Подвигаюсь поближе к столу, заглядываю в рану. Смирнов напряженно что-то ищет, остальные молчат. Ясно, без меня никак.
На выдохе снова шагаю в Тень. Зрение двоится, мне нельзя терять из виду хирургов. Их надо направлять. Передо мной накладываются две картины – цветной мир операционной и Тень. Мне не привыкать работать сразу в нескольких местах. Иногда это интересно. Хирург прошивает кровоточащий сосуд, а в Тени исчезает колючая черная ветка. Все равно ребята не успевают, вон какой кровосос на парне сидит. Все, мой выход!
Тень уплотняется, двойная картинка исчезает. На правой руке голубые искры сливаются в один большой огонь, из которого выступает кривой ритуальный нож. Так всегда бывает, когда нахожу в Тени цель. Лезвие – не для него, оно для меня.
Мне остается последний шаг до Мальчика. Ледяной ветер дует в лицо, мешает идти и внезапно исчезает, когда я заношу нож над левой рукой. Провожу острым металлом по запястью. Кожа и сухожилия хрустят, кровь течет с лезвия и пальцев. Там, где красные капли падают на ветви, они замирают и слабеют. Непослушной рукой снимаю жирные пульсирующие лозы. Моей крови слишком мало. Внутреннее пламя Мальчика слабеет, его жизнь вытекает.
Еще вдох и выдох. Еще одно движение ножа по запястью правой руки. Отлично, попала по артерии. Алые струйки брызгают на черные стволы. Крови все равно не хватает даже на то, чтобы отвлечь хищника от жертвы. Для спасения нужно что-то погорячее. Секунду на размышление. Хорошо, я готова.
Загоняю нож по самую рукоятку в живот. Разверзается ад. Боль. Сил кричать нет. Кровь горячая, по ней пробегают красные искры. Там, где она попадает на растение, его плети загораются. Оно не отпускает человека, лишь слегка ослабляет хватку. Крови катастрофически не хватает!
Вот мой личный инферно. Ужас, страх, безысходность. Я ведь так и не добралась до тебя в то проклятое второе декабря сорок первого. Я видела тебя на другом берегу реки. Ты лежал, опутанный такими же черными лианами. Я слышала, как они высасывают твою жизнь.
Я помню твое лицо – бледное, исхудавшее и недостижимое. А потом мертвое. Времени нет. Этого человека я не отдам.
– Геля, я с тобой.
Ты стоишь сзади. Ты моя опора и надежда сегодня. Все!
Вдох. На выдохе всаживаю себе в сердце кривой ритуальный нож. Поток оранжевого пламени заливает все вокруг. Мир обретает цвет. Колючие лианы корчатся, пищат и горят. Мальчик постепенно освобождается. Главное, чтобы моих сил хватило. Мамочка, сколько же еще эти рукоблуды будут копаться! Я впервые так работаю. Главное – в обморок не рухнуть. И других не напугать.
Боль на девять баллов из десяти. Посторонние мысли немного отвлекают. Пусть они плывут, пока жизнь переходит в Мальчика.
Мы стоим перед подъездом. Ты держишь мою руку в своей. Мне кажется, ты тоже не хочешь расставаться. Скоро утро. Ты говоришь:
– Я завтра, нет, уже сегодня уеду. Вернусь только осенью. Можно я тогда зайду в гости?
– Конечно. Я буду рада.
– Ягеллона Игоревна, спасибо вам за вчерашний день.
– Давайте на «ты». Думаю, так будет проще.
– Хорошо. Можно я буду называть тебя Гелей?
Улыбаюсь ему. Он так произносит мое имя, будто это песня. Соглашаюсь.
– Я зайду, когда вернусь.
И он исчезает на три долгих месяца. У Лены ничего не спрашиваю. Жду. Мама и бабуля помалкивают.
Мне отпущена одна любовь. Счастье нашего племени может быть длинным и коротким. Дай бог подольше Арине и Полине! Что же, зараза, сегодня так больно! Прямо выворачивает наизнанку. Второе декабря.
Откуда-то издалека доносится голос Андрюхи:
– Илона, ты как? Ребята, держите ее, сейчас упадет. Что это с ней?
Что с ней, что с ней. Да эта старая дура вливает половину своей силы в полудохлого мальчика, пока вы, хирургические черепахи, его собираете! И мне еще несколько дней пополнять его жизнь. Только бы не упасть, только бы не свалиться. Скотина, что же так больно!
– На ней кровь. Настя! – кричит Смирнов.
Провожу руками по пятнам, они исчезают с костюма. Слишком медленно. Люди не должны ничего замечать.
– Какая еще кровь?! Со мной все в порядке. Задумалась. У вас там один сосудик непрошитый остался, не пойму, то ли сальник, то ли брыжейка, – каким-то чудом голос не дрожит.
– Вот ты ж зараза глазастая, – восхищенно цедит Николаич.
– Настя, что у тебя?
– Илона Игоревна, нормально, гемодинамика стабильная, гемоглобин…
Дальше не слушаю. И так знаю, что на сегодня все закончится хорошо.
Последний шов. Все, финиш. На той стороне вытаскиваю нож и провожу рукой по раскрытой ране. Края сходятся, разрез исчезает без следа. Впрочем, как всегда. На выдохе окончательно покидаю Тень. Я здесь.
– Андрюш, пожалуйста, отведи меня в кабинет. Что-то нехорошо мне.
Смирнов, не говоря ни слова, подхватывает меня то ли под мышки, то ли под руки и кивает ассистентам.
– Мальчики, помогайте.
Уже не разобрать, кто из них держит меня справа, и вдвоем они резво и молча, что особо ценно, волокут мою заморенную тушку в кабинет.
– Лон, давай посижу рядом, пока в себя придешь. Я и тут написать протокол могу, – предлагает Андрей.
– Знаю тебя, – улыбаюсь, не открывая глаз. – Писать, писать, а потом раз – и в койке. Своим бабам рассказывай, что только протокол писать будете.
– Лон, ну давай Настена посидит. Серьезно.
– Нет, идите. Я немного полежу, и все пройдет. Дверь плотно не закрывайте и иногда заглядывайте, вдруг я тут сдохла и завонялась. Мне пару часов надо. Да, и потом сладкий черный чай. И чтобы куска четыре сахара было.
От удивления у Андрюхи глаза на лоб полезли:
– Ты же чай не пьешь. И сахар не ешь в принципе.
– А сейчас ем. Все, дай отлежаться.
Нет, Смирнов все-таки хороший товарищ. Хоть и бабник. Отдыхать. Скоро силы понадобятся.
6
Андрей мнется у двери. Его присутствие мешает.
– Смирнов, чего ждешь?
Да, грубо, но силы на исходе. Мне надо срочно восстановиться.
– Лон, спасибо за помощь. Мне сегодня показалось, что ты стоишь за плечом и шепчешь: «Давай, Андрей, все получится!» А я вижу тебя там, у головы. Это что было?
Он вопросительно смотрит на меня. С трудом держу веки открытыми.
– Давай потом. Не могу. Сил нет. Времени сколько?
– Два уже.
Глаза не разлепить. Говорю:
– В четыре попроси Настю ко мне зайти. Если не отвечу, разбудите не позже пяти. Хорошо? И чай. Не забудь.
Он наконец-то удаляется, я уплываю в сновидения. Сквозь дымку проступает Царицынская улица. Устала, не могу вспомнить, как ее сейчас называют. А, да, Пироговская. Наверное, Малая. В руках – книги, записи. Меня заносит в тысяча девятьсот двенадцатый, по-моему.
Вспоминаю, как бабуля требует:
– Геля, походи на лекции, посмотри больницу. Я понимаю, что тебе их профессура в подметки не годится. Но прошу, нет, требую. Тебе надо быть в центре жизни. И хватит уже напрягать Род. Сколько можно людям память чистить!
Возражать бесполезно. Ядвигу Карловну битюг не сдвинет. Она права: мне нельзя выделяться. Никто не знает, как это трудно – быть середнячком.
Курсистки ловят каждое слово человека на кафедре. Господи, как его речь далека от истины. И не поправишь. Но для сегодняшнего дня он гений. Слушаю, размышляю. Вздрагиваю, когда соседка просит карандаш. Потом я открываю дверь в красное здание Бахрушинской больницы и внезапно оказываюсь в другом времени и месте.
Мне лет пять. Зимний вечер. Горячая печка, свеча на столе. Глаза слепит. В круге света – бабушкины руки. Звенят ее серьги. Мамы нет. Тогда мне не говорят, что мы не люди. Вернее, не совсем люди.
Я спрашиваю:
– А мама куда ушла? К папе?
Бабуля гладит меня по голове и что-то неразборчиво отвечает. А потом мы вместе с ней стоим перед витриной в Историческом музее. Это уже тысяча девятьсот семидесятые, по-моему. Выставляют археологические находки. Среди них такие же серьги, как у бабушки. Только они старые, сильно изъедены временем. Ядвига Карловна говорит:
– Смотри, Геля, это работа твоего дедушки.
У Ба огромные серебряные кольца с подвесками сохранились прекрасно. Она их надевает в двух случаях: «радость-то какая» и «дела хуже некуда».
Пока тело отдыхает, сознание плавает в картинах прошлого. Калейдоскоп видений выбирает Совет. Всегда есть какая-то цель, но понять ее трудно.
Зима. Я катаюсь на коньках. Подружки хихикают и строят глазки молодым людям. Длинная юбка изредка приподнимается, и мои ноги вызывают интерес проезжающих мимо одиноких кавалеров.
Неожиданно слышу, как мама зовет меня:
– Илона, Илона! Да подожди же!
Она катается с подругой Варварой и смутно знакомым господином лет тридцати. Подъезжаю ближе и понимаю: это наш преподаватель физиологии.
– Илона, позволь представить Сергея Петровича Астахова, брата Варвары. Сергей Петрович, это моя сестра Илона Игоревна.
Хм, сестра, как же! Но об этом мы молчим.
– Здравствуйте, профессор.
У него приятный голос, я замечаю это еще на лекции. Он произносит:
– Сударыня, рад с вами познакомиться.
Потом мы чинно кружимся, не касаясь друг друга руками. Сейчас этот каток на Петровке, по-моему, тоже заливают зимой. А может быть, я ошибаюсь. Корты в конце тысяча девятьсот семидесятых помню, а лед нет.
Нас переносит в майский вечер. Мы гуляем по Тверскому бульвару. Сергей Петрович – умный, чуткий, тонкий собеседник. Астахов обожает новых поэтов. В этот раз он читает «Городские сказки» Саши Черного. Профессор мастерски изображает влюбленного филолога:
«Влюбился жестоко и сразу
В глаза ее, губы и уши,
Цедил за фразою фразу,
Томился, как рыба на суше».
Он резко прекращает декламацию, берет меня за руку и говорит:
– Илона Игоревна, вы же понимаете, что так больше не может продолжаться.
Молча жду ненужного признания. Ничего не поделать.
– Я запомнил вас с той самой первой лекции. Вы внимательно слушали. Я ждал, нет, я надеялся, что вы подойдете. К моему огромному сожалению, вы бесследно исчезли.
Действительно, после катка в феврале хожу на занятия к другим преподавателям. Всем хорош Астахов, кроме одного. Я его уважаю, ценю, радуюсь встречам, но не люблю. Сергей Петрович продолжает говорить, объясняет что-то.
Внимательно разглядываю профессора. Еще одна жертва Эффекта. Ох уж этот злополучный феномен. Теперь его называют эмоционально-временным континуумом.
Бьет током, Совет резко возвращает к происходящему во сне.
Он заканчивает словами:
– Илона Игоревна, могу ли я надеяться?
Отмолчаться не получится.
– Сергей Петрович, не хочу длить пытку. Я вас не люблю и не полюблю никогда.
В его глазах боль.
– Вы мой лучший друг. Возможно, сегодня вы единственный близкий человек, кроме мамы и сестры.
Эффект – нешуточное и часто смертельное испытание для человека. Необходим близкий контакт. Обычно прикасаюсь к руке несчастного. Как назло, на нем перчатки. Стягиваю свои и прикладываю ладонь к его щеке.
Чувства Астахова напоминают перепутанный ком разноцветных ниток. Отделяю болезненно-красные волокна, аккуратно вытягиваю и сматываю, дома их сожгу.
С Сергеем Петровичем у нас останутся добрые дружеские отношения. Вскоре он забудет о придуманной любви и пойдет по своему пути. Профессор с женой и маленьким сыном в двадцать втором эмигрирует в Штаты. Я потеряю его, и в шестидесятых с большим опозданием дойдет весть о его смерти.
