– Яторжественноклянусь! – перебил меня капеллан скороговоркой.
– …торжественно клянусь, – докончил я.
Капеллану такая заминка не понравилась, бровь его сдвинулась еще на этаж выше. Пришлось повторить. Медленно, будто он обращается к самому распоследнему на всем белом свете тупице, отделяя каждое, капеллан произнес три слова, а я, выдержав чуточку, повторил эти слова за ним. Вроде у нас получилось – капеллан легонечко кивнул нижней челюстью куда-то в сторону:
– Перед лицом своих товарищей! – все также медленно проговорил капеллан.
– Перед лицом своих товарищей, – как и он, выделяя слога и ставя как бы на каждом ударение, повторил я.
Капеллан опять кивнул нижней челюстью – дело пошло лаже.
– Раз: не курить! – в одно слово выпалил капеллан, я аж вздрогнул.
– Я не курю, – сообщил я капеллану.
– Все равно клянись! – рявкнул капеллан.
Я не стал возражать:
– Честное слово, – сказал я.
Капеллан кивнул челюстью.
– Два: клянусь не срамословить!
– Чего? – не понял я.
Капеллан собирался было снова кивнуть нижней челюстью, но не успел, челюсть у него отошла вниз да там и осталась.
– Два: не срамословить! – повторил капеллан вдруг как-то устало. – Клянись!
– Честное слово, – согласился я.
– И три: не колобродить!
Тут уж я и переспрашивать не стал:
– Чес-слово! – только и сказал я.
– Ура! – завопил капеллан.
– У-ра! У-ра! У-ра! – завопили мальчики за ним.
А когда отгремело всеобщее ура и все затихло, капеллан так засверлил меня взглядом, что и мне пришлось буркнуть себе под нос:
– Ура.
Капеллан засунул руку себе в карман, пошарил там, достал красную тряпку, тоже обрезок занавеса, тряхнул ею перед моим носом, как фокусник, покрыл этим обрезочком себе предплечье, да так и закаменел.
– Который-нибудь, – обратился капеллан к мальчикам спиной, – повязать!
От вершины треугольника отделился рыжий Фенек, подошел, снял красную тряпку с руки капеллана и расправил ее – платок, такой же, как и у каждого мальчика здесь. Мне пришлось наклониться, чтоб Фенек смог достать. Он ловко накинул платок мне на плечи и связал длинные его концы узлом. Пока Фенек старательно обвязывал платок вокруг моей шеи, я все пытался вытаращить свои глаза так, чтоб посмотреть, что за хитрый такой узел он сооружает под моим подбородком, но как я ни старался, ничего у меня не вышло разглядеть.
Наконец узел завязан, я выпрямился. Капеллан хлопнул меня по плечу:
– Как надел, береги! – напутствовал он меня.
– От чего? – не понял я.
– Не от чего, а береги! – сказал капеллан и хлопнул меня по плечу еще раз. Ну уж я не стал переспрашивать, а то он меня всего сейчас как ковер всего выхлопает.
Капеллан нагнулся к тазику с клубнями, выхватил один, обдул его старательно со всех сторон, занес да вдруг как припечатает мне этим клубнем! Я и сообразить ничего не успел, а он знай себе втирает клубень мне в лоб, в одну точку.
– А теперь ешь! – сказал капеллан, отнял клубень от моего лба и торжественно протянул его мне.
– Я… – начал я осматривая клубень.
– Отставить я! – не согласился со мной капеллан. – Нет такой буквы в алфавите! – заявил он.
– Я – последняя буква в алфавите, – неуверенно сказал я.
– Что?
– Так говорят, – объяснил я, – я – последняя буква в алфавите.
– Тем более! – внезапно согласился капеллан. – Ешь! – приказал он и поднес клубень поближе к моему рту.
Я наклонился и откусил кусочек.
Капеллан кивнул нижней челюстью:
– Вольно! – скомандовал он мальчикам и отдал мне надкушенный клубень.
Мальчики тут же распустились, но не кто-куда, а все в одну сторону – к тазику с клубнями.
– Еще вот что, – сказал мне капеллан, запустил руку под свою серую курточку с одним единственным трехлычковым погончиком и извлек откуда-то оттуда из ее внутрей зубную щетку, самую обычную зубную щетку: Зубы чистить тоже надо не забывать, – сказал он и протянул щетку мне.
– Спасибо, – я поблагодарил капеллана и взял щетку.
– Спасибо, – раздумчиво повторил капеллан, посмотрел на меня как-то грустно, развернулся на каблуках и пошагал на выход, заложив одну руку за спину.
Неделю, наверное, я проходил с золой и пеплом от картофельного клубня на лбу поверх ожога; еще одну потом – просто с ожогом, когда зола и пепел отвалились.
Вот так я вступил в ряды, вот такую клятву я дал капеллану перед лицом своих товарищей. Не курить, не срамословить и не колобродить, а что такое не срамословить и не колобродить что такое – не понятно у кого ни спроси. Вот и: честное слово, честное слово, чес-слово! И хор: Ура! Ура! Ура! А за ними и я.
Но это не все правила – три заповеди. Капеллан завел для нас целый перечень наставлений, напутствий, назиданий и поучений. Это не то чтобы список какой. В список, даже самый длинный это все не поместилось бы. Это выглядит так: когда ты делаешь что-то, чего по мнению капеллана делать не следует, он задирает одну бровь, тыкает пальцем тебе под шею в узел краснобархатного платка и на каждый тычёк выдает, например, такое: раз: не лги; два: послушествуй старшим; и три: носи добродетель в сердце. Ну кто так говорит?! Никто так не говорит! И что за слово за такое «послушествуй» – где он его взял или сам же его и выдумал?
Или вот это его «раз-два-три». Все-то у него, у капеллана, раз-два-три! Раз-два-три, взяли! Раз-два-три, положили! Раз-два-три, запевай! Это треугольное раз-два-три у него повсюду: треугольные платки на наших шеях и треугольные хоругви в наших руках, строимся мы в треугольник когда поем и когда слушаем его треугольные наставления, неизменно состоящие из трех пунктов. Как-то капеллан даже пытался из нас самих треугольную пирамиду соорудить, и соорудил даже, но ничего у него не вышло: когда Фенек кубарем рухнул с вершины пирамиды, а остальные просто рассыпались в разные стороны, Три Погибели строго-настрого запретила капеллану дальнейшую гимнастическую деятельность.
– Посмотрим, как вы будете на плечах друг у дружки прыгать, когда я умру преждевременной смертью! – пригрозила Три Погибели и три раза стукнула по своему инструменту деревянным с железными оконечниками портновским метром.
Но и о капеллане пока ладно, и о его диких повадках – ладно. И историй моих на сегодня хватит – узелков на платочке у меня много: когда-нибудь я их все развяжу один за другим и одну за другой расскажу все мои истории. А теперь мне надо дотопать до кинотеатра «Космос» пока не стемнело.
Если возвращаться, дорога всегда кажется короче, хотя все те же сугробы всё так же норовят сожрать то одну, то другую ботиночку. Как это так устроено? Почему туда всегда так долго, а обратно и трех страничек не занимает? Ноги несут, будто в сапоги-скороходы обуты – летишь и даже по сторонам не смотришь! Странный закон да только это всегда так.
А вот и мой кинотеатр. Мой кинотеатр «Космос» – Храм Новой Армии Спасения капеллана, Храм Армии, которая никого и не думала спасать. Впрочем, и армией-то мы тоже никакой не были.
Семь ступенек и я в вестибюле:
– Здорово, космонавт, Юрий Алексеич!
II. Желтое поле
– Эй! – позвал меня Женька, а я на него ровным счетом ноль внимания. Знай себе стою, палкой трясу.
Утро, глаза еще полны липкого сна, а мы уже поем. Гимн номер два-один-один.
О, знамя, что реяло над головами в день нашей победы…
Что за дичь! Ни с кем мы не дрались, чтоб побеждать, а из флагов у нас одни только хоругви и ничего они не реют, так, висят только хиленько на палках.
– Эй! – громогласным шепотом снова позвал меня Женя, а я снова – ничего, стою на своем месте, рот даже иногда за певчими открываю.
Свое место в треугольнике я научился находить не сразу. Капеллан командует: «Стройся!» – это значит мальчикам, и певчим, и хорунжим, надо соорудить из себя треугольник и у каждого свое место, а я от этого его «стройся!» – врассыпную. Со временем привык, ориентируюсь по Жене. Он над всеми стоит, будто остальные мальчики – лягушатник, а он – переросток-акселерат зачем-то в этот лягушатник залез. К Жене меня приставил капеллан.
А вот Фенёк – далеко от нас: Фенёк – певчий и он стоит всегда один, на самом кончике треугольника. Капеллан его туда определил, потому что Фенек лучше всех поет. Как он поет! Так поет, что трамвайные столбы с места снимутся и пойдут за ним, чтоб только дослушать его песню; так поет, что даже страшный скрип Три Погибели ему нипочем; так поет, что темнота кинозала перед его голосом расступается как бы, а если у кого какое-нибудь дело есть, тот всегда бросит чем занимался и закаменеет, слушая его голос.
Кажется, что голос Фенька – тоненькая золотая ниточка, которую кует маленьким молоточком где-то в его внутрях совершенно невозможное сказочное существо и ниточка эта тянется, тянется, через рот Фенька проходит и вышивает в воздухе ладно и узорчато.
Значит, с одной стороны у меня Женя, а с другой – Витя, а вместе все – по середине заднего ряда. И втроем мы такая картина, что нам в черно-белом фильме только самое и место, в таком фильме, где все дрыгают ручками-ножками, ходят малюсенькими шажочками, кидаются друг в дружку тортами и где вместо звука – пианино.
Вот мы стоим: Витя – известный пузырь; я – остов ходячий, худой и все хуже с каждым днем делаюсь; и Женя.
Женя – только за то время, что я его помню, он успел вымахать еще метра на два. Места этот акселерат занимает как Джан-ман-ланг… Джо-мон-лун… словом, как целая гора Эльбрус. Я бы постеснялся так, а он – вот; ничего ему, Жене, собою солнце всем загораживать не совестно! Как в кинозале он, так пол кинозала – Женя; как на улице – ни пройти ни проехать от него становится. То вдруг так расконцертничается, что совсем невозможно рядом с ним делается. Как есть акселерат. Вскормленный геркулесом, сам – целый Геркулес. Геркулес Бельведерский. Будто весь из бетона отлит и нет у него даже пятки, в которую его ранить можно.
Убить: льва – раз плюнуть! змеюку – в узел ее, змеюку! оленя – еще раз плюнуть! и кого еще? – кабана – кабана не моргнув даже! Вычистить: конюшню – можно! Снова убить: птицу – возможно! Зепленить: корову – и только? Нет, еще и лошадей – так даже веселей! Умыкнуть: пояс – легко! Еще раз корову – уже проходили! Опять стырить, но теперь яблоки – полные, аж по швам трещат, карманы кислых яблок! И, наконец, настучать по кукушке злой псине. Вот так дела, Геркулес! И все это – Женя.
– Эй! – на весь кинозал прошептал Женя, хотя я тут, рядом с ним стою.
А капеллан на нас бровью изгибается, но молчит.
Я это чтоб его, Женю, позлить делаю вид, что оглох и его, Женю, не слышу – слишком уж смешно он кипятится: чего-то сказать хочет, аж распирает его всего, вот и кричит на весь кинозал почем зря.
– Прикинь что! – шепчет мне Женя в самое ухо.
И тут уж я сжалился:
– Что? – отшептываюсь я.
– Я нашел!.. – говорит Женя.
– Что? – спрашиваю.
– Нашел!
– Ясно что нашел, – шепчу обратно. – Что нашел-то, Женя?
Тут Женькина очередь делать вид, будто он меня не слышит. Я его палкой как стукну по сапогу его по пластмассовому, по самому носочку, чтоб он так не делал.
– Эй! – заорал Женя наперерыв всему хору и тут же попробовал своей палкой меня по ботиночке в ответ стукнуть, но ничего у него не вышло: будто бы я не знал, что он так сделает! – успел ногу отдернуть: один-ноль в мою пользу, акселерат.
Капеллан на нас опять бровью; собрался было что-то сказать, даже рот приоткрыл да передумал видимо, а про рот позабыл – так он у него открытым и болтается.
Женьке удалось меня заинтриговать да еще и «один-ноль», так что я снова спрашиваю:
– Так что нашел?
– Там, за школой! – сообщил Женя и опять за хоругвь принялся, никогда так усердно палкой не тряс.
Ну и я стою, трясу своей хоругвью – мне-то что! Только все-таки что, интересно чего он там, за школой, нашел.
– Чего нашел-то?
– Прикинь! – говорит Женя и подмигивает радостно.
– Женя!
– Что? – само простодушие.
– Сам знаешь что! – теперь и я закипаю: и интересно, и еще разок хочется этому акселерату палкой, только теперь по лбу. Я даже успел обдумать: а дотянусь ли? а как лучше? а если по коленке? Но решил: что, скорей всего, нет, не дотянусь; что лучше с размаху и под прямым углом, но обязательно неожиданно; что по коленке тоже будет хорошо, по коленке может быть и получится.
– Велик! – сообщил, наконец, Женя.
Вот это новости!
– Зы?ко! – говорю. – Один?
– Нет, много! – отвечает.
– Женя! – говорю, а сам своей палкой в коленку ему метю. – Сколько много?
– Три! – говорит.
Я в голове сосчитал нас с Женей, пересчитал еще раз – вышло двое. Один велик остается свободным.
