– Вот так я содеял страшнейшее преступление… И тем оно было ужаснее, что не своими руками его сотворил – словно трус с сердцем зайца, побоявшийся зрить глаза жертв, бывших прежде моими друзьями… И тешился точно глупец в своей низкой гордыне, что не осталось совсем никого из свидетелей – и то не узнавших, кто их направил сперва на то подлое дело, а потом на погибель.
Но я забыл, что не остаются забытыми наши деяния перед богами… что Горящий не любит неправды – и воздаянье всегда падёт карой на тех, кто недостоин Чертогов Клинков, кто замарал себя кровью сородичей. И неведомы нам те пути, по которым придёт оно к нам в его яростном гневе… Я – старый дурак, что прожил дольше многих иных – не смог к старости даже унять ту гордыню и зависть, как глупый юнец… Годами она отравляла мой разум, лишая рассудка – мне, сыну Дейна, в ком течет его чистая кровь, словно мало было всей той причитавшейся славы, я не мог разделить её с кем-то иным – как мне мнилось того не достойным. И я поддался подлейшим из чувств, пролив кровь соплеменников, истребив их там всех до единого, прежних товарищей с побратимами, весь орн Ходура с жёнами и детьми – всех воедино.
Как тот трус я вину свою даже укрыл, чтоб никто из живущих не смел и подумать, что я сам есть причина того злодеяния, а внимал бы лишь с трепетом глупой молве – будто Гнев Всеотца забрал Львов его стрелами ярости. Да, ночной ливень там смыл все следы человечьего дела на том пепелище… а самих же злодеев пожрало железо – всех, прежде чем хоть один их язык смог поведать бы что-то…
И память людская порою ведь так неверна… Кто теперь из дейвонов хоть молвит о Львах и их славе воителей, кто хоть вспомнит о них – раз на самом их имени нынче незримой печатью лежит та худая молва о погибельном Гневе Горящего, прочно сверзшая страхом уста?
Эрха хрипло вздохнул. Грудь его тряслась от волнения.
– Но Всеотец не хранит жалости к преступившим им данные прежде законы и нарушившим святость уз крови. Я, слепой безрассудный глупец, как дитя полагался наивно, что сойдёт с рук то кровопролитие – и людьми уже прочно забытое – что мало кто вспомнит о Львах и их славе – о том, что они прежде были средь нас. И хоть душе моей с тех пор ни разу не было спокойно, не узрел я своим чёрствым сердцем те грозные знаки, что ниспослал мне Горящий в его справедливейшем гневе – и не покаялся прежде ни разу.
Скригга снова схватил Майри за руку.
– Сама ты, моя девочка, как я после прозрил, была тем первым знаком, что явил мне Горящий – едва я свершил это чёрное дело. Знаешь ли ты, почему я тебе дал то имя, посвящённое Ей– Майре, древней Богине, Праматери и Убийце – дарующей и отнимающей? Твоя родительница Бру?ла чаяла наречь тебя при рождении иным девичьим именем – У?льглейн, птаха. Но ты родилась в ту ночь из её чрева со знаком – твои волосы на головке были черны, черны от запёкшейся крови в них – как у неё, Окормляющей Воронов и Влекущей Войну, чьи огнекудрые пряди все в саже пожарищ и тысяч огней погребальных костров…
Я против матери воли нарёк тебя Тенью Её– не увидев, не ощутив, что то было ниспослано мне роковое знамение, как предвестие новой грядущей войны – и определившее твою судьбу, за которую был в ответе единственно я – я, по чьей вине у тебя были отняты богами мать и отец.
По сухой и морщинистой коже щёк Эрхи побежали две тонкие нити дорожек из глаз.
– Девочка моя… – горько заплакал вдруг скригга, – я и есть тот злодей, кто повинен в твоей горькой доле. Не тебе эта кара, а мне – за то страшное зло, мной же некогда и сотворённое…
Она не могла поверить всему услышанному, о чём с хрипом вещал ей их скригга, ей одной – никому из иных средь людей за все долгие годы…
Как вспышка молнии память вернула ей ночь в мерх-а-сьомрах в том старом дворце на горе в сердце Эйрэ. Там, перед тем как ножом её был поражён сам Лев А?рвейрнов, своими ушами она услыхала тогда столь пугавший её страшный замысел Тийре и Аррэйнэ, одним ударом задумавших сре?шить собравшийся в укрепи тут у их хворого скригги орн Дейна – и лишь её чуть не стоивший дочери Конута жизни порыв не дал сбыться такому немыслимому, как ей думалось прежде, злодейству.
Но сейчас, когда скригга поведал ей всё, что случилось тогда с домом Рёйрэ… неужели то правда? Неужели их предок, с детства ею любимый сам Эрха Древний – глава рода и наиславнейший воитель – прежде Убийцы Ёрлов и его друга-арвеннида сам содеял подобное? Неужели и впрямь то не бред его разума, что терзаем болезнью и старческой немощью? Или и вправду иссохшие руки его укрывала та кровь – кровь друзей и сородичей, его братьев по клятвам, кровь всех женщин и малых детей, истреблённых в огне их погибшей твердыни? Кровь, что текла в сердце Льва. Кровь всего его умерщвлённого рода…
Кровь, которая несмываемой чернью проклятья лежала с рожденья на ней – прямой потомице их доселе не покараного убийцы.
– Нет… – она отчаянно замотала головой, не веря услышанному – точно этим могла отогнать от себя ту ужасную правду, заставить её замолчать, бьющее у себя кровотоком в мозгу это страшное знание, – нет! Скригга, ты бредишь! Шщар тебе это навеял во сне ночными видениями! Ну скажи мне, что всё это ложь, глупый вымысел!
Эрха не отвечал. Но по его мучительному взору Майри увидела, что всё это правда – тяжкая и ужасная – острым камнем лежавшая долгие годы в душе её предка точно червь в стволе внешне могучего древа. Неужели всё то, чему она не дала совершиться два года назад, было не страшным злодейством, а наоборот – воздаянием, которое боги направили свыше на род клятвопреступника и убийцы – чтобы стереть его с лика земли по древнейшему, данному их праотцами закону – смерть за смерть – как и до?лжно воздаться тому, кто содеял подобное ранее.
Выходит, что гнев Всеотца мрачной тенью лежит на всех них, всех потомках их скригги – тех, в ком течёт его кровь – кровь предателя и душегуба. И значит справедливо и может быть трижды заслуженно то наказание, что несут они нынче – кое она против воли богов смогла прежде предотвратить, вмешавшись в ход су?деб, начертанный волею их жизнедавцев?
В отчаянии Майри обхватила обеими ладонями голову, стиснув ногтями зашедшееся в судороге отчаяния лицо и не произнося ни слова.
– И никто из них не вырвался из стеркве?гга? – прошептала она наконец, вновь вопрошая о том измождённого долгим повествованием скриггу.
– Никто… – он тяжело произнёс это слово, словно заново переживая наяву увиденное им минувшее – рушащуюся под ударами воротов и охваченную заревом пламени твердь дома Рёйрэ – тот погребальный костёр орна Львов.
– Там сгинули все: умирающий Ходур, его сыновья и все внуки с иною роднёй… все, кто был мечен по сердцу их знаком. Все – жёны, слуги и скот… до единой души, как я думал тогда. Но он сам как-то спасся…
Майри замотала головой, не веря в услышанное. Да – пусть сходились и место, и знаки, и даже людские обличья – но слишком уж молод был Аррэйнэ, чтоб взаправду быть тем, кого не взирая на доблесть сердец пожрал пламень коварства их скригги.
– Но ведь все они были уже не юны, даже внуки его – так ведь, скригга? Теперь они были б годами уже как у дяди с отцом, или старше за Ллотура с Хугилем. Ты же сам говорил, что их род вымирал. Разве были среди его орна столь малые возрастом дети?
Эрха слабо кивнул головой, точно припомнив мгновения прошлого.
– Да… да. У его младшего внука Хедаля Ловкого был единственный сын, первенец – самый младший в их угасающем орне, ещё несмышлёное дитя. Мальчик, так похожий на своего прадеда точно две ветви с одного древа, пусть и с четвертью а?рвейрнской крови от матери. И он тоже был мечен по сердцу их знаком…
– Скригга, когда это было? – напряжённо переспросила Майри.
– Теперь ему было бы почти двадцать пять зим… – прошептал старый Эрха, – да, тебя тогда ещё не было и в чреве матери, моя девочка. Он родился за четыре года до того, как я дал тебе имя…
– А его мать из Эйрэ – кто она? – вопросила дочь Конута, боясь поднять взгляд на измождённого скриггу.
– Уйла – так её звали… Я принял тебя за её явившуюся из врат Халльсверд безмолвную тень, точно желавшую вопросить у меня, где теперь её маленький сын? Ты так похожа на неё издали… Она была дочь а?рвейрнского ратоводца Белга Отважное Сердце из Донег. В те часы смуты меж семьями Эйрэ он встал на сторону дяди покойного Дэйгрэ, пытавшегося отстоять Высокое Кресло для потомков Бхил-а-намхадда от воззрившего на престол а?рвейрнов кийна Гилрэйдэ с союзниками прочих семейств – и бежал в земли ёрла, когда враги взяли Аг-Слейбхе и на расколовшее страну короткое междулетье стали владыками запада Эйрэ.
У нас его поддержали многие орны востока, с коими он и прежде был дружен не взирая на доселе тянувшуюся после Великой Распри резню тех Помежных Раздоров. Ёрвары даже породнились с ним – храбрый Белг взял супругою деву из наших, полюбившуюся ему сестру их нынешнего скригги Асквъёльда, тогда простого ратоводца их дома. Но его жена Гедда нежданно погибла в пути до родного стерквегга в ночную грозу, а недавно рождённую дочь овдовевший Белг отдал под присмотр орна Ходура, с кем также стал дружен – и отправился в Эйрэ во главе собранных воинств вышибать угнездившихся Гилрэйдэ прочь во мрак бездны Эйле. Там он и погиб прежде срока от чьей-то стрелы прямо в сердце в час битвы, а его дочь росла средь потомков старого Рёйрэ, и повзрослев приглянулась его внуку Хедалю, став тому славной женой… и его матерью… – медленно прошептал он сквозь силу, словно встречаясь лицом с уже ушедшими по его вине в невозвратное некогда жившими.
– А какое было имя у этого мальчика? Как он был наречён? – Майри не переставала расспрашивать измождённого Эрху, сквозь силу державшего глаза открытыми – пытаясь узнать у того самое важное.
– Его имя… имя… – казалось, их скригга уже уходил в себя, смотря сквозь праправнучку точно сквозь мглу. Судорога сводила его побелевшее лицо, заставляя мучительно морщиться.
– Да, его имя!!! – едва не выкрикнула она, тормоша еле живого старика за руку, – какое было его имя, скригга? Ты ведь помнишь его, так?! Ты же знаешь, ты знал его!
– Его имя… Рёрин… – еле слышно пробормотал старый Эрха, стискивая руку дочери Конута и не сводя с неё своего измождённого взора, – да… сам старый Ходур нарёк его… именем… Рёрин.
– Рёрин? – в изумлении переспросила ошеломлённая услышанным Майри, судорожно сжав дрогнувшими пальцами бескровную ладонь старика, – Рёрин? Лев?
– Да, моя девочка, – с трудом прошептал пересохшими устами их скригга, – сама Судьба так сплела эти нити, что потеряв кровных родичей, прежнюю жизнь и всю память о том… в чужом краю он не потерял своего имени – оно лишь стало вместо дейвонского а?рвейрнским… Дух же его не исчез из сердца потомка Рёйрэ, лишь впотайне ожидая своего неведомого часа пробуждения. Ужели и впрямь то был он – тот мальчик, назвавшийся мне сыном камника из Килэйд-а-мор? Он был здесь прямо перед моими очами… и я не узнал его в слепоте почерневшего злобою сердца. А теперь я своими руками разбудил в том пожаре Аг-Слейбхе этого спящего Льва.
– Рёрин… – Эрха, умолкнул на миг, несогласно мотнув головой, – …нет… Нет больше Рёрина… Есть только Аррэйнэ – он истинный потомок Ходура, кость и плоть его рода, кровь от крови его. И в его сердце горит всё тот же неукротимый огонь их ушедшего в бездну безвременья орна. Если бы ты только могла понять, моя девочка, что же я сотворил… – прошептал он с отчаянием.
Из глаз старика снова брызнули слёзы, стекая двумя ручейками по морщинистым щекам на его белую словно снег всклокоченную бороду.
– Как теперь я страшусь мига смерти… Как я приду туда к павшим со славой товарищам по мечу? Как я воззрю им в глаза без стыда за свершённое? Что скажу я там Ходуру – некогда моему верному другу – чей орн я поголовно тогда истребил точно трус, из одной только низменной зависти? Всеотец любит храбрых, взирающих смерти в лицо и идущих вперёд в реках вражеской крови – но его гордому сердцу ненавистны предатели и лжецы, запятнавшие честь низкой трусостью… и недостойные его сияющих врат. Меня ждут там за смертью во тьме лишь холодные кольца голодного змея…
Вот она – кара Горящего за мою низменную гордыню. От всевидящего ока Его не укрыть ничего… и я – казалось, проживший столь долгую жизнь и умудренный ею – возомнил, что смогу обмануть даже зрящих богов так же просто как смертных! Но Всеотец обо всём прозревал – и покарал меня трижды страшнее, оставив столь долгую жизнь, полную горьких страданий… Но не моих – а всех вас, моих родичей!
Сперва твой отец Конут был лишён своего славного имени, очернён этим и пальца его не стоящим Къёхваром и обрёл раннюю смерть от предательства – и твоя мать умерла скорее с тоски по нему, чем от хвори… А храброго Эвара – единственного вознявшегося за него среди всех наших родичей – опасаясь разжечь меж семействами распрю я трусливо отдал в лапы Скъервиров на расправу…
А за неправо убитого и оклеветанного отца все эти годы страдала ты, моя девочка. Ты – Дейнблодбереар, место которой было среди прочих родичей и пёвородых орнов Дейвоналарды, гордо нести своё имя, быть женою любого из наидостойнейших свердсманов и рожать сыновей, которые и дальше хранили бы кровь прародителя Лейна в веках… а ты тосковала в болотной глуши среди сов и скота, не поднимая лица от стыда за своё очернённое имя – лишённая всего тебе причитавшегося. Лишённая всего этого из-за меня…
А теперь, когда я одряхлел и не в силах взять меч, умирая в моче на лежалой соломе, а не от ран в славной битве как до?лжно – теперь наша земля на пределе погибели в новом раздоре, куда нас втянул этот горделивый дурак Къёхвар… и я вместе с ним. Я, всю жизнь слывший и делом доказывавший себя защитником Дейвоналарды, теперь зрю её гибель своими глазами… Сколько слёз я пролил над лучшими из наших родныз, павших в Аг-Слейбхе, куда я отправил их думалось к скорой победе – а вышло, что только на гибель: Ллотура, Хугиля, Сверру и прочих без счёта… всех, кого я когда-то взрастил и наставил…
– Скригга, как можно винить лишь себя одного? – Майри ласково погладила ладонью по его метавшейся на подушке седой голове, – не ты вовсе повинен в той клятой войне, что сжигает все наши уделы с народами.
– Не я?! – вскрикнул Эрха, через силу приподнимаясь на локтях с измятого свалянного ложа, – не я ли?! Не я?! Я взрастил эту распрю своими руками – век назад вместе с прочими я посеял злотворные семена этой новой войны, не покончив по чести и с первой как должно! Разве был между нашими народами весь этот век настоящий мир, примиривший дома и уделы? Разве мирными были те годы? Руками дейвонов был убит на глазах малого сына Уйр… и вот сейчас этот сын, Борна Старый – доныне живой и полный ненависти непримиримый враг всего нашего рода – и попрежде ведёт войска Эйрэ…
Разве не я потакал бессловесно стремившемуся к всеполной власти над нашими землями и семействами Къёхвару, и закрыл глаза на кровавую расправу с послами, а затем поддержал делом его мерзкий замысел против всего дома Бейлхэ – и не его ли храбрейший из сыновей Тийре, мстящий за сгинувших от наших рук огненной смертью родных возглавляет теперьих уделы?!
Я… я своей низкой завистью изничтожил до последнего человека – с жёнами и детьми – весь орн Ходура, лишив нас храбрейших из свердсманов, Львов Дейвоналарды. Тех, кто своим мужеством могли бы нас защитить в этот страшный час распри от погибели…
Скригга умолк, исторгая при выдохе хрип – с трудом находя в себе силы продолжить.
– Но страшнее всего получилось, что последний потомок его уцелел… и вырос в чужом краю, куда его привели своим промыслом боги. По желанию ёрла моим подлым умыслом была дотла сожжена и разрушена твердь всех владетелей Эйрэ – но в том жутком огне этот Лев пробудился от сна, став Ветром Воинств, Ужасом Винги и Убийцею Ёрлов – Львом А?рвейрнов… он – последний из Львов Дейвоналарды!
Старик неожиданно засмеялся каким-то зловещим гортанным хохотом, задыхаясь и кашляя на каждом произносимом слове.
– Если бы только он знал о своей судьбе правду… кем он некогда был, и кто… – он ткнул себя иссохшим перстом прямо в грудь, – кто лишил его этого… Весь наш род он тогда бы изжёг и развеял по ветру как пепел до самой последней души, не щадя – как и некогда я поступил с его родом… и как он теперь вправе то сделать ответно. Всё то зло, что я некогда высеял, теперь возвратилось ко мне трижды страшною жатвой. Вот какова Его страшная, немилосердная кара…
Я взалкал большего – чем, как решил, своей долей мне дала Судьба – и вот теперь я лишился всего, что мне было так свято и дорого. Горящий забрал у меня почти всё, истерзав скорбью сердце… лишь оставил никчёмную жизнь в этом ветхом, уже дотлевающем теле. Как мне жить дальше с этим, моя девочка – как?! Как?!
Взор скригги был страшен. Ужасная мука светилась в глазах их старейшего, когда тот неотрывно взирал на праправнучку, что застыла в безмолвии подле него. Но этот излившийся тяжким потоком раскаяния резкий порыв вдруг иссяк, и лишившийся сил Эрха замер, молча откинувшись головой на подушку. Майри решила, что он снова спит, и неслышно отпряла от скригги. Не в силах сказать даже слово после услышанных страшных речей старика, дочерь Конута лишь потрясённо молчала.
В покое повисла гнетущая тишина. Лишь тяжёлое, хриплое дыхание скригги теперь нарушало безмолвие, да в затянутые прозрачной намасленной кожей оконца стучался незримой рукой тёплый ветер – беззаботный и лёгкий, не знавший того, что звучало словами той бури из прошлого, бившей яростным ветром в ушах всё услышавшей дочери Конута.
Бури, что бушевала над краем их древнего рода – раздуваясь пожаром всё выше и выше, яростней, трижды кровавей – бессчётно сжигая в том ветре из бездны сердца и уделы…
Корова щипала кустистые кочки у топкого берега близ зараставшего чёрной ольхой и лозою приречья – переходившего дальше за мутной водой маловодного русла в болото – и далее в топи. Туда, где уже как два года там прятались жители селища, пережидая в чащобах средь мёртвых стволов без коры и в колючках обломанных сучьев елового леса беду, что несли им и те, и другие – все, кто сюда приходил под стягами различных владетелей. Тех, кто брал лишь – давно ничего не давая взамен им – пытавшимся выжить лишь, жить.
– Пойдём, Рябая…
Хворостина легонько ударила рвущую мятлик скотину по шее, и корова пошла за мужчиной, с трудом ковылявшим к реке до сокрытого топкого брода. Там по дну среди ила руками его земляков были вбиты не видные глазу мостки, по которым подняв со дна долгой веревкой подвижную сходню меж свай можно было пройти на тот бок, к их убежищам. Так, как делали некогда предки его – где когда-то он жил в ином месте в другой словно жизни – пока ветер суде?б не унёс его вдаль в эти земли.
Их селение некогда встало вблизи большака, что вёл путь из дейвонских земель на восток, в бок союзных уделов. В годы мира то было везением, благом – тут проходили богатые торжища, разный товар привозили купцы, продавались горшки и плоды их трудов с ремеслом. Постоялый двор полон был разных гостей, и звучали там смех и веселье под хмель и напевы заезжих сказителей. У колодца поили скотину с конями; проезжие брали чистейшую воду ключа, наполняя бочонки и бутыли, направляясь в свой путь на восток или запад, куда вёл их большак.
В войну это стало проклятием…
– Идём, Рябая… Скоро там будем.
Корова послушно шагала в бок бродов сквозь топи, скубая зубами траву и листву с низких веток кустарников. Человек – измождённый, седой и пригорбленный – шёл за ней следом, порой направляя животное прутиком.
В войну по дороге к селению шли не купцы. Шли поборы, болезни, пожарища, голод, убийства, насилие… Шла сама смерть.
Прежде в их бюгдэ стояло не менее сотни дворов. За три года войны от домов и хлевов с зерновницами нынче остались лишь остовы мёртвых обугленных срубов, на чьей черни обрушенных брёвен как кровь багровел шипоцвет. Прежде чистый колодец давал круглый год ключевую воду для людей и скота. За три года войны он иссяк, заили?лся, стал рушиться брёвнами ветхого сруба без должной починки – а нынче стал поутру страшною братской могилой. Прежде тут жили десятки семей, много сотен людей от детей до седых стариков как и он. За три года войны? ветры су?деб развеяли жизни по свету и между мирами – как порыв страшной бури уносит с собой придорожную пыль.
Сперва скригги здешних семейств за собой повели треть мужчин, кто был в силах держать копьё с рубщиком в воинстве ёрла. Молодые, кто был без семей, сами после подались под чьё-то начало, кого взволновала горячая кровь в их сердцах – у кого была чья в этом здешнем Помежном краю – когда здесь появлялись войска то дейвонских владетелей Винги, то их вековечных противников, и то тех или прочих союзники. И ещё трижды больше людей забирали они под копьё не пытая согласия. Забирали теперь даже взрослых подростков и крепких ещё пожилых. Забирали и женщин – а многие вдовы моложе, и те из девиц, кто ещё без семьи и детей, ушли сами – дабы быть под какой хоть защитой, служа утешением лишь одному, а не многим и против их собственной воли.
Корова шагала по низким коврам осоки, приближаясь к сокрытым в болотистом русле мосткам. Человек, поспевая за ней, выбирал путь посуше, опираясь рукой о ветняк тут обильно поросших лозы и искрюченных низких берёзок.
Сперва жизнь была тяжкой, уже небогатой. А после – от месяца месяц, с седминой седмина, за днём новый день – становилась голодной, опасной, несущей лишь гибель. Все реже его земляки начинали отстраивать прежде сгоревшие срубы и клети, чинить оголённые рёбра стропил поразмётанных крыш – лишь всё чаще скрываясь в лесах и болотах, где не было тех, приходящих со сталью вчерашних таких же как тут поселян, взявших в час всепогибели сторону тех, говоривших железом и им же плативших. Тех, кто смел оставаться в их бюгдэ надолго, ждала неминучая смерть – ибо враг, те и те, подходил с большака как ненастная буря – видя свежие новые крыши тем только скорее, желая проверить у этих новившихся клеть с погребами. В прошлый месяц так жители сразу лишились их стад – когда пара девчушек-подростков пасла тех на прежних их пастбищах подле селения, и не заметила конный загон, заходивший с дороги. Лишь вот эта – приблудная, к стаду пришедшая в эту весну хромоногая Рябая – та и смогла как и прежде опять убежать от голодных чужих животов, став единственной в резко уменьшенном стаде, своим выменем дав молоко для голодных детей и младенцев, у кого в час скитаний с бескормицей матери нынче совсем не могли дать им грудь, раз уж сыра и масла им всем остальным не видать.
Возвращаться к сгоревшим домам было страшно, опасно – но люди порой возвращались, таясь, как пугливые зайцы страшатся падения ястреба, чьи острейшие когти сверзаясь с вышин ветру бури подобно стремительно брали своё. Среди топей и чащ было мало пригодной травы, от чего молоко не горчило бы, было бы сладким и жирным как должно. Среди топей и чащ было трудно возделать и вырастить злаки и овощи, что росли прежде в лучшей и тучной земле их полей раньше мирного селища. Возвращались тайком, стережась и вокруг ставя стражу из шустрых и зорких детей кто постарше, и возрастом сам уже понял опасность, кто не станет как те малыши столь бездумно и шумно играться, забыв про свой долг наблюдать и подать старшим знак о приходе любых чужаков. Люди порой возвращались – посеять и сжать, скосить сено и выпасти скот – но всё реже и реже, точно тени таясь среди чащ и болот, забиваясь всё дальше.
Корова уже перебралась мостками на тот дальний берег, оставив в грязи след её продавивших копыт. Человек кропотливо, уверенно стал затирать долгой палкой с пуком осоки на конце их следы – и на том, и на этом из двух берегов – дабы чьё им чужое враждебное око не зрило того, где их путь пролежал и куда. Так, как делал когда-то не раз – но совсем с другой целью, сам будучи тоже средь тех, говоривших железом и бравших своё только им, им плативших другим.
В прошлый месяц он гнал ещё полное стадо назад, и на том берегу повстречал хоронившего в родах умершую женщину сына соседа. Отпустив коз, овец и коров с парой шустрых мальчишек он стал помогать тому рыть корневистую твёрдую почву в берёзовой рощице, где лежали уже третий год их умершие в эту суровую пору. Среди прежнего кладбища было опасно ложить мертвецов, чтобы всякий противник не зрил бы совсем ещё свежих могил, видя то, что селение вовсе пока не заброшено – но и в топях среди холодящей воды подо мхом не хотелось ложить им их близких, любимых. И безмолвно стирающий редкие слёзы земляк сев на отдых на бровке могилы невестки спросил старика – почему? Почему жизнедавцы не глядя на мольбы молчат, почему слепо смотрят на это? Почему некой волею их умирают порою лишь те, кому стоило бы жить – а вот те, кому жить уже стало без смысла, живут?
Что он мог тому в этом ответить, какой дать ответ? Он за эти три года уже увидал проходящих сквозь сплошь разорённое бюгдэ воителей с их ратоводцами разных домов – с каждой из всех сторон воевавших. Видел разных – и властного брата их прошлого ёрла, и грозного Конута Вепреубийцу, и Фреки из Дейнова дома, и славу уже трижды прочих пожавшего Книжника. Видел выше иных среди смертных огромного Молота, видел воинов дома Маэннан с далёкого юга владений правителя Эйрэ, сотрясших свои дерзновением с яростью многих сражённых железом их славных противников. Видел даже Льва Арвейрнов, шедшего тут в лето первое. Видел прежде в те годы Помежных Раздоров и Клохлама сына, и Рёйрэ – и даже великого старого Эрху, главу Дейнблодбереар – говорят, что живого доселе. Видел всю эту гибель, что несли они вслед за собой, устремляясь вперёд по их зову холодного долга и внутренней ярости, жёгшей сердца ратоводцев. Скольких многих их сжала уже прежде срока голодная смерть – а и скольких возьмёт ещё после – всех тех их, кто нёс её тень на себе?
Он и сам это прежде не раз вопрошал, когда в сердце его зародились в те годы такие вопросы – зачем, почему? Но ответа не знал ни тогда, ни теперь.
Видно впрямь жизнедавцы обоих народов слепы, и сжинают первее лишь тех, кто сам может быть добр и храбр, в чьих сердцах ещё всё же живут доброта с человечностью, кому жить бы и жить может быть, когда всё же окончится мир их объявшее время железа. Жить бы – но то не дано.
А иные злодеи – такие, как некогда сам он – те зачем-то и трижды, и четырежды больше быть может живут…
ГОД ТРЕТИЙ "…ПРОКЛЯТИЕ ТРИЖДЫ ТОБОЮ ЗАСЛУЖЕННОЕ…" Нить 14
– Майри, – вдруг негромко спросил её Эрха, держа праправнучку за руку и пристально глядя в глаза, – откуда ты знаешь про знак?
Майри молчала. Губы её сжались в тонкую нить, а пронзительный взор старика не давал отвести глаза в сторону.
– Откуда? – шёпотом повторил он – верно, и в минуты сокрушающего отчаяния не утратив своей проницательности – догадываясь, какова была та беспощадная правда.
Майри с трудом проглотила комок в своём горле, но не смогла произнести ни единого звука – стиснув губы и почувствовав, что из глаз от напряжения вот-вот брызнут слёзы.
