Меня уносит в далекое прошлое. Мне лет двенадцать. Втроем мы пьем чай в темной комнате. Стол освещает несколько свечей. За окном метель. Завтра сочельник. Бабушка говорит, что мы идем на службу в церковь. Это важно: люди придают особый смысл ритуалам. Наверное, как и мое племя. По-моему, мы в новой Немецкой слободе. Какой же это год? Теперь и не припомнить.
– Бабуля, кто я? – спрашиваю ее.
– Детка, ты Ягеллона. Сестра, если хочешь.
– Ба, а Сестры – мы кто?
Ядвига Карловна недовольно поджимает губы, потом спрашивает маму:
– Как считаешь, пора?
– Думаю, уже можно, – отвечает та, пристально вглядываясь мне в лицо.
Нас, Сестер, очень мало. Каждый ребенок – дороже золота. Девочки рождаются только в Тени. Будущие Сестры живут то в Тени, то в человеческом мире. После первых регул девочек начинают учить. Повзрослев, мы становимся настоящими Сестрами.
Рано или поздно у каждой наступает время трудных вопросов. Кто я? Кто мы? Кто мой отец? Зачем я здесь? И главный из них: как жить дальше?
От мамы и бабушки узнаю немного. Бабуля – из вятичей, она из двенадцати первых Сестер. Зовут Ба не Ядвигой, ее настоящее имя выговорить трудно даже мне. Ее серебряные украшения – творения деда. Хочу узнать о нем больше, но бабуля плотно сжимает губы. Мне кажется, или правда: на ее глазах выступают слезы. Впервые за всю жизнь вижу Ба такой. Об отце узнаю и того меньше. Единственное, что мама сообщает: он поляк. Так заканчивается мое детство и безмятежность. Скоро будет первый Призыв.
Потом перед глазами мелькают лица: мужчины, женщины, дети. Спасенные и погибшие. Мне сложнее с каждым Призывом. Наступает день, когда на тропе появляются шипы. Сначала их немного, потом становится больше. Чем хуже человеку, тем требовательнее Тень. Хищные лианы – редкость. Они оплетают тех, кого мне трудно спасти. Совет запрещает кровавые действия, но я слушаю не всегда. Как с тобой. Как с Мальчиком.
Опять удар электрического хлыста. Я снова отвлекаюсь от сообщения Совета.
Ноябрь сорокового. Вечер, темно. Иду от Самотеки к дому. Тебя нет, я уже не жду. На голову сыпется мокрый снег. Под ногами такая же каша, как сегодня. Сквозь дома прошлого проступает современное Садовое. В спину толкает ветер, оборачиваюсь. Там светится призрак Сухаревой башни. Якоб предупреждает. О чем? И к чему огни на доме Нирнзее?
Прохожу мимо памятника Ленину. Сквозь него причудливо светится эстакада. До нее больше двадцати лет. Мимо мчатся машины-призраки. Они из завтра.
Ба уже неделю ждет гостя. Спрашиваю, кто к нам собирается. Она улыбается и молчит. Мама машет рукой и переводит разговор на другую тему.
У подъезда сталкиваюсь с мужчиной в форме. Перед глазами замечаю петлицу. Старший лейтенант. Как ты. Хотя по званию выше, я поднимаю руку. Слышу твой голос:
– Товарищ военврач третьего ранга!
Потом ты узнаешь меня:
– Геля!
Ты впервые видишь меня в форме. Сверху доносится театральный шепот рыцаря, от которого шарахаются призрачные лошади в упряжках.
– Госпожа Ягеллона, мессер ожидает вас битый час. Будьте милостивы, впустите его в тепло.
Вот кого ждет Ядвига Карловна. О, хитрая бестия! О чем же предупреждает Якоб? И для чего зажигают огни?
Мы поднимаемся в квартиру. Бабуля открывает дверь сразу, как раздается звонок. Фамильные серьги позвякивают при каждом движении. Мне кажется, что вижу то самое парадное платье, в котором она выводит в свет меня и маму. Нет, так не бывает: придворный наряд с фижмами и глубоким вырезом давным-давно выставляют в музее как образец искусства каких-то там швей.
Ба этим вечером мягкая и улыбчивая. Она похожа на обычных бабушек. Она забирает мокрые шинели, уносит их сушиться. Главное – не показывать гостю, как это делается у нас.
Все готово к чаю. Стол освещают свечи. Лица скрывает полумрак. Старинный фарфор и серебро купаются в теплом трепещущем свете.
– Не возражаете, Иван Николаевич? – спрашивает бабушка. – Маленький каприз пожилой дамы. Посидим при свечах, как в юности.
Она не уточняет, в чьей юности зажигали живой огонь вместо электрического. По стенам бегут причудливые тени. Рыцарь за окном ругает мокрый снег и сырость.
За столом к нам присоединяется мама. Она чинно пьет чай, прощается и уходит к себе. Потом нас покидает Ба, и мы остаемся вдвоем. Мы говорим всю ночь напролет.
Скоро утро. Снег успокаивается. Ты собираешься уходить. В прихожей наши пальцы встречаются, когда подаю шинель. Впервые за столетия нет переплетения нитей, вспышек. Только твоя теплая рука. Мне радостно и страшно. Сердце бьется как сумасшедшее.
– Я завтра уезжаю. Вернусь в декабре.
– Ты говорила. Я буду ждать. Не забудь, Геля, Новый год встречаем вместе.
Мы не разнимаем рук. Я все еще чувствую твою ладонь, когда картина меняется.
Я дома. Тот же обеденный стол накрыт к чаю. Ночь. За окном кто-то смешал башню Оружейного переулка и Сухареву. Ты сидишь рядом, Ба – напротив. Ее серьги позвякивают при каждом движении головы.
– Геля, ты закрываешься болью, как щитом, и мне никак не поговорить с тобой. Позволь хотя бы во сне достучаться.
Ты шепчешь мне на ухо:
– Выслушай Ядвигу Карловну.
Потом ты целуешь меня в висок и прижимаешься к волосам. Как тогда, в апреле.
Бабушка молчит, смотрит себе на руки. Она поднимает на меня полные боли глаза и говорит:
– Геля, ты спрашивала о дедушке. Звали его Федором. Отец его, Василий, был известным серебряных дел мастером и передал дело сыну. Женился Федор рано. Его первую жену я не знала. Она умерла родами. Твой дед с маленьким Васей остались одни. Тогда же к нему перебралась старшая сестра – вдова с двумя детьми. Она и растила мальчика.
Бабуля недолго молчит, вытирает глаза рукой. Звенят браслеты. Она их поправляет и говорит:
– Это работа Васеньки.
Потом Ба хмурится и продолжает:
– Мальчику было лет пять, когда в город пришла лихоманка. Болели в каждом доме, дети умирали. Тетка Марья меня нашла и привела. Там-то мы впервые и встретились с Федором. Две недели я выхаживала мальчика. Тяжело. Ты же знаешь, целительство – не самая сильная моя сторона. Когда ребенок выздоровел, поняла: не могу уйти, сердцем прикипела к Федору.
Она взмахивает рукой.
– Вот ты все на Эффект свалила бы. А он ничего нового не создает. Если готов человек влюбиться в Сестру, так и случится. Это настоящее чувство. Тебе снился Сергей Петрович, я знаю.
Она кладет на стол пачку старых писем.
– Читай, Геля, это он писал тебе. После смерти родственники обнаружили. Не стала тебе душу рвать. Помнится, тогда ты только начала в себя приходить после смерти нашего Мальчика.
Ты обнимаешь меня и говоришь:
– Читай, родная. Я не ревную.
– Геля, хотя бы пролистай. Мы подождем, – поддерживает бабушка.
Старая пожелтевшая бумага. Буквы выцветшие, почерк у Астахова старомодный. Кое-где мелькают яти и фита.
«Дорогая Илона, здравствуй! Я так давно не писал тебе. Мы перебрались в (неразборчивое название городка). Часто вспоминаю, как мы гуляли по московским бульварам. Ты так любила стихи, что я находил новые, недавно вышедшие. Наверное, я замучил своего приятеля Лубнянского. Помнишь, как мы ходили слушать Блока?»
В другом письме я читаю: «Любимая, я скучаю по тебе и нашей Москве! Никогда здесь не будет того воздуха и красок».
Или: «Я знаю, ты никогда мне не ответишь. Я не жду твоих писем или звонков. Нас разделяет половина мира, но я люблю тебя так же сильно, как тогда».
В конце каждого листа даты: «2 июля 1946 г.», «2 декабря 1932 г.», «7 мая 1944 г.».
Последнее письмо написано за три дня до смерти. Астахову уже шестьдесят девять. У него трое детей и толпа внуков. Он пишет: «Моя любовь к тебе – лучшее, что было в этой жизни».
На лист капают слезы.
Ты говоришь:
– Геля, ты не могла знать.
Спрашиваю:
– А что же я с ними делаю?
– Ты забираешь у них напрасную надежду, – отвечает Ба.
– Каждый любит по-своему: кто-то ярче и короче, кто-то дольше и спокойней, – говоришь ты.
– Никто сам не решает, кого, как и сколько любить. Не в чем себя винить. Ты не могла ответить Сергею Петровичу и честно ему об этом сказала. Он сам сделал выбор, – это уже бабуля.
Чувствую твое тепло. Мне кажется, что на периферии зрения вижу тебя.
– Геля, теперь о важном. Сколько живут люди? – бабушка пристально смотрит мне в глаза.
– Ну, лет семьдесят-восемьдесят. Если повезет.
– А мы?
– Ба, я не знаю.
– Дольше людей. Намного. Совсем сложный вопрос. Сколько мы любим? – она не отводит взгляд.
– Не знаю.
– А я знаю. Того – единственного – мы помним и любим, пока живы. Как я Федора. Как твоя мать своего пана Станислава.
Впервые слышу имя отца. Похоже, бабуля больше мне ничего не скажет сегодня, спрашивать бесполезно.
– Девочка, их не вернуть.
– А как же Орфей и Эвридика? – перебиваю ее.
Бабушка презрительно хмыкает:
– Греческие враки. Геля, боль продолжается, пока ею наслаждаешься. А ты еще и чувствуешь себя виноватой.
Она угадывает. Нет, она точно знает и бьет без промаха. Она будто слышит мысли и говорит:
– Геля, я не хочу тебя мучить. И еще. Совет и всех Сестер беспокоит твой метод лечения кровью. Видишь ли, он потихоньку распространяется на других и шипы уже встречают на тропах Нимфы, Музы и Хранительницы.
– Это не я! Это Тень требует платы!
– Да не требует она ничего! Геля, ты болью пытаешься искупить несуществующую вину перед Иваном. Ты не могла его спасти. Его смерть предрешена задолго до рождения. Совет пытался предотвратить вашу любовь, но мы оказались бессильны.
Вспоминаю командировки, мамино нежелание знакомиться и бабушкин взгляд при прощании тем ноябрьским вечером. Хочу проснуться, ты удерживаешь меня.
– Геля, не убегай. Дослушай.
Ба начинает традиционную официальную формулу обращения Совета к Сестре:
– Ягеллона, внучка моя, Сестра моя, Совет…
Внутри все сжимается. Они забирают тебя, лишают меня памяти. От ярости закипаю. Ты сдерживаешь меня и говоришь:
– Нет, забияка! Ты ошибаешься.
– Ягеллона, внучка моя, Сестра моя, Совет разрешает тебе проститься с мужем и избавляет от мнимой вины. Взамен ты поможешь одной Сестре и трем людям. Призыва и Меток не будет.
Бабушка почему-то бьет деревянным молотком по столу, как судья. Пока все погружается во тьму, я вижу твое лицо. Живое. Любимое.
Стук продолжается. Кто-то колотит в дверь кабинета.
7
Где я так надралась?! Нет, показалось. Пытаюсь разлепить глаза. В щелочку вижу собственный темный кабинет. Подо мной неудобный диван. Тело затекло. Ничего, это работа. Сейчас, еще секунду. Все. Открываю глаза. Настин голос за дверью.
– Илона Игоревна, уже шесть.
– Входи.
Звуки, как репейник, царапают горло. Неприятные, они похожи на шипение змеи. Других нет. Что за бред снился? Сергей Петрович, ты, бабушка, чай. Они в этом Совете совсем разум потеряли? Медленно сажусь. Настя приоткрывает дверь, внутрь падает неяркий свет из холла. Она театральным шепотом спрашивает:
– Илона Игоревна, можно? Я не одна, со мной Андрей Николаевич.
Каркаю простуженной вороной:
– Входите уже.
