул пересохшие от волнения губы, тяжело дыша во всю грудь, – …однажды гонцы принесли мне внезапную весть, что сам Ходур, мой давнишний друг и товарищ, лежит нынче при смерти – и призвал меня попрощаться. Мать Костей подрубила его своей дланью скорее меня – пусть и более молодого годами. Я был виною тому, что столь много тех бед уконовано было потомкам его, припав к ним подле их негасимой губительной славы. Я сам приложил к тому руку, что их древний род крови героев теперь вымирал – уходил с каждым павшим – потому как не только величие с доблестью несёт нам искусство воительных дел, но и гибель отважных, самых лучших из наших детей… и это непримиримая, тяжкая жертва.
Но их слава по-прежнему не умирала. И даже сейчас, когда мне, иззавидовавшемуся к Рёйрэ за долгие десятилетия, теперь стоило возликовать – я чувствовал, что и теперь он опять победил – одержал надо мной снова верх, уходя несломленным, оставшись здесь тем, кем прозвала его и потомков молва – Первым из Львов, Львом Дейвоналарды. И что даже потом, когда погребальный огонь испепелит его тело, а дух пребудет в Чертоги Клинков подле грозного Всеотца – то здесь среди смертных я снова вовеки останусь с его неумирающей тенью подле себя…
И эта последняя капля переполнила меня изнутри, лишила терпения и рассудка – когда даже скончавшись, он остался бы непобеждённым. Сколь же жгуча была эта проклятая ненависть, что тогда бушевала во мне, разорвав в один миг узы разума, застив мне глаза. И страшный замысел – верно, не раз исподволь проклёвывавшийся в душе точно сорное семя средь нивы, прежде гонимый прочь от себя точно бешеная собака – внезапно постиг меня… указав, как разделаться с недругами – как разделаться с ним.
Всегда среди смертных найти можно тех, кто содеять готов будет всякое злодеяние – как оправдав его верным служением общему делу, так и просто таких по их сущности – тех, кто сродни змее. И я нашёл таких – тех, кто послужил мне руками в том подлом убийственном замысле.
У Ходура – честного и прямого – было немало врагов за один лишь такой его нрав. Однако я не стал их искать среди мелочных злопыхателей и завистников из числа нашей знати и свердсманов подле Красной Палаты – а обратил взор на тех, кто отлично помог бы такому злодейству, не боясь пачкать руки багряным. Ибо и сам старый Рёйрэ не замечал, что за гниль возросла возле собственных твердей.
Помежные земли их с давних времён были полны злодеев и бродячей наволочи, не ведавших слова законов и укрывавшихся в пущах Дейвоналарды и союзных земель. А в последние годы правления Хъярульва, когда по стране перед сменою власти, кою прочно как прежде уже не держал в своих дланях ослабший владетель, и по окраинным землям покатились усобицы – разбойничьих гнёзд таких стало не счесть, на восточных Помежьях тем больше. Ходур всегда давил этих злодеев железной рукой, наводя в своих землях у Буревийного кряжа порядок – и тем больше той злобы они всё копили к нему, не способные прежде открыто ответить. Но с каждым годом орн Львов всё слабел, теряя лучших из сыновей на бесчисленных войнах – и некому было блюсти в тех уделах спокойствие.
И вот в тот самый миг, когда мне принесли весть о скорой кончине его, я и замыслил кровавое дело, вмиг поняв, как разделаться с ним – и не просто свести его в вечный мрак Ормхал до и так уже близкого часа, а не оставить средь сущих самой о них памяти, что они прежде были средь нас – ибо нет ничего нам страшнее забвения, когда уста сверзаются в немом молчании, опасаясь произносить имя тех, на ком чёрной печатью возлёг гнев самих жизнедавцев…
Под видом своего внезапного нездоровья я уединился в дальнем стерквегге на юге дейвонских земель, никого не принимая и не привечая – а сам тайно пустился к востоку до Буревийного кряжа, в одиночку и скрытно отправившись в путь. Конь был резв, а не все ли дороги мне были известны, чтоб достичь диких круч Сторхридсальдрэ за несколько дней?
Я не знал, где искать буду тех, кого жаждал найти для злодейского дела – они сами меня отыскали, избравшего путь через дебри. По всем верным приметам я разыскал самое что ни на есть разбойничье место, где те лиходеи устраивают на проезжих засады, со спины нападая на купеческие обозы и небольшие заго?ны воителей. И когда я так ехал верхом на коне через чащу, навстречу мне выскочили пятеро душегубов, окружая и направляя оружие на как им казалось одинокого и беспомощного старика. Старший из них загоготал и повелел мне сворачивать в дебри – мол, придётся у них мне теперь загостить.
Боялся ли я в этот час, моя девочка? Да – того, что задумал и тихо творил тут своими руками и думами – но не эту бродячую наволочь. Я ответил спокойно – словно и не услышал угроз негодяев – что с охотой у них погощу в эту ночь, когда на дворе грозовое ненастье грядёт – раз они столь добры, что приветили путника.
Их старший поразился ответом моим по его разумению дерзким, и схватил жеребца за поводья, намереваясь показать что тут он есть хозяин – а не я, одинокий старик в грязном драном плаще, кто попался в их в руки под ночь среди чащи.
Я легонько приветил его одним метким ударом десницы, что прежде и больших в бою без оружия наземь сложила – по шее всего мазанул ненароком – и верзила как сноп рухнул оземь без чувств. А я, пока прочие люди его не пришли в себя от изумления, сказал вновь спокойно, что нельзя так встречать дорогого им гостя, раз с охотою он приглашение их принимает, и неучтиво идти старику будет пешим. Как ошалевшие, они не промолвили в оторопи ни слова и молча подчинились моему знаку следовать за конём, когда я сам поехал с дороги по тропам в кругу их, сопровождавших меня словно знатного гостя, пока двое тащили под руки их старшего, всё ещё не пришедшего в чувства.
Уже перед самым закатом, когда в кронах чернеющих чащ пролегли тьмою сумерки, прибыл я подле них в их разбойничье логово, надёжно укрытое в чащах от глаза чужого среди малохожих холмов – где в кругу полыхал разожжённый костёр с вертелами и готовился ужин для всей их ватаги. Спустившись с коня подле пламени я сел на седушку-чурбак, не промолвив ни слова и даже не сняв наголовник плаща, что скрывал мне лицо от их взоров – не страшась копья в спину. Те злодеи, что прибыли поручь со мной, торопливо шепнули о странном столь госте на ухо их вершнему – здоровенному, звероватому с лика детине в густой словно мох бороде, что точил камнем меч, восседая напротив. С усмешкой воззрил на меня он, молча сидевшего подле огня – и сказал, что раз сам я к ним в гости забрёл, то по че?сти платить не зажмусь и за добрый ночлег с угощением, раз на то уж пошло по обычаям гостеприимства. Сгодится и звонкое серебро, и нагулявший в боках тучный скот, и стальные мечи наконец – чем мои родичи будут богаты в счёт выкупа, если и впрямь из ума я не выжил.
По лицу у иных людей видно порой, чего стоят они – и с кем годно вести речь по че?сти, чуя в тех сердце живое; а кого даже с голым мечом в их руках устрашаться не стоит, так как с ним они будут не сильно храбрее за псин пустобрехих – и волевым таких словом как малых телят можно гнать куда дума твоя пожелает. Так что и этот верзила не злее щенка предо мною мне был. Тем больше узнал я его – слыл он некогда славным, но слишком задиристым мечником в воинстве Трира – старшего из моих внуков – да был изгнан за грязную руку и нрав кровожадный, теперь тут в Помежьях до беззаконного душегуба уже докатившись, подобными ве?ршившего.
Не страшась я ответил спокойно – что из тех гостей буду, которые сами решают сколь долго гостить им придётся за чьим-то столом. И сказал, что отнюдь не с пустыми руками брожу я по свету, одарив тех хозяев, кто приветит меня по чести?, таковыми дарами, каких те сами будут достойны – если ими сумеют распорядиться столь должно.
У разбойничьего вожака даже брови в лоб влезли от дерзости гостя – но промолчал душегуб, меня слушая дальше. А затем я добавил злодеям, что с меня – одинокого странника – богато не разживёшься: если вздумают жизнь мою взять они подло, то лишь драный мой плащ себе выручат – или может получат ужасную месть моих родичей, от которой не скрыться им будет нигде кроме как в норе Хвёгга – от тысяч тех копий, что отовсюду хоть с самого неба их шею достанут как стрелы хозяина кузни небесной… и взглянул мимолётом на небо, где зарево скорой грозы полыхало раскатами, предвещая ненастную ночь с сильным ливнем.
Поражённые этим ответом – будто не пленником в логове их я сидел, а почётнейшим гостем, что всех их секир и мечей не страшился, старик одинокий – они от меня отшатнулись как будто собаки от хворостины. Даже вожак онемел как язык проглотил – и велел подать гостю зажаренной дичи, чтобы не сидел тот голодный в их доме. А когда я сказал ненароком, что сам он наверное прежде на юге такой славной дичи в минувшем и не едал, то крепко же он удивился, откуда я знаю об этом – из каких он краёв будет сам.
Стал он меня осторожно расспрашивать о вестях и событиях здешних земель, да как сам я в лесу очутился – и кто буду таков, что меня не признает он с голоса средь здешних свердсманов – хоть и зрит, что я сам не из тех, кто скотину пасёт и на сало да шкуры свежует, пусть и беден мой плащ на плечах.
Я лишь усмехнулся злодею в ответ, что не рано ли будет ему попросить моё я?вить лицо – как бы не пожалел тот о том прежде времени? Тем больше, что прежнюю кличку его я припомнил при этом – Трескучий – чего знать никто тут на севере прежде не мог средь людей его, какие теперь вожака называли Суровый… Словно насквозь его я прозревал, как злодею привиделось верно.
А затем стал он сетовать, что нет прежней разбойничьей вольности в этих краях, пока жив ещё сам старый Рёйрэ – первейший их враг-притеснитель, нещадно искоренявший их братства по здешним Помежьям – и что нет у них сил, чтоб осмелиться выйди в открытую против семейства их, Львов Дейвоналарды. А я рассмеялся – и повелел обернуться.
Тут же разбойники все дружно вперились в тьму – словно уже ожидали со страху, что им прямо под ноги падёт полыхавшая жаром стрела Всеотца. Ну и лица же были у них, когда кроме сучьев да крика совы ничего там в лесу не узрили!
Я вновь рассмеялся и громко сказал вожаку, что и хлеб не идёт сам в ленивые рты – да спросил ненароком, знает ли он в этих землях урочище в скалах, что ещё кличут люди Свиной Головой? Вот там пусть и посмотрит, если отсюда не видит он то, что под носом его среди камня таится. А там, моя девочка…
Скригга смолк на мгновение, глядя на Майри.
– Давно я предчувствовал опытом ратоводца, что некогда распря с соседом с востока опять повторится – ибо непрочен был мир между нами и слишком свежи ещё прежние раны от этой войны. И я загодя был приготовлен к тому… Откуда, как думаешь, ёрлов брат Уннир так быстро прошёл за Помежья с немалым обозом, как повесне перевёз через топи и чащи тяжёлые вороты и огнища? Я ещё в те далёкие годы устроил в чащобах Помежий лишь немногим надёжным известные схо?роны, скрытые от любопытного чуждого глаза – там, и даже в тех верных владетелю Эйрэ союзных уделах – чтобы в случае новой войны мы могли неожиданно выйти с тем грозным оружием прямо под носом у недругов, не тратя седмины на то, чтобы попусту их протянуть из далёких дейвонских земель.
И там в глухой чаще у Буревийного, среди скал старогорья Свинхофди было сделано тайное место, где наготове стоял в ожидании часа десяток тяжёлых хендскульдрэ с запасом огни?щ – в любой миг годных к бою. С годами их мощь не теряется, если жидкий дух пламени в них засмолить, чтоб ни капли его не ушло с тонким паром сквозь поры и трещины.
Недоверчиво покосившись вожак подозвал к себе пару сообщников и послал тех в урочище – что к чему там проверить. А мы с душегубом продолжили речи вести?, когда он с боязливым уже тихим трепетом слушал меня, изредка вопрошая – словно не я, а он сам был тем гостем, против воли своей приведённым сюда.
Возвратились те двое уже лишь под самую ночь – и сразу на ухо их старшему стали шептать что-то радостно. Верно нашли они скрытое в скалах урочище с грозным добром, что там с давних времён находилось сохранно – со всем тем могучим оружием, что попало им в руки теперь.
А я, подняв взор на их вершнего, вновь окликнул того – и сказал, что неблагодарным меня не назвал ещё прежде никто, и он сам в этом смог убедиться сейчас, такой грозный дар получив в свои руки. Но затем произнёс, что людьми не такими и не для них он оставлен был тут – и даются такие дары лишь на краткое время… на одну только тёмную ночь и незримо от глаз иных смертных – и потом не иначе на прежнее место должны возвращёнными быть – если из ума своего он не выжил ещё.
И пока в стане шумно стоял беспорядок – как ликовали злодеи опасной находке – невзначай опрокинул ногою в костёр там стоявший жбан с пивом, враз притушив угасавшее пламя и окутав поляну в густой ночной мрак. Никто не хватился в тот миг, как не стало меня среди них – в расщелине скал тихо скрывшись от глаз душегубов я слушал слова их о том, что как тень тот старик промеж ними исчез, и следа от себя не оставив. Вожак их тем более был сам не свой, всё гадая – кто был я таков, и откуда столь тайное всё было ведомо мне, словно ясным днём видится оное острому глазу.
В испуге шепнул кто-то тихо о Нём – являвшемся людям в урочное время в том облике древнего старца, чьего грозного лика не видывал прежде никто, и кому ясно зримы все помыслы и деяния прошлые и грядущие; кто одаривает и карает, встречая его принимающих по обычаям тех и заслугам – Тот, чья ночь летит нынче над лесом и кручами, а небо терзает раздор страшных молний, неистовых стрел Его гнева.
Вожак оборвал того грубо – но и сам он страшился не меньше, потрясённый всем сказанным мною – и тем больше моим неожиданным даром – кой на краткую ночь лишь был дан мной в их руки.
А дальше… Дальше всё так и случилось, как направил я их своим словом.
Бесшумно сопровождал я ватагу злодеев, следуя на коне за спешно катившимися сквозь начавшийся ливень воротами и возами с огни?щами прямо на юг – к тверди Ходура. Поспешали они – пусть и вся ещё ночь была в их полной воле – и вскоре явились под древние стены стерквегга. Были среди них прежде шедшие в воинствах ёрла, кто умел обращаться с тем грозным оружием – и вскоре все долгие плечи хендску?льдрэ вздымались к раздёрнутому вспышками небу, нацеленные прямо на двор и чертоги уснувшего орна врага моего – моего друга… которого я обрёк нынче на гибель – его, и всего его рода.
Боялся ли я в этот миг? Как никогда в своей жизни боялся того, что верши?л на своих же глазах их руками… Всю дорогу до укрепи я терзался сомнениями и раскаянием – я, его первый товарищ, предавал теперь Ходура в этот час тьмы, криводушно его обрекал на погибель, прежде не раз выручавший его в годы Сторстрид и не единожды спасаемый им. Не раз порывался я подстегнуть жеребца и пуститься вперёд, обгоняя крадущихся душегубов со страшным оружием, единственно способным в подлую одолеть Львов Дейвоналарды в бесчестном бою – предстать перед ним, умирающим, раскрыться во всём уже прежде содеянном и встретить ту наволочь с грозным оружием… или хотя бы погибнуть с ним вместе.
Я хотел… хотел… но словно в моей очерствевшей душе не нашлось годных слов в этот волчий час темени, когда сердце мне рвали надво?е ужасные клещи сомнений – и прежние зависть с гордыней.
И я не сумел… И бессильно смотрел, скрытый издали тьмой близлежащей дубравы, как от страшного жара огня тлела даже трава на равнине, и сам ливший с небес стеной дождь иссыхал от ужасного гара – и как с грохотом рушились древние стены, в которых не раз принимаем был я; как сквозь вой ненасытного пламени были слышны те ужасные крики и вопли его погибавших людей, всего рода – всех, кто только был там в ту злосчастную ночь в этой укрепи, прощаясь там с Первым из Львов. Я смотрел, как ликуют сюда приведённые мною злодеи, узревая погибель врага в этом лютом огне.
Опьянённые этой удачей, они и дальше послушно подчинились моим сказанным прежде словам у костра, когда я дал совет затаиться на время в своих тайных логовах, а вороты снова вернуть в потайное укрытие – пока не утихнет молва о внезапной погибели Рёйрэ со всем его домом. Словно малые дети они без раздумий всё сделали так, как советовал им тот неведомый странник, не открывший обличья. Быть может за самого Останавливающего Взором Сердца меня приняли эти злодеи – наделившего их столь могущественной силой?
В эту жуткую ночь буря страшной, неистовой мощи – будто накрывший весь мир чёрный плащ Всеотца – рассекала огнистыми стрелами небо и ливнем смывала следы на раскисшей земле – но всё равно не могла затушить тот ужасный костёр, бушевавший на месте поверженной укрепи Львов – точно Гнев Всеотца в погребальном огне пожирая их жизни…
Без своего имени я пришёл к лиходеям – и без тени от следа явились они моим словом и помыслом к дому врага моего… моего друга… Ни единого следа ноги человека или копыта коня, ни одной колеи от возов не осталось вокруг того страшного места – всех их стёр тот невиданный ливень, что невидимым пологом скрыл нас во тьме – растворивший во мраке как страшные тени из бездны.
Никто из людей не узрел на свои потрясённые очи того, что случилось в том месте, отмеченном роком… Никто кроме грозных богов не был больше свидетелем страшного дела в ночи…
ГОД ТРЕТИЙ "…ПРОКЛЯТИЕ ТРИЖДЫ ТОБОЮ ЗАСЛУЖЕННОЕ…" Нить 13
– Но едва те вкусившие крови злодеи вернули хендску?льдрэ назад в то лесное убежище, и уже возвращались в их логово, как путь через кряж пролёг мимо той тверди, чья помежная стража хранила покой тех угодий – и чей-то конь вдруг заржал среди тьмы…
Старик вдруг усмехнулся праправнучке некой недоброй ухмылкой – словно с радостью вспомнив события, чьим свидетелем был он тогда, чей ход сам и направил в то русло суде?б – будто речь о погибели нелюдей, которых он сам же привёл к тверди Ходура была ему по? сердцу.
– Ведь я сам за седмину до этого выслал с гонцом мой приказ стеречь все перевалы так зорко, чтоб и мышь в своей норке не пробежала. А их вершний Свейн Грозный из Агилей, мой давний помощник, службу ту исполнял в час Помежных Раздоров исправно – и быстро явился на шум с полной сотней воителей конно. И на глазах у меня, когда я затаённым из чащи взирал на начавшийся бой, ни один из убийц не ушёл от разящих их копий и стрел – как подохли в мучениях все негодяи с их вершним – с ними, по Помежьям творившими зло, никто речи не вёл лишь иначе чем острым железом.
Поразившие стрелами всех душегубов из леса воители Свейна покинули перевал, дивясь вслух – откуда так близко от укрепи их появились едва не в открытую дерзкие злыдни, чью ватагу они перебили, с чего они вышли из чащ в это место. Тогда я вывел коня из укрытия в скалах, и словно влекомый предчувствием неким пустился вскачь прочь от ужасного места, где дважды за ночь мои очи узрели столь много смертей, где наши люди оставили гнить на поживу зверью душегубов из чащи.
Минуя опять земли Ходура я исподволь сторонился того пепелища их родовой тверди, боясь вновь узреть то пожарище, чей дым и доселе был виден вдали жутким чёрным столпом улетавшего в небо коптящего гара. Столь черно было в сердце моём, что и то ликование от вкушённой победы над Рёйрэ не могло перебить горечь тяжести нынче свершённого мною предательства…
Когда конь нёсся вскачь через кряж Сторхридсальдрэ, внезапно среди мёртвой чащи послышался мне некий голос, раздававшийся тихо из нетр приломлённого бурей колючего чернолесья. В волнении долго взирал я сквозь дебри ветвей, где не было видно в сплетении сучьев и мха никого – ни человека, ни зверя, никакой иной жизни… И всё одно он мне чудился: жалобный плач, кой порой раздаётся из разорённого львиного логова – когда слепой ещё малый детёныш в отчаянии тычется мордой, отыскивая сосцы неживой уже матери, писком тщетно пытаясь призвать перебитых сородичей.
Смерти подобная тишь охватила вдруг лес, и даже усталый мой конь обездвижив застыл… а я всё слышал непрекращавшийся плач – то ли человеческого голоса, то ли звериного – что неотрывно преследовал меня, когда я пустил жеребца прочь от этого зова из мёртвой безлюдной чащобы.
Внезапно в лицо мне с заката обрушился вихрь налетевшего словно из бездны сильнейшего ветра – точно пытаясь принудить вернуться назад к разорённой твердыне их орна. Будто длань Всеотца там застлала мой взор взнятой пылью и ветками гнутых под вихрем деревьев, что летели мне прямо в лицо… но я наперекор тому лишь подгонял скакуна, принуждая шагать через вихрь, дабы покинуть страшившее сердце мне место – как можно подальше от настигавшего из пустоты бурелома отчаянно горького детского плача, что терзал мою душу. Шаг за шагом испуганный конь отдалялся от мёртвого чернолесья вперёд вниз по склону – и неистовый ветер внезапно утих, отпустив нас из цепких объятий незримой преграды, унося с собой прочь на восток этот отзвук то ль детского, то ли звериного голоса.
То верно всевидящий нас Всеотец пытался остановить своим ветром из бездны неведомого, повернуть меня вспять к месту свершённого злодеяния – дабы исправить там мною содеянное чужими руками кровопролитие… дабы отыскать его, последнего уцелевшего – ещё дитя, чудом спасшееся из погибельного огня. Но я не внял тому вещему знаку Горящего, не понял его очерствевшим от злобы и зависти сердцем – и этот неистовый ветер богов унёс за собою от страшного места погибели последнего из рода Львов прочь за межи земель детей Дейна – на восток в края Эйрэ… Унёс последнего потомка Рёйрэ на долгие годы – чтобы некогда вновь возвратить его этим безжалостным вихрем с восхода, уже выросшего и возмужавшего. Вернуть для отмщения за весь истреблённый под корень их род…
Старик умолк, тяжело и надрывно откашливаясь после столь утомительной речи – и уста его снова окрасились алым от выхаркиваемой кровавой пены – но Майри боясь пошевелиться и издать хотя бы малейший звук голоса, продолжала безмолвно сидеть подле скригги, ожидая дальнейших слов Эрхи.
