– Работала.
– Поняла. Фото пришли.
– Какое?
– Свое, дочь. Срочно.
– Мам, все на месте.
– Рубцов нет?
– Чего? Слушай, я устала, давай к делу.
– Звоню предупредить. Тебе Совет собирается дополнение навесить.
– Мам, уже.
– Что, бабуля постаралась?
– Ага.
– Да, наши су… вожди умеют. «Принеси то – не знаю что» – это про нас. Что на этот раз? – спрашивает мама.
– Ма, не могу сейчас.
Она понимает: я не одна.
– Ладно, дочь, пока. Потом поговорим.
Входим со Смирновым в палату. Передо мной – кто? Близнец? Младший брат? Какой к ляду брат! Тебе сегодня перевалило бы за сотню.
Тело у Мальчика тренированное. Проклятье, что же он так на тебя похож! Ага, на лице ссадины, ерунда. Так, правая бровь рассечена. Обработали хорошо, но след останется. Мелочь. Голова, ага. Все нормально, я успела. Пусть поспит, ткани схватятся понадежней.
– Настя, что с анализами?
– Илона Игоревна, неплохо, – и девочка показывает распечатки. – Он быстро стабилизируется.
Еще бы, я его до краев наполнила. Так, посмотрим. Где «уши»? Проклятье, я опять их посеяла!
– Настена, мой фонендоскоп не видела?
– Несу, Илона Игоревна. Вы его в операционной забыли, я забрала.
Дыхание, да, проводится везде, скоро с вентиляции снимем. Ребра ему срастила. Дренаж в принципе не нужен, но не положено так рано убирать. Пусть Андрей решает сам. Теперь живот. Печень цела. А здесь? Тоже нормально. Справится. На сегодня все, завтра вернусь. И в этот момент – Вызов. Нет, не телефонный. Вызов Совета.
Спешу к зеркалу в кабинете. Закрываю дверь на ключ. Влетаю в туалет. В отражении – двенадцать членов Совета. Шагаю в Тень.
– Ягеллона, прими обязательство нового Призыва.
Не отказаться. Жду.
Электрический разряд прошивает и скручивает тело. Задание без слов, как гвоздь, вбивают в сознание. Все, Печать Призыва на мне.
Они же обещали! Нет, это бабуля говорила. Остальные грымзы в нашей беседе не участвовали. И что я должна сделать? Как понять без слов? Что это такое, Вбогадушумать! Почему я? Зачем?
Вторая справа старая ведьма подается вперед и говорит:
– Сегодня второе декабря. Дело необходимо завершить!
Больно бьюсь коленями об кафель. Я забыла! Эта пытка уже стала традицией. Меркнет свет. Я снова во втором декабря тысяча девятьсот сорок первого.
Немцы рвутся в Москву. К Наро-Фоминску не подойти даже по Тени. Там бушует настоящий ад. Сжигают целые деревни с жителями. Когда приходят морозы, людей загоняют в холодные сараи и держат под охраной без тепла и еды. Река Нара течет красная от крови. Она не встает: свежий лед разбивают снаряды. Вдоль улиц города – груды камней.
На часах три минуты восьмого. Темно. Вечер. Начинается легкий снег. Палатку освещает керосинка. Сейчас подключат резервный генератор, и мы продолжим работать. С первой волной раненых справились. Говорят, сейчас привезут следующих.
В центре операционной в бочке горят дрова, дым выходит наружу по длинной трубе. Вместо пола – деревянный настил. Из каждой щели тянет холодом. Ноги мерзнут в валенках. В перерыве, не размываясь, стоим у импровизированной печки и греем руки. Все устали. Васька Плетянин молчит. Он даже не выходит покурить. На улице мороз. Говорят, завтра будет еще холоднее. Обещают февральскую стужу.
Писем от тебя нет и не может быть: мой госпиталь часто меняет дислокацию. Мы, как цыгане, кочуем вместе с линией фронта.
Вспоминаю нашу последнюю встречу. Четвертое ноября. Мы в очередной раз переезжаем. Не помню, почему нас задерживают на сутки под Одинцово. Сейчас нам дают несколько часов на отдых. Васька курит на скамейке. Я стою к нему лицом и не вижу, кто подходит со спины.
Слышу голос:
– Товарищ военврач третьего ранга!
Не верю ушам, поворачиваюсь. Это ты – живой и невредимый. Плетянин от неуставного приветствия роняет в снег папироску.
– Это кто? – спрашивает он.
– Мой муж.
Дальше все в тумане.
Утром мы выдвигаемся ближе к Наро-Фоминску. Вечером, уже в темноте, попадаем под обстрел. Сначала нас освещают зажигалки, мы как на ладони. Потом вокруг ложатся снаряды. До сих пор не знаю, как проскочили живыми.
Устраиваемся в одной из полуразрушенных деревень. Холодно. Голодно. Тяжело. Едва начинаем работать, в соседнюю избу попадает бомба. Живых нет.
Потом мы снова перебираемся в другой поселок. Там стоит каменная амбулатория. Нам не везет: на следующий же день рядом с ней падают две бомбы. Выбивает стекла, но стены целы. Перевязочный материал, инструменты валяются в грязи вперемешку с битым стеклом. Едва прекращаются взрывы, фельдшер включает автоклав: нужно обработать заново то, что уцелело. Васька басом орет непотребства. До уровня Ядвиги Карловны он пока недотягивает. С ней мало кто может сравниться в мастерстве непечатного слова: опыт и колоссальный словарный запас не имеют равных в человеческом мире.
Снова вечер второго декабря. Рычат моторы полуторок. Внутрь заносят очередных раненых. Дают электричество, зажигаются операционные лампы. Все, отдых окончен.
Собираюсь встать за стол, когда Вася просит:
– Илона, помоги мне.
Он редко обращается, когда идет поток. Встаю к нему, за моим столом уже работает другой хирург.
Лица раненого не вижу. Его глаза закрыты. Медсестра держит маску Эсмарха. Сильно пахнет эфиром. Грудь, живот, ноги – на человеке нет живого места. Каким-то чудом он еще дышит. Значит, у нас есть шанс.
Нина капает на марлю жидкость из темного флакона. Мы здесь работаем по старинке, как двадцать лет назад. Это там, у англичан и американцев, есть аппараты и дозаторы. Вслух не говорю, мне этого знать не положено. Полноценные машины для наркоза появятся значительно позже.
Мужчина потерял много крови. Васька матерится под нос, потом резко поднимает голову:
– Илона, зажми аорту!
Смотрю на него: так пока не делают, до настоящей сосудистой хирургии десятилетия. Плетянин главный. Не спорю, нахожу пульсирующий сосуд в глубине брюшной полости и прижимаю его кулаком. Одной моей руки мало. Шагаю в Тень.
Не хочу рассказывать, как иду по тропе. По дороге понимаю, что это ты лежишь на столе. Когда добираюсь на тот берег болота, уже поздно. Возвращаюсь в операционную. Вижу твое мертвое лицо и падаю без сознания. Я не слышу, как Вася говорит:
– Илона, прости, я его не узнал!
Как мне жить дальше без тебя, Иван Николаевич Серов, тысяча девятьсот четырнадцатого года рождения? Что я скажу нашей дочери, которая родится в конце июля?
8
С трудом прихожу в себя. Сердце того и гляди выскочит из груди. Такое ощущение, что пытаюсь проглотить скомканную историю жизни. Сколько лет прошло, а не получается забыть тебя. Второе декабря возвращается каждый год. Снова и снова переживаю твою смерть.
Соскребаю себя с кафельного пола. Смотрю на циферблат наручных часов: половина восьмого. Времени прошло немного, это хорошо. В прошлом году долго на полу провалялась. Надо открыть дверь, сейчас кто-нибудь припрется с очередной ерундой. Хотя сегодня суббота и я должна сидеть дома. Навряд ли.
Поворачиваю ключ, распахиваю дверь – явление второе. Передо мной Смирнов. Чего ему надо? Все же нормально.
– Илон, а ты чего домой не едешь? Муж и дети ждут, – он делает нарочитую паузу, – наверное.
– Андрюха, ты же знаешь, я одна живу.
Отхожу в сторону и пропускаю его внутрь. Он остается в дверях.
– Да я на секунду. С парнем твоим все в порядке. До утра Настя посмотрит. Езжай домой.
– Заходи и дверь за собой закрой.
Поворачиваюсь и иду к столу. Андрей – за мной.
– Илон, чего случилось?
– Поминки.
– А кто сегодня умер?
– Не сегодня, но умер.
Хорошо, что Смирнов зашел: не буду пить в одиночестве. Наклоняюсь и вытаскиваю из нижнего ящика стола непочатую бутылку дорогущего коньяка. Так, здесь еще серебряные стопочки где-то лежат. Роюсь и нахожу.
Держу в руках темно-синий бархатный мешочек и вспоминаю. Зима, мы собираемся куда-то за город. Наверное, это семидесятые или начало восьмидесятых. Мама суетится, складывает продукты в сумки. А, точно, мы едем к будущим родственникам Арины. Миша тогда предложение ей сделал, и это ответный визит. И никакие это не семидесятые, это восемьдесят девятый. Тысяча девятьсот. Тридцать первое декабря. Мы человеческий Новый год будем встречать. Бабушка протягивает что-то завернутое в тонкую замшу.
– Геля, возьми, тебе когда-нибудь пригодится.
– Это что, Ба?
– Разверни и посмотри. У людей принято презенты делать в этот день. Это мой тебе подарок.
Аккуратно откидываю мягкий край и замираю: по ободку маленькой серебряной стопочки бегут цветы и листья.
– Бабуль, это же на свадьбу хорошо. Арине надо отдать.
– У нее свой подарок. Это твои. Мы с Ярославой вам не успели вручить. Бери сейчас. Пригодятся.
Она с нежностью гладит серебро.
– Это твой дед делал.
Смирнов с восхищением разглядывает старинную работу.
– Лон, из такого пить – кощунство. Это в музее хранить надо, а у тебя в ящике валяется.
– Андрей, открывай.
Подвигаю к нему бутылку. Не люблю современные пробки. Сразу предупреждаю визави:
– Не больше трех пьем.
Стопочки крохотные, но в них еще и бабулин заговор от боли и отчаяния. Три – больше нельзя. Потом человек память теряет. Совсем.
Николаич смотрит на «муху» и, как многие до него, произносит:
– Да что тут пить?!
– Смирнов, я серьезно. Три – и все.
– Да, подруга, умеешь ты сюрпризы преподносить. Не знал, что у тебя такие богатства в столе хранятся.
Разливает коньяк. Запах плывет по кабинету. Андрей наслаждается ароматом.
– За что пьем? Извини. Кого поминаем? – он шутит. А мне не до смеха.
– За моего мужа Ивана. Вечная ему память.
Поднимаю рюмку и выпиваю до дна. Погрустневший Андрюха – за мной.
Потом он спрашивает:
– Илон, как его звали, мужа твоего? Иван, а дальше?
– Как нашего Мальчика. Иван Николаевич Серов.
