– Покажут фильм, – ответил Сергей, который, видимо, знал больше меня.
– Что за фильм? Мы ведь все учебно-практические фильмы просмотрели… Или это обращение президента к нам? – попытался съехидничать я.
Но пояснил мне Геннадий Андреевич, который появился в проеме двери:
– Согласно старой советской, а теперь и российской традиции, мы посмотрим художественный фильм «Белое солнце пустыни»…
– Оп-ля, – произнес я в недоумении. Этот фильм мне был известен с детства, причем те события, которые освещалась в нем, когда-то происходили и в Узбекистане; поэтому ничего нового для себя я не открывал, хотя для моих коллег восточная культура и образ жизни могли быть познавательными. Однако Масляков понял это по-своему:
– Анвар, это традиция появилась с полетом пилотируемого корабля «Союз-12». Предыдущий – «Союз-11» – оказался трагическим для трех астронавтов – они погибли. И с тех пор те, кто смотрел этот фильм, избегали подобной участи. «Белое солнце в пустыни» – это наш талисман, и его смотрят не только наши астронавты, но и иностранцы. И для вас он будет неким символом удачи!
– А-а-а, ясно, – пробормотал я и уселся поудобнее. Традиции нарушать нельзя! Раз так заведено до меня, то это следует воспринимать как некую культуру образа жизни астронавтов.
Свет погас, включился видеопроектор, из динамиков ударил шум… «Восток – дело тонкое!.. Сухов, ты же стоишь одного взвода, а то и роты!.. Зухра, Лейла, Гульчитай… Гульчитай!!! Советская власть освободила вас… Саид, что ты здесь делаешь?.. Стреляли!.. Теперь у каждого из вас будет по одному мужу… Гульчитай, открой личко!.. Павлины говоришь? Хэ!.. Ваше благородие госпожа чужбина, крепко обнимала ты, да только не любила… Знаешь, Абдулла, я мзду не беру, мне за державу обидно…» – все эти фразы и образы скакали перед мной и я испытывал определенное чувство удовлетворения. Моим друзьям фильм тоже оказался по вкусу. Классика советского вестерна!
А после завершения демонстрации, мы встали и прошли в полигонный зал Тестово-испытательного центра. Там под гигантским закрытым куполом находился корабль-макет, полная копия «Радуги». Насколько я знал, настоящий галеон находился в ста километрах от нас, тоже на стартовой площадке, именуемого как завод-космодром «Сибирь». Только он не был готов к полету, так как его собирались «довести» до безопасного уровня по ежедневным результатами нашего имитационного полета. Я видел, как железнодорожные составы под наблюдением вертолетов везли туда какие-то огромные части и механизмы.
Безымянный корабль-макет, как я говорил, был огромным и внушал уважение к его конструкторам. Наверное, технология его создания считалась более сложной и прогрессивной, чем при строительстве тяжелых атомных подводных крейсеров стратегического назначения. Я знал, что были семь попыток со стороны китайцев, французов и американцев заполучить доступ к любой технической информации к марсианской программе и к «Радуге» в отдельности, однако спецслужбы действовали как надо, и шпионов вылавливали, одного даже пришлось застрелить, так как тот сопротивлялся при аресте. Секретность была во всем, что касалось и нашего имитационного полета. Мы своим семьям лишь сказали, что откомандированы на 150 дней без права переговоров по Интернету или телефону, и чтобы они не беспокоились. Что с нами и где мы – это была государственная тайна, и все участники эксперимента безропотно отнесли к этому требованию.
Вначале нас представили команде, которая будет обслуживать наш полет – это почти сотня человек разных специальностей, и с десятью из них мы будем в прямом контакте – это диспечеры, принимающие отчеты и дающие команды на выполнение той или иной операции, выдающие советы и рекомендации при возникновении непредвиденной ситуации. А такие в космосе вполне возможны. Меня, правда, удивило загадочная фраза, что тихо шепнул мне Масляков: «Может… ты получишь сообщение… можешь открыть без страха». Глаза его бегали как бы в беспокойстве, в лицо Геннадий Андреевич старался не смотреть, словно, стыдился чего-то.
– Что за сообщение? – не понял я.
– Ну… я просто сказал. Может, сообщение и не будет, – как-то криво ответил наш начальник и жестом пригласил войти в купол, под которым находился корабль. Я все ждал разъяснения, но они не последовали. Вздохнув, я двинулся следом за своими коллегами.
И почему-то я вспомнил вчерашний разговор, о котором не упомянул в своем рассказе. Кто-то из нас поинтересовался, почему такие сжатые сроки для подготовки к полету?
– Американцы хотят нас опередить, – ответил Масляков.
– Опять политическая игра, типа «лунной гонки»? – поморщилась Марина.
– Нет, все намного хуже. Объяснять пока не стану, но скажу лишь, что американцы хотят нас опередить. Правда, у них пока хуже, чем у нас обстоят дела.
– То есть? – недоуменно спросил Ашот.
– Они стоят многосекционный корабль общей длиной в 200 метров – это почти в три раза больше нашего. Выводить на орбиту будут секции по отдельности, затем в космосе соединять. Это не просто и долго. Но у них мощности другие. Их корабль, по нашим данным, способен развивать чуть более 20 километроов в секунду, так что лететь им до Марса много месяцев. И поскольку не разрешена проблема гравитации на борту, то экипаж вынужден будет находится в анабиозе!
Тут Марина встрепенулась – коснулись ее темы:
– Как, в США уже есть готовая разработка анабиоза?
Геннадий Андреевич поморщился:
– Не совсем это анабиоз. Они создали капсулу, куда поместят астронавта на 14 дней. Для этого температуру человека понизят на 5 градусов Цельсия, чтобы достигнуть состояния гипотермии. Известно, что так обмен веществ сниэжается до 70%. Это означает, что человеку меньше необходимо пищи, воды, кислорода, фактически это схоже с зимней спячкой некоторых животных, например, медведей. В таком состоянии, что важно, не происходит деструкция мышц и костей.
– То есть они экономят на ресурсах? – уточнил я.
– В том то и дело, что нет. 70% объема корабля – это склады. Есть два грузовых шаттла. Вначале мы думали, что американцы планируют развернуть станцию на поверхности планеты, но никаких данных о самой станции не обнаружили. А я вас уверяю, что ГРУ копало глубоко насчет этой информации. То есть речь не идет о постоянной марсианской базе. Выяснилось, они будут перевозить что-то с Марса на корабль. Поэтому все склады – пустые. Экипаж – это обычные грузоперевозчики. Работать будут посменно: шестеро управляют кораблем в течение 14 дней, шестеро – спят, набираются сил. Потом меняются. Итак весь полет в вахтенном режиме. Хотя состоянии гипотермии они уже сейчас способны дотянуть до 30 дней. Мы таких разработок не проводили.
– Значит, они обнаружили что-то на Марсе, – произнес задумчиво Сергей. – Не за камнями же лететь…
– Может, гробницу Аэлиты нашли? – неудачно пошутил я.
– Все может быть, – загадочно ответил Масляков, и знаками показал, что тема закрыта.
В четыре часа дня мы вступили на борт макета. Теоретически никаких различий с реальным кораблем не было, даже стоял он на стартовом блоке, какой есть на космодроме «Сибирь». «Радугу» должны были разогнать электромагнитные ускорители на изгибающей вверх под 75 градусов рельсовой рампе, затем на высоте трех километров включаются взлетные двигатели галеона, которые медленно поднимают сдесятитысячетонную махину на высоту в 120 километров, а уже там запускаются маршевые газофазные ядерные ракетные двигатели, выводящие к траектории полета на Марс. При такой схеме не перегревалась обшивка, не разрушались иные части корабля при трении о воздух, не испытывали перегрузок астронавты, находящиеся в кабине, короче, было больше позитива, пускай и при более высоких затратах топлива; всего объема было достаточно на всю экспедицию.
Горизонтальный взлет – это идея, взятая с проекта «Сильверфогель» («Серебряная птица») австрийского инженера Ойгена Зингера, который создавал суборбитальный гиперзвуковой самолет-бомбардировщик для Третьего Рейха. По замыслу, самолет начинал стартовать с катапультной установки длиной до 3 километров, при этом он сам располагался на стартовой тележке (так называемых «салазках»), которая приводилась в движение размещенными ракетными двигателями. После десяти секунд работы скорость «Сильверфогеля» на стартовой тележке должна была составлять около 500 метров в секунду. После этого срабатывали пироболты, бомбардировщик отделялся от тележки и, набирая высоту, через 36 секунд включал свой собственный ракетный ускоритель, которая работала до истощения запасов топлива. Теоретическая максимальная высота полёта, рассчитанная доктором Зенгером, составляла 260 километров, а скорость «Сильверфогеля» – 6400 метров в секунду. Самолёт фактически взлетал в безвоздушное пространство ближнего космоса, а лётчик ненадолго становился астронавтом. Проект, к счастью, не пошел дальше чертежей, но вот замысел старта был взят Роскосмосом как за основу для «Радуги». Именно так, с учетом дополнительных инженерных решений, должен был взлететь первый марсианский тяжелый корабль. Когда я в первый раз увидел эту схему, то в мыслях проскочило видение, как мы на корабле-макете устремляемся в высь неба и… тут себя заставил прервать, ибо мечтать не вредно, но лучше не надо.
Мы входили в шлюзовую камеру по очереди – первым Марина, потом я, затем Сергей и замыкал Ашот, считавшийся командиром экипажа, и сотни сотрудников провожали нас, махая руками. Конечно, мы являлись не первыми, кто имитировал полет на Марс, до нас было с рассказов Маслякова и как я выяснил ночью через интернет-поисковик, около двадцати подобных экспериментов в СССР, затем в России, Европейском космическом агентстве и НАСА, и результаты сложились разные, порой не всегда обнадеживающие. Поэтому от нашего зависел успех реального полета. Если мы не выдержим, сломаемся и не протестируем бортовую систему как следует, то экипаж «Радуги» ожидают самые серьезные трудности, может, и гибель, чего допустить никак нельзя. Россия должна была выиграть эту марсианскую гонку – таково была жесткая установка властей, и об этом на той встрече прямо заявил Хамков.
Очутившись внутри галеона, мы прошли в центральный пост и заняли свои места; люк за нами закрыли. В этом отсеке было восемь кресел и пультов, однако четыре оказались сложенными и законсервированными специальным колпаком – эти места предназначались для специалистов другого профиля, но в нашем эксперименте они не принимали участия. Помещение было утыкано приборами, мониторами, кнопками и штеккерами, как в пилотской кабине «Боинга-747», только их число во много раз было больше; я понимал, что это ручная дублирующая система управления на тот случай, если автоматика или отключится, или начнет давать сбой, или вообще не справится. В любом случае, увиденное не могло впечатлить тех, кто впервые вступал на борт этого корабля. Все, с этой минуты нас считали самостоятельной космической единицей. Предстояло выполнить предстартовую операцию: запустить всю бортовую систему, проверить готовность всех механизмов и оборудования, загрузить программы взлета, выхода на орбиту и курса на Красную планету. Сам старт планировался в 19.15 по местному времени. Таким образом, на все процедуры уделялось три часа. Нужно заметить, что взлет совершенно отличался от того, что производился на космодромах «Байконур», «Восточный», «Плисецк», «Капустин Яр», «Морской старт» – то есть это был не вертикальный старт с горизонтального стола, а разгон по рельсам с постепенным подъемом. Именно так можно было обеспечить сохранность массивного и не совсем обтекаемого корабля. Поэтому стартовые площадки были сконструированы под специфику «Радуги». Наша задача на нынешнем этапе – сымитировать именно такой подъем в космос. Я подозревал, что на самом деле такой старт воссоздать искусственным путем сложно, и все же нам обещали кое-какую реальность в этом процессе.
Мы сидели в Центральном посту – так назывался наш командный отсек – и пошагово делали необходимые операции. Хочу отметить, что сидели не спиной или, точнее, лежали, как это делается при вертикальном взлете на ракете-носителях, например, на кораблях «Восход», «Союз», «Джемени», «Аполлон» или на шаттлах, а как обычно – из-за специфика нашего старта. Это была первая отличительность «Радуги». На МКС, станциях «Салют» не было ни потолка, ни стен, ни пола – невесомость создавала одинаковый фон, поэтому астронавтам не было никакой разницы, куда прикрепляются приборы и кресла. Но вот на нашем корабле, точно также как на шаттлах было привычное пространство из-за искусственно создаваемой гравитации. Предполагалось, мы будем ходить по полу, а не летать в воздухе, отталкиваясь от бортов руками и ногами подобно пинг-понгу. Поэтому основные мониторы и приборы были на стенах и на пультах. Между тем, за нами внимательно наблюдали диспечер и сотни других сотрудников, проверяя синхронность и скоординированность движений и выплнения команд, поступающих на наши пульты. Ведь системы корабля и Тестово-испытательного центра сейчас работали воедино, чтобы обеспечить эффективность функционирования всего оборудования, включая взлетные механизмы.
– Давление в баках с горючим в норме… Кислород – в норме… Электропитание – в норме… Атомный реактор – стабильный… Двигатели взлета – в норме… Маршевые двигатели – в норме… Напряжение в конструкции – в норме… Герметизация – в норме… – один за другим выдавали мы информацию, снимая показатели с приборов и отчетов компьютера, хотя внешние наблюдатели получали идентичные сообщения самостоятельно – по своим кибернетическим схемам. Просто таковы были правила – отчитываться за все. Уверен, что видеокамеры утыкали не только в наших отдельных жилых отсеках, но и в туалетах, что для меня создавало определенный дискомфорт. Утешением служило то, что смотреть за нашей жизнью будет ограниченный круг специалистов. Не люблю, когда за мной шпионят, все-таки есть частная, неприкасаемая зона… но, видимо, не в имитации.
Учитывая размеры корабля и количество оборудования, мы испытывали напряжение от необходимости обрабатывать такое количество информации. С другой стороны, без этого невозможно было начинать старт, ведь от неправильно воспринятого параметра можно было задать неверную команду, что повлекло бы за собой серьезные проблемы, вплоть до катастрофы. Наша кабина была утыкана не только датчиками и приборами, но и мониторами обзора, где мы видели все, что творилось внутри и снаружи корабля-макета. Были иллюминаторы, но их заблаговременно заварили, поскольку нужды для нас в них не было. Один из сотрудников как-то нам сказал, что смотреть в космос из вращающегося колеса сложно – вызовет тошноту и потерю ориентации. «Трудно сосредоточиться, если звезды, планеты и солнце постоянно кружаться вокргу вас, – пояснил он. – Психологи рекомендовали запаять иллюминаторы, а вот компьютеры на мониторах выдатут статичную картинку окружающего пространства, так что вам лучше смотреть на мир через электронное изображение».
Он был прав, это и безопасно, учитывая, что стекло в иллюминаторе не всегда способно защитить от мощного солнечного ветра – высокоэнергетических частиц, имеющих энергию от 10 до 100 МэВ, которые легко разрушают клетки и ДНК. Теоретически сплав, из которого был сконструирован корпус, должен был выдержать любую солнечную вспышку, но как это практически… нет-нет, проверить это мы не могли, это на своей шкуре испытают настоящий астронавты – может, это единственное, что вызывало у меня злорадство по отношению к членам экипажа «Радуги». После истории в баре мое отношение к ним было не столь уж благосклонное и позитивное. А с другой стороны, ведь через иллюминатор мы, испытатели, видели бы все тот же Тестово-испытательный центр, а значит, психологически настраивали себя на земную жизнь. Такого допустить было нельзя.
На экране появился Геннадий Андреевич:
– Предупреждаю, мы запустим вам на мониторы имитацию старта. Вы испытаете перегрузку, а для этого раскрутим «колесо», но не беспокойтесь, все в рамках предусмотренного…
– Хе, только не переусердствуйте в реалистичности, пожалуйста, – хмыкнул Ушаков. – А то в штаны наложим!
– Сергей! – возмущенно вскрикнула Марина, стукнув его по спине – она сидела сбоку и взади него, только за пультом медицинского контроля. В наши комбинезоны встроены датчики разного калибра, фиксирующие состояние организма, уверен, что мое учащенное сердцебиение она видела на экране, потому что сказала: – Анвар, дыши спокойно, потребляешь много кислорода…
– Есть, могу вообще не дышать, – буркнул я. Ей ли объяснять, что испытывает человек, которому предстоит совершить… имитационный старт?
К семи часам все процедуры были завершены. Готовность была стопроцентная. Осталось последнее… Пока было немного времени, я быстро сбегал в туалет и спустил содержимое мочевого пузыря в специальный песьюар – моча, как я знал, будет потом переработана в питьевую воду и подана нам для потребления; – и, вернувшись в центральный пост, сел в свое кресло и пристегнулся ремнями безопасности. На табло отчистывалось время: 19.13… Получив итоговые результаты, Хамков, который наблюдал за происходящим со своего монитора, дал команду:
– Внимание…
– Есть внимание! – одновременно ответили Саркисов и дежурный оператор в Тестово-испытательном центре. Все заметно волновались.
– Ключ на старт!
Мягко загудели моторы. По обшивке прошла мелкая дрожь, однако стабилизаторы в наших креслах гасили колебания. Индикаторы на пультах мигали как светомузыкальные установки прям в ритм и такт клапанам моторов. С мониторов подавались обзорные картины корабля-макета. Мне казалось, что все оброрудование запускается в реальности, ибо я видел, как поочередно включаются предстартовые механизмы, загружаются компьютерные программы, обслуживающие и сопровождающие взлет.
– Есть!
– Продувка!
Гул усилился. На экране мы наблюдали, как раскрылись купола над макетом, и яркое солнце осветила Тестово-испытательный центр, как иссине-яркий факел начал полыхать за дюзами – свидетельство прогрева электрореактивных двигателей.
– Есть!
– Протяжка один!
– Есть!
– Протяжка два!
– Включается рельсотрон! – сообщил голос диспечера ТИЦа. Этот механизм должен был разогнать по рельсам корабль и выбросить в стратосферу, а там уже запустились бы на полную мощь маршевые двигатели на подъемном режиме.
Я видел, как цифры на индикаторах подтверждали готовность рельсотрона, на котором покоился наш галеон, начать свое пятикилометровое движение с подъемом к небу. Теоретический, естественно, подъем, ибо корабль-макет могли раскачивать всякие там устройства, создавая ощущение ускорения и взлета, но с места он не сдвинется.
– Пять… четыре… три… два… – начал отсчет диспечер. С экран на нас глядели взволнованные лица сотни сотрудников Тестового центра, складывалось впечатление, что они на самом деле наблюдали за реальным стартом, уж в этом они перестарались, так показалось мне. Лишь хмурым был Хамков, впрочем, улыбающимся я его никогда не видел, и я почему-то передернулся от неприятия этой личности. Скользкий и хитрый, жестокий и наглый – таково впечатление о Данииле Дмитриевиче сложилось не только у меня. Его не любил, по-моему, и Масляков, который, в свою очередь, искренне переживал за нас.
– Один… Старт!
Загудело под кораблем, и я почувствовал, как мягкая рука надавила на мою грудь, как бы вталкивая в кресло – обычно такое состояние происходит от ускорения. Но мы не могли ускряться, ведь макет оставался на месте!! Странная ситуация! Между тем, датчики с корабля передавали сигналы на мониторы, и мы видели свой взлет. Условный, естественно, ибо все это было компьютерной проекцией имитационного полета. Единственное, что меня удивляло, как сумели создать ощущение ускорения, такого, который бывает при взлете обычного самолета с аэродрома. И у нас сработали противоперегрузочные костюмы, представляющие собой матерчатые брюки с резиновыми трубчатыми камерами, которые располагались на животе, бедрах и голенях и соединялись между собой. При перегрузках камеры автоматически наполняются воздухом, костюм обжимает живот и ноги и препятствует притоку крови к голове (или оттоку от нее). Кроме того, на нас были специальные шлемы, создающие повышенное давление воздуха на шею и голову в случае продольных отрицательных перегрузок. Благодаря своей конструкции кабина астронавтов располагалась так, чтобы максимально уменьшить действие перегрузок или хотя бы распределить их в наиболее подходящем для человека направлении. Поэтому кресла помогали нам принять оптимальную позу и обеспечивают большую площадь противодавления. Кроме того, мы занимались спортом, имели хорошую мышечную массу и поэтому это обстоятельство также позволяло переносить нагрузки.
На мониторе мелькали изображения нашего разбега по рельсам. Мы вишли за пределы купола и теперь под нами чернело темное пространство Сибири, а в вышине горела Луна и звезды, еще не затронутые пеленой облаков. Рельсотрон ускорялся, и сила продолжала давить на нас. А я все вспоминал из уроков, что нам читали в ТИЦе: «С момента старта до вывода пилотируемого корабля на орбиту астронавты испытывают продольные, поперечные и боковые перегрузки. Первые действуют по направлению от ног к голове, при их воздействии внутренние органы смещаются, что может привести к нарушению их работы; а когда направление от головы к ногам – внутренние органы прижимаются к диафрагме, затрудняя деятельность сердца и легких. В обоих случаях происходит перераспределение крови, ее прилив (или отлив) к голове, что в целом оказывает неблагоприятное воздействие на весь организм. Поперечные (по направлению от груди к спине или наоборот) и боковые (от одного бока к другому) перегрузки переносятся человеком легче, чем продольные, так как они не влияют на перераспределение крови в организме. Поэтому в момент взлета или торможения астронавты должны располагаться таким образам, чтобы на них действовали поперечные перегрузки». Получается так, что данные уроки имели смысл и для имитации, странно как-то? А тем временем индикаторы показывали быстроменяющиеся цифры: 100… 300… 500… 700… 1000… 1200 километров в час… и тут галеон слегка вздрогнул – это рельсотрон остановился, а мы продолжили взлет по инерции, пока не включились в автоматическом режиме двигатели. Экраны показывали, что мы прошли облачный покров, зачит, находились на высоте свыше десяти километров.
Луна ярко светила нам в глаза. От работы двигателей нас сильнее прижало к креслам. Я видел, как кровь отхлынула от лица моих товарищей, они были взволнованы не меньше моего и, может, у них тоже возникло мнение, что инженеры, создающие имитацию, слегка переборщили в этом – такого взлета можно было нам и не предлагать. Хотя отмечу, что каких-то уж слишком неприятных ощущений, какие бывают у астронавтов на борту вертикально стартующих ракет, испытать не пришлось. Галеон сотрясался и не разваливался, проходя через атмосферу. Мы продолжали снимать показания с датчиков, Ашот держал рычаги, хотя переходить на ручное управление ему полагалось лищь в случае отказа автоматики, а это считалось делом маловероятным. В любом случае, пилотировать такую махину и при такой скорости было очень сложно, и только наш командир получил допуск к такой операции. Жаль только, что в реальности ему не придется применить свои навыки и знания.
– Точка невозвращения пройдена, – произнес Саркисов, и диспечер откликнулся:
– Вас понял! Продолжайте взлет!
Под нами растилался темный фон поверхности, лишь где-то слева горели огоньки городов и поселков, мчавшихся автомобилей, словно там в хороводе кружились светлячки. А корабль поднимался дальше, и команда «продолжать взлет» считалась условной, так как прекратить его мы могли лишь в случае экстренной ситуации и лишь с переходом на ручное управление. Перегрузка – 2g, но это терпимо. Ушаков говорил:
– Температура обшивки: триста градусов… триста пятьдесят… Конструкция устойчива, нагрузка на несущие стержни в пределах нормы…
Нас продолжало трясти – не очень приятное ощущение, словно находишься в турбулентном потоке в салоне пассажирского лайнера. В реалии, наверное, наш Центральный пост представлял собой не только командный пункт управления, но и камеру спасения. Иначе говоря, в случае угрозы мы могли отстрельнуть от корабля и спуститься на поверхность за счет пяти парашютов, встроенных именно в этот отсек. Впрочем, и здесь не требовалось человеческого решения – компьютер просчитывал угрозы быстрее и сам принимал решение в рамках программу, что следует делать. Другое дело – синдром Кесслера[4 - Возможность столкновения корабля с космическим мусором, плотность которого настолько велика, что превращает орбиту Земли в состояние, непригодное для полета автоматических аппаратов, спутников-зондов, обитаемых станций, пилотируемых судов.], который невозможно предугадать. Меня же успокаивала мысль, что в имитационном полете нет смысла моделировать возможность столкновения с каким-либо куском обвалившегося космического зонда. Такую опасность придется избежать экипажу «Радуги», хотя я уверен, что на сей счет в «Роскосмосе» уже проработаны соответствующие методы.
Мы были на высоте ста километров, и панорама поверхности Земли раскрылась перед нами в своей красоте. Это было невероятно – слой воздуха и зелено-сине-коричневая поверхность, отражающиеся от атмосферы звезды и солнечные лучи. Слева горела Луна, причем более ярко, чем это можно увидеть с Земли. Я аж задохнулся от восхищения. Мониторы в режиме 3D создавали иллюзию реальности и, казалось, протяни руку, и ты почувствуешь каждый объект в космическом пространстве. Я огляделся и заметил, что у Сергея и Марины была точно такая же реакция на события – они руками махали на голограмму, вызвав у меня легкий смех.
Круглая Земля – в это трудно поверить, находясь на ее поверхности. В средние века утверждали, что она плоская, возможно, так считали люди с плоским мышлением. Впрочем, были еретики этого утверждения, причем еще до Инквизиции. Уже в 330 году до нашей эры Аристотель привёл доказательства сферичности Земли, а в I веке нашей эры Плиний Старший заявлял о сферической Земле как об общепринятом факте. И все же, на самом деле наша планета не имеет форму идеального шара, она приплюснута с полюсов из-за суточного вращения. Кроме того, материки оказались тоже не не на одной плоскости, так как поверхность искажают приливные деформации. Из-за этого есть разное понимание высот. Например, Эверест – самая высокая гора, если отсчет вести от уровня моря, но если от подножья, то Мауна-Кеа (свыше 10,2 км), большая часть которой скрыта под водой; а если от центра Земли, тогда самой высокой следует считать Чимборасо. Вот такие познания порой дает подготовка к имитационному полету.
Тем временем диспечер сообщил:
– Первый этап завершен. Вы достигли низкой орбиты!
На этой высоте мы ощущали легкое сотрясение атмосферы, и по обшивке стреляли электрические заряды, но угроза состояла в том, что мы могли быстро потерять скорость и упасть на Землю. Под нами находился Атлантический океан – мы взлетали по направлению вращения планеты, – и огромная масса водного пространства вызвали у меня ассоциации с его обитателями – рыбами, морскими млекопитающимися, а также бурной и непростой историей мореплавания; эти картины сами собой всплывали из памяти. Водная поверхность отражала солнечные лучи, создавая ощущение зеркала. Я видел заснеженные горные хребты, желтые пятна пустынь и зеленые массивы континентов – там, где бурно произрастала растительность. Были бы у меня сейчас краски – точно бы нарисовал эту картину увиденного. Между тем, следовало перейти ко второму этапу – подъему на более высокую орбиту.
– Перевести режим двигателей на фазу «два», – приказал диспечер. Но выполнять этот приказ должен был бортовой компьютер, а мы лишь фиксировали действия системы. Ашот продолжал сжимать рычаги, а я следил за функциональной работой компьютеров, тогда как Сергей отвечал за агрегаты и приборы, Марина наблюдала за состоянием нашего самочувствования через прикрепленные к телу датчики, результаты которых поступали на ее медицинский дисплей. Уверен, сигналы говорили о возбуждении и нашей нервозности, интенсивном потоотделении и повышенном сердечном ритме.
Спустя несколько секунд заработали двигатели, только более мощнее, и макет опять задрожал, нас придавило к креслам. Мониторы показывали траектории движения с разных ракурсов и системы координат. Теоретически отслеживать курс должны были наземные станции, но сигналы приходили от Тестово-испытательного центра, ведь мы находились на Земле. Только я все продолжал поражаться реальности имитации: да, вот в этом российская наука и технологии преуспели не меньше, чем в создании реального корабля «Радуга». Центральный пост был залит световыми сигналами, исходящими как от приборов, так и дисплеев, мониторов, и наши лица казались погруженными в радугу.
Макет-галеон «поднялся» на высоту пятьсот километров над Землей. Двигатели замолкли, ускорение прекратилось. Все стихло, даже не было шума трения об атмосферу. Мы переглянулись, и я увидел улыбки на лицах моих товарищей. Начало нашему эксперименту был дан с хорошим стартом. Но вставать с кресел нам не полагалось, по программе корабль следовало развернуть на траекторию полета к Марсу, а затем включить механизмы внутренней гравитации. По правилу, все предметы в этот момент должны были быть закрепленными, но я заметил, как оставленная мной на пульте авторучка вдруг… стала плавно подниматься в воздух. Я ошарашенно смотрел на нее, ничего не понимая. Ручка оказалась в состоянии невесомости! Как это возможно? Неужели Тестово-испытательный центр способен имитироваь и микрогравитацию? Я закрыл глаза, думая, что это галлюцинации от напряжения и возбуждения.
В этот момент послышался голос диспечера:
– Внимание, включается искусственная гравитация!
Послышалось жужжание моторов, приводящих в действие механизмы вращения «колеса», при определенной скорости – около 30 оборотов в минуту – человек испытывал привычное земное притяжение. Я почувствовал, как закружилась голова, но это ощущение прошло. Ведь моторы работали вхолостую, на Земле не нужна такая «искусственность». Я открыл глаза и увидел валявшуюся на полу авторучку. Когда поступило разрешение покинуть свое место, то я вскочил, быстро нагнулся и поднял с пола забытый предмет. О том, что мне погрезилось, я никому не сказал. Ведь в космосе нас итак ожидают неприятности, и об этом нам поведала Марина, когда я начал чуть позднее разговор. А сейчас Масляков поздравлял нас:
– Дорогие друзья! Поздравляю. Вы на околоземной орбите! Наши локтаторы и станции слежения держат вас под своим наблюдением! Все параметры кругового движения соответствуют расчетным! Отклонения практически нет! Теоретически вы – в космосе!
По стандартам НАСА космосом считалась высота в 100 километров, ВВС США – 80 километров, а «Роскосмоса» – 120 километров над Землей – это границы между планетой и безвоздушным пространством, но практически наш галеон оставался в Тестово-испытательном центре, и астронавтами мы были только условно. Я вздохнул, едва такие мысли пришли мне в голову. И все же, мы считались кем-то значимыми в этой большой и необходимой для страны программе! И все же околоземная орбита… Хотел я хотел посмотреть с высоты сотни километров Великую китайскую стену, говорят, ее видно из космоса. Правда, потом мне Ашот пояснил, что это невозможно, так как стена достигает 9 метров в ширину и по цвету сливается с поверхностью, так что ее невооруженным глазом невозможно обнаружить.
– Спасибо, – поблагодарили мы. Трудно описать, какие чувства испытывали, когда наконец-то наш полет начался. На нас смотрели сотни, если не тысячи людей, работающих на Госкорпорацию. Я собирался доказать наблюдающим за нами в Тестово-испытательном центре, что не подведу, оправдаю доверие и прославлю свой этнос как нацию покорителей невозможного. Пускай я не в космосе, не в настоящем полете, однако даже такой эксперимент дает шанс на многое как мне, в частности, так и всем узбекам, в общем.
Даниил Дмитриевич хмыкнул и ничего нам не сказал, он отключился. Видимо, его соучастие в имитационном старте на этом завершилось. Теперь следить и корректировать наш пролет, поведение, помогать во всем должна команда во главе с Масляковым, а в его глазах я узрел некую грусть, словно не радовал его наш первый шаг. Понимаю, реальный полет на борту «Радуги» окажется более сложным и серьезным, чем наш, но все равно, ведь мы сейчас протоптываем тропинку к Марсу – зачем грустить?
– С вами все в порядке, Геннадий Андреевич? – спросил я, шагая по кабине.
Тот встрепенулся – экран четко показал это состояние – и торопливо ответил, будто боялся в чем-то быть изоблеченным:
– О, Анвар, конечно все хорошо! Мы теперь должны работать так, чтобы были положительные тесты вашей имитации, и настоящий полет «Радуги» открыл нам путь к Марсу! А теперь я отвлекусь, вам дается полдня для отдыха и проверки всех бортовых систем. Помните, что в сектора от «L» до «S» вам входить запрещено: сейчас там минусовая температура и минимум атмосферного давления и кислорода – это делается для эффективной работы агрегатов и машин корабля.
– В 01.30 часов мы произведем включение маршевых двигателей для разгона. С этого момента вы считаетесь летящими к Марсу, – добавил диспечер, имя которого я так и не узнал. Впрочем, познакомимся позже, ведь он не единственный, кто будет координировать наши действия на борту макета.
Итак, сейчас мы были свободными, можно было покинуть Центральный пост и разбрести по кораблю. Проверку Ашот обязал нас сделать через два часа. Я посмотрел на мониторы и увидел, как под нами вращается Земля, а Луна как бы приблизилась, что я мог разглядеть кратеры и трещины на ее поверхности. Да, картинка четкая и объемная, нынешнии технологии действительно создают эффект присутствия. Наши астрономические приборы считывали всю информацию о звездах и небесных телах, определяя наши точные координаты, после чего компьютер должен был начать перерасчет на траекторию полета к Марсу. Это задача, конечно, была решена ранее, однако требовались уточняющие детали.
– Эх, по мне бы лучше невесомость, – проворчал я, топча ногами по полу и оттягиваясь. И получил ответ от Марины, которая удивленно посмотрела на меня:
– Невесомость – первый враг астронавта, ты разве этого не знал?
– А что враг? В невесомости все легко дается, – в недоумении сказал я.
– Тогда позволь мне просветить тебя в некоторых медицинских вопросах, связанных с микрогравитацией, – с серьезным тоном произнесла бортовой врач. – Прежде всего, это рост человека и деформация его органов… Не смотри на меня так. Я не шучу! В условиях невесомости наш позвоночник распрямляется, ибо уже не испытывает земное притяжение, и рост может достигнуть шести-семи сантиметров; это может вызвать боли в спине, ущемление нерва. Далее, все наши органы сдвигаются вверх по туловищу, и это приводит к сужению талии также на несколько сантиметров. Не меньше страдает сердечнососудистая система: перераспределяется отток крови и жидкости от ног к верхней части туловища, что приводит к увеличению торса и уменьшению обхвата ног; кстати, американцы этот феномен называют «куринные ножки». Человек больше походит на некий мультяшный образ героя, у которого тонкие ноги и узкая талия, но огромная грудь, шея и лицо, которое, кстати, одутловатое и опухшее. Сам понимаешь, что синдром космической адаптации вызывает далеко не самые полезные последствия для организма.
– Мдя, – произнес Ушаков, который тоже внимательно слушал лекцию о вредности невесомости. Видимо, он представил себя таким, каким мог бы быть, исходя из сказанного Мариной. Это видение его не воодушевило, как и меня мое тоже.
– Кроме того, в условиях невесомости мозг перестает нормально воспринимать окружающий мир, поскольку мы все оцениваем через силу притяжения, например, расположение вещей, падение, взлет. Из-за этого мозг путается, у человека развивается космическая болезнь, которая по симптомам похожа на морскую: от тошноты и легкого дискомфорта до непрекращающейся рвоты и галлюцинаций. Астронавты используют лекарства от укачивания, однако они не всегда помогают. Кстати, есть такой термин – «Шкала Гарна», не слышал?
Я развел руками:
– Нет…
Я увидел ухмылку на лице Ульянову и понял, что кое-что может относится ко мне:
– Это имя американского астронавта Джейка Гарна, ставшего позже сенатором. Так вот, он стал чемпионом мира по худшей адаптации к космическому пространству. НАСА старается не признаваться в этой истории, но многое что всплывает, особенно среди сообщества профессионалов нашего профиля. Данная неофициальная, естественно, «шкала» – это состояние страшного недомогания и полной некомпетенции, все то, что проявил Гарн в своем полете.
– Но я не так уж некомпетентен, – пытался оправдаться я, чувствуя, как краснею. Сергей прыснул в кулак, увидев мою реакцию. А Марина продолжала как ни в чем ни бывало:
– Надеюсь, Анвар, ты не передешь по этой шкале» больше чем на 0,1 Гарна…
– Ха-ха-ха! – тут уже не выдержал Саркисов, и чуть не получил от меня кулаком по спине. Правда, командир вовремя остановился и стал внимательно смотреть на приборы и мониторы, хотя я был уверен, что его уши локатором направлены в зону нашего разговора.
– В невесомости человек перестает ощущать руки и ноги, и ему кажется, что он все время вверх ногами. А при прилете на Землю астронавтам приходится переучиваться жить: например, они пробуют оставить чашку в воздухе, подсознательно ожидая, что она зависнет в воздухе. Теперь о сне… Не все так просто в условиях микрогравитации. Нужно быть всегда пристегнутым к стене, к кровати, находится в спальном мешке, чтобы тебя не отнесло в сторону и ты не ударился о какие-либо приборы, не сломав не только их, но и свою голову, – подняв палец к потолку, произнесла Марина. – Правда, есть кое-что положительное в этой ситуации: человек в невесомости не храпит и опасность апноэ незначительна.
– Хм, – многозначительно произнес Саркисов и снова уткнулся в приборы. Однако мы все поняли, что это могло означать. Ашоту, видимо, лучше жить в условиях невесомости. Хотя его храп мы до сих пор не слышали, но следует радоваться, что каждая каюта звуконепронициаема и отделена от другой. Создатели галеона учитывали право каждого на собственое «я», а отдельное помещение было тому подтверждение.
