– Кого возьмем? – спрашиваю.
– Ясно, Фенька, – отвечает. – Как петь кончим, я первым пойду. А ты – Фенька и тоже тика?йте. Встретимся у школы – хорошо?
– Хорошо! – соглашаюсь я.
Трудно предугадать, как долго мы будем петь. Иногда капеллан отпоет пару гимнов и – свободны; а бывает нападет на него, хочется ему попеть и тогда – держитесь все! Гимн номер три-два-пять. Гимн номер четыре-восемь-один. Гимн номер… а сколько их всего, гимнов этих? Кто-нибудь когда-нибудь пел гимн номер один, гимн номер два, гимн номер три? Или порядковые номера гимнов вовсе не по порядку идут, а начинаются не с единицы?
Сегодня нам везет, у капеллана не особо певчее настроение: отпели всего три гимна.
«Ур-а-а-а!!!» – грянул хор финальным аккордом. «Ур-а-а!!!» – радостно завопил Женя со всеми, хоть петь ему не полагалось и даже последнее «ура!» не полагалось. Капеллан снова взглянул на нас, и снова нахмурил бровь, и снова – молчок. И в тишине, особенно звонкой от свершившегося только что торжества, раздалось наконец и мое одинокое и жалкое «ур-а-а». Тут уж капеллан не выдержал и буркнул что-то себе под нос.
Женька улизнул сразу, только его и видели. Вот палка с тряпкой Женина стоит еще, не знает, в какую сторону ей удобней будет свалиться, а самого его, Жени, уже и след простыл. Я сегодня дежурный, об этом сообщает краснобархатная повязка на рукаве моей рубашки, а поэтому мне сегодня надо все хоругви смотать и аккуратно сложить перед черной школьной доской.
Мотаю я, мотаю хоругви, а во внутрях у меня неспокойно. Это не от утрешних картофельных клубней, которыми накормил нас капеллан, это оттого, что запахло приключениями. Велики – весело, но велики и опасно. Как далеко мы на них поедем, то что тогда? А что там, где далеко? – тоже неизвестно. А без приключений же не обойдется: у Жени приключения как грибы вырастают под ногами куда бы он ни двинул. Конечно, можно было бы сделать вид, что велики меня не заинтересовали и остаться в кинотеатре, но, кажется, это не помогло бы. Если Женьке что-то взбрело в голову, то молись, чтоб он решил провернуть все это не с тобой за компанию, а с кем-нибудь другим, потому что если он наметит тебя своей жертвой, решит что именно ты должен участвовать в его игрищах, то он тебя на плечах дотуда, до игрищ, сам донесет хоть благим матом ори – не поможет; или завернет в спортивный мат, чтоб не рыпался, да так в мате и докатит: ввяжет тебя в приключения с собой на пару, хочешь не хочешь – не спросит.
Хоругви в три ряда лежат, смотаны аккуратно – хорошо! Я отправился на поиски Фенька.
Нашел его у выхода из кинозала. Стоит руки в карманы, лопатками о косяк чешется: то вниз-вверх, то из стороны в сторону, теперь – по кругу.
– Чешется! – пожаловался Фенек.
– Спина? – спрашиваю.
Фенек жалостливо кивает, мол, да, спина.
– Вверху? – спрашиваю.
Снова кивает.
– Это крылья растут, – говорю.
– Крылья? – испугался Фенек. – Как крылья? Зачем крылья?
– Покажь! – говорю.
А в голове, в черепухе уже все срослось: у меня в кармане – перо; не перо даже, а так – перышко; я это перышко как-то нашел и в карман положил зачем не знаю, а теперь вот пригодилось.
Фенек поворачивается, рубашку задирает, а лопатки у него и так все в рыжих пятнышках, а теперь еще и красные-распрекрасные – начесал.
Я вытащил перышко из кармана, пока Фенек не видит, да как ущипну его в лопатку.
– Ух! – запищал Фенек. – Ты чего?
– Смотри! – говорю, а перышко – ему под нос.
– Ух! – ухнул Фенек. – Что это?
– Говорю же, крылья растут. Первое, вот, перышко. А как вырастут у тебя крылья и станешь ты ангелом.
– Я стану ангелом? – удивился Фенек.
– Ага, – уверенно подтвердил я.
Фенек забрал у меня перышко, разрешения не спросил даже: его же это собственность, собственная. Что спрашивать? – у него из лопатки вылезло, не у меня. Стоит, рассматривает и:
– Зачем ты его выдрал! Вдруг теперь не вырастут?
– Вырастут, не бойся, – говорю.
– А как нет?
– Вырастут, – подтверждаю. – Даже хорошо первые перья пропалывать, чтоб остальные гуще росли.
– Честно? – уморно-серьезно спрашивает Фенек.
– Чес-слово! – пообещал я.
Ну что я за врун! Будто набит я весь скользкими лягушками под самое горлышко, а как только рот раскрою, так они изо рта да разом на все стороны.
– Хорошо, – говорит Фенек, но «хорошо» это у него как бы с угрозой, смотри, мол, у меня!
– Хорошо, – подтверждаю я, а мое «хорошо» хорошо и есть, без второго дна, потому что мне уже стыдно за свои враки да и что я делать буду, когда до Фенька дойдет?!
Когда дойдет, тогда и посмотрим.
– В школу пойдем, – говорю.
– Пойдем! – радостно соглашается Фенек, а о крыльях уже и забыл будто. – А зачем?
– Женя велики там нашел, – говорю.
– Ух! – ухает Фенек.
– По два колеса на каждого, – говорю.
– Ух! – снова ухает Фенек. – У меня будет свой велик?
Киваю: да, будет; а Фенек еще раз:
– Ух!
Жара такая, что утрешние картофельные клубни бродят в животе. Солнце еще до середины неба докатиться не успело, а уже и жить от жары не хочется – что будет дальше?
Зеленых листиков теперь почти и не было: только вылупились, только развернулись, а серая пыль тут как тут, на них – прыг! – и улеглась: и листики серыми сделались. С травкой та же история. Конский щавель вообще не вырос, так и стоит коричневый с коричневыми же метелками прошлогодний. Прочий подножий корм: клевер, заячья капуста, корешки лопухов, душистая пижма – только воспоминания. И птицы не прилетели: сначала совсем ранние трясогузки, а за ними и ласточки не прилетели; потом – почти неотличимые от ласточек стрижи и удивительно желтые иволги. Иволги часто опаздывают и я все ждал – вдруг? Иволги редкие птицы, может просто еще не попадались? Но нет, нет и иволог. А те птицы, что и не улетают никуда, тоже куда-то пропали, так, чайки только остались да и то мало.
Улицы пусты и как будто погорели, и теперь все в них – пепел. Только это не пепел и ничего не горело, это – серая пыль.
– Как думаешь, куда поедем? – спрашивает Фенек, пока мы идем к школе.
– Не знаю, – говорю. – Куда-нибудь недалеко.
– Как недалеко! – удивляется Фенек, а глазки хитрые и блестят. – А велики тогда зачем?
– Чтоб быстрей, – говорю.
– Не надо быстрей! – смеется Фенек. – Раз велики, то надо далеко-далеко!
– Далеко-далёко… – повторяю я вслед за Феньком, а он опять смеется.
Школа, у которой мы забились с Женькой встретиться, та самая школа откуда у нас и конь, и доска, и много-много чего другого. Школа как школа: три ступеньки, две двери, одной нет. Которой нет, та капеллану зачем-то понадобилась и он снял ее с петель и дотащил на наших плечах до кинотеатра, а зачем она ему понадобилась, а куда она потом делась – никто и не знает. У капеллана спросишь – молчок и только бровь одну он гнет-выгибает.
А дальше все как везде: вверху на углу – биология (какая-то дичь по стенам: всполошенная белка и круглый как глобус глухарь; рыбка-телескоп в аквариуме белым пузом к небесам), под биологией – девчачьи труды (чу?хают машинки); с другой стороны – наши, мальчишеские (чу?хают станки), а над трудами что? – разве география? Карты и круглый как глухарь глобус. Меридианы налетают на параллели; вот тут проплывал Крузенштерн, а Беринг – вот тут, а вот здесь съели Кука. По центру туда – спортивный зал (скрипят тапки о паркет, мяч бу?хает тяжело, тяжело вместе с мячом бу?хает и сердце, ритмично покачиваются турники и прогибаются брусья, изредка – свисток), а сюда и под лестницу – столовая. Ну как столовая: столики без стульчиков: котлета-булка-компот – вот! Тетя Наташа, где кофе наше? Не ваше, а наш! Ну, тёть-Наташ! Здесь – математика, химия и физика, – скука смертная и нудь страшная: за окном – ворон считать не пересчитать; на подоконнике – горькое алоэ в пластмассовом горшке; на стенах – иконостасы, а в них – высоколобые портреты: в парике, без парика, с бородой, без бороды, лысый, усатый, по пояс и ручкой так, другой – по плечи, а вот и голова только; там – а что там? – тоже кабинеты какие-то. Иксы и игреки во множестве валяются прямо на полу – они выскочили из голов сразу после урока; чуть в стороне лежит одинокий вектор – его потеряли старшеклассники; в углу – гора общественно бесполезной работы – непочатый край. А в истории страшно интересно и просто страшно: скачут по красным стрелочкам Добрыня Никитич и Микула Селянинович на конях своих, а им навстречу танки со страшными крестами по желтым стрелочкам катят: Калка, Цусима и Сталинград. Под окованными в панцири страшно трещит лед, мертвенная тишина берегов Угры-реки, горят высокие башни с островерхими шатрами, огонь рвется из-за высоких зубчатых стен – жди не дождешься ключа, колпак треугольный. А над всем – птица рахманная на сыром дубу вот уже тысячу лет сидит: от посвиста ее соловьиного, от покрика ее звериного муравушка гибнет, лазоревы цветочки осыпаются, тёмны лесушки гнут-преклоняются, а что ни есть людей – все в земле.
Семь пятниц и каждая как матрешки одна на другую похожие, а вот и самая маленькая – короткий день и – каникулы. Каникулы – в этих стенах их нет, все каникулы – снаружи. Каникулы пролетают, моргнуть не успеваешь и – опять двадцать пять: плоские растения в гербариях, предметное стекло, капелька йода на срезе лука. Я же велела принести репчатый, как мы будем учиться по зеленому?! А в библиотеке – кирпичи на полках, только такой раскроешь, а они – прыг со страниц и расхаживают по школьным коридорам, как у себя по дому, знай только увертывайся, чтоб лбами с ними не сшибиться. Один человек-чудак со шкафом разговаривает, другой – с дубом. Кому жить хорошо и что с этим делать? Перрон и паровоз. Обух топора. Тифозный мертвец и порезанный палец. Ну да и ладно!
Белоснежный халатик и Золушкины туфельки. Пахнет почти как в больнице. Если бы не плакаты для проверки зрения и не кипятящиеся в кастрюльке стеклянные шприцы, то ее можно было бы назвать красавицей. Под лопатку уколемся – это не больно! Не мочить и явиться через три дня – уж я!
Туалет – это пещера Ласко, а в ней живут кроманьонцы – все стены разрисовали от пола и до потолка: есть картины пикантного содержания – достойны всяческого подражания. Старшеклассник с сигаретой в туалете: тебе в туалете со своим стыдно, а ему с сигаретой – нет, поэтому лучше до дому – знакомо? А в женский однажды затащили, кинули и глазеют – до сих пор уши краснеют. Девочки кричат-визжат; а он лезет на стены, а на стенах ни одного рисунка – оказывается в женском туалете кроманьонцы не живут, это только у нас так.
На обколупленных партах, на столе у учителя, на полках и других поверхностях: склянки, банки, готовальни, реактивы, рубанки, пилы, пилки и лобзики, султан электростатический (пара), реостат и принцип его работы, амперы, катоды, аноды и прочие чудеса природы. Броуновское движение и сила трения – качения? А как насчет силы скольжения, где ей найти применение? А также: лакмусовые бумажки, тетрадки, промокашки, красные поля на четыре клетки, а на полях – красные же галки пасутся и – грачи прилетели. Боярыня на санях и двумя пальцами будто папироска у нее между ними, тянут-потянут по бережку – э-эй, ухнем!
В шкафчике заперта бертолетова соль – но это только в мечтах – трах-бабах! – у мальчишек в головах, а на самом деле обычный хлорид натрия – что может быть прозаичней? Разве только стихи. Вон – крестьянин торжествует; вон – роковое согласие и смертельный поцелуй: княжна Тамара в обрамлении двух черных, как канаты толстых кос; вон – всех впереди в венчике вышагивает – кто?
А в коридоре – часы с цифрами и, для подстраховки, часы со стрелками – какие идут правильно? Школьный звонок под потолком и палка, которой баб-Даша его включает. Палка эта всегда стоит в уголке под недрёмной баб-Дашиной охраной. Но и на старуху бывает проруха: как-то раз не уследила – ох, что было! На стенде расписание: смена первая, перемена, вторая смена. Плакаты: белыми на красном: миру – мир; учиться, учиться и еще раз; дружные ребята, читают и рисуют, играют и поют, весело живут. Лучшие ученики: такой-то и такая-то улыбками сверкают. Пожарная доска: топор и тоска, а также треугольное ведро; в случае чего разбить стекло. В конце коридора – окно. А выше – только крыша – тише, мыши! Вот и вся школа.
Школа окружена решеткой и в решетке этой есть и калитка, и ворота, но мы с Феньком привычно перешагиваем через выбитую секцию. Свернули за угол, а там – Женя.
Женя висит заподколенками на турнике, башкой вниз; волосами своими, кудрями своими пол метет. Майка у него задралась, на морду наползла – а шерстищи-то на Женьке! Вот уж в ком ангел умер, так это в Жене – красота! Ручеек светлых, еще не созревших, волосков струится по его груди, скатывается через солнечное сплетение и впадает в дремучий лес на Женином животе.
Я хлопнул Женьку по пузу, очень мне захотелось Женьку по пузу хлопнуть:
– Привет!
– Эй! – эйкнул Женя, дрыган?лся всем телом и попытался натянуть майку, но ничего у него не вышло.
Фенек тоже хлопнул:
– Привет!
– Привет-привет, – ворчит Женя. – Чего пристали?
– Сам ведь звал, – напомнил я Жене. – Что делаешь?
– Висю, – сказал Женя.
– Вишу, – поправил я его и снова – хлоп!
Не любит Женя, когда я его поправляю. Женя качнулся, подтянулся да как схватит меня за грудки. Я от него, а он не отпускает; я в другую сторону, он – только крепче. Рванул – и тут Женя разогнул заподколенки и рухнул на пол как висел, головой вниз, а меня – за собой.
– Эй! – прямо мне в ухо. – Слезай!
– Так отпусти меня, акселерат! Вцепился в меня, как в Машу и не отпускает!
За такие слова Женя собрался было еще потаскать меня за грудки, но вдруг раздумал и отпустил. Мы повозились еще чуть-чуть, пару раз даже я коленкой его умудрился, а потом пришлось все-таки с Женьки слезть.
Притягиваю ему руку будто великодушный победитель:
– Не сломал? – говорю, потому что Женя затылок себе трет.
Женя руку мою берет, тянет, хочет встать, а я поддаюсь и он обратно на задницу плюхается – подленький трюк если вдуматься, но на войне с Женей все средства хороши, пусть даже и подленькие.
– Чего не сломал? – спрашивает Женя и снова меня за руку.
А я снова поддаюсь.
– Значит не сломал, раз не знаешь что, – говорю.
Женя махнул на меня, отпустил руку и встал сам. Стоит, ладошами себя обхлопывает, пыль выколачивает.
– Чего вы долго? – спрашивает.
– У меня будут крылья! – сообщил Фенек. – Мы их пропалывали, чтоб лучше росли – вот! – и он протянул Жене перышко.
Женя покрутил перышко перед носом:
– Ясно, – говорит, не удивился даже, неужто поверил?
Отдал перышко обратно Феньку и за старое принялся, себя в порядок приводит.
И вдруг Фенек:
– А велики где?
– Точно, велики! – радостно воскликнул Женя и тут же потерял интерес ко всему, чем только что занимался, а именно: заправлял майка за пояс брюк, отряхивал с себя пыль, внимательно вертел головой прислушиваясь, не свернута ли шея. Итог: пол майки в штанах, остальное на свободе; где-где вытряхнулся, но в основном – нет; с шеей вроде бы все в порядке. И бежит через школьный двор к сарайке.
В школьном дворе: турники один другого выше, какая-то странная конструкция из труб – тоже что-то физкультурное, дорожки-стометровки, песочница чтоб в нее прыгать, еще снаряд – лестница на руках ходить, лабиринт, будка трансформатора, пустая голубятня и сарайка из нетёсанных досок внахлест. Непонятно что за сарайка – я никогда не видел, чтоб кто-нибудь ее отпирал, выносил оттуда что-нибудь или что-нибудь туда заносил и запирал обратно. Честно говоря, кажется, я и не думал о ней никогда и о том, зачем она на школьном дворе – тоже не думал. Стоит и стоит, так примелькалась, что и не замечаешь ее – да ведь зачем-то же она нужна?
Женя схватился за большой висячий замок, взвесил его в руке, вынул из кармана ключ с заковыристой бородкой, и воткнул его замку под язычок.
– Ого! Где ты ключ взял?
– Где лежал, там и взял, – проворчал Женя в ответ.
Ключ повернулся, замок ожил в Жениных руках, радостно щелкнул и выплюнул из себя ушко. Женя снял замок с петелек и убрал его себе в карман; ключ отправился туда же.
Женя отопнул свой брезентовый рюкзак и распахнул двери, а там – а ничего там интересного и нет: на полу лежат доски, на досках – еще доски, а на них – обпилки какие-то, на полках под потолком – железные банки, похоже что из под краски, на стене: несколько киянок, настоящий молоток, пила и целый выводок разноразмерных гаечных ключей выстроилось по росту; и серая пыль повсюду и везде, больше всего в сарайке – серой пыли.
Вытянулся весь Женя, выгнулся, грудь колесом, стоит будто фокусник, красоту сарайкиных внутрей нам демонстрирует. А на что тут любоваться? Где велики?
