Георгий Тимофеевич Саликов "Камень, или Terra Pacifica"

Пациевич покорился. Картина пока не исчезала, она лишь постепенно затемнялась.

– Ну, нет, ты скажи, тот, за бабой, точно был Грузь? Или там очередная подделка твоя? Но откуда взялось зеркало? Зачем оно тебе? И вообще, мне показалось, вроде бы мы попали в чужую ванную. И правда, Сусанин ты у нас, в болото завёл какое-то хлипкое, непроходимое.

Пациевич не отвечал. У него в голове смешивались различные состояния. Тут мысли не удерживались, а ещё за ощущениями надо следить. С одной стороны, достоинства не хотелось терять, с другой, самому неясно, по чьей прихоти всё переехало в чужую ванную. Он сильно устал сегодня.

– Чёрт! А ведь знакомая баба! – выходя из угасающего кокона, сказал Полителипаракоймоменакис. Он обернулся назад, но видел одного Пациевича. – Раньше я в таком её виде не встречал и не узнаю, а вообще, очень даже знакомая. Жалко, лица не показали.

– Ладно, Нестор, незачем мы вернулись. Я чувствовал, да, зря. Правда, незачем. Пойдём, – Борис Всеволодович закинул что-то в рот, подошёл к Нестору, ухватив его за локоть. – Пошли.

– Всего доброго, извините, – обратился он к остальным, – до свидания, мы просим не осудить наше неожиданное вторжение.

Нестор, вяло отбиваясь от Принцева одной рукой, сосредоточенно бурчал:

– Казнить его, губителя, казнить за такой подлый маршрут.

И они оба вышли. Сначала Принцев вытолкнул Нестора, затем вышел сам.

Пациевич и Наденька, оставаясь, каждый со своими непредвиденными, но непохожими друг на друга впечатлениями, чуть заметно покивали озадаченными головами, без интереса и сожаления провожая взглядами не очень-то обласканных и столь же не долгожданных гостей.

***

Соломон Михоэлевич, услыхав из ванной вопль и речи, в обычном состоянии не свойственные супруге, кинулся ей на помощь. Однако никого, кроме разрумяненной Розы, он в ванной не заметил. А меж её алых щёк послышалось:

– Ну, Полители…

– Куда полетели, Роза? Тебе надо лечь спать, успокоиться. А на рассвете вызовем врача. Сейчас неудобно вызывать, слишком темно.

– Но ведь это правда. Здесь, сзади меня, я увидела в зеркало, был Нестор… Геракл…

– Ну, Роза! Скажи, разве могут быть Нестор и Геракл вместе? Даже на пути в Колхиду за какой-то шерстью. Это оплошность античных историков. О! Что я говорю? Зачем нам эта шерсть, хоть золотая? К чему историки, хоть охраняемые авторитетом давности? Где они, а где мы? Вот видишь, даже меня ты с ума свела.

Она услышала только последнюю его фразу и вмиг, похоже, будто бы опомнилась.

– Ах, Моня! Это правда? – она улыбнулась, опустив веки.

Но спрятанные под веками глаза едва поднялись и скрылись за своими орбитами. Затем она коротко продрожала, словно вдруг ошпаренная ознобом, на ощупь надела цветной индийский халат, столь же наобум пошла досыпать, смахнув из памяти ужасную историю в ванной. Супруг тоже успокоился, не ожидая, что произнесёт такую спасительную фразу и, проводя взглядом свою царицу, глубоко вздохнул для утверждения спокойствия. Но спать он не пошёл, а отправился на кухню подумать о работе.

***

Грузь освободил глаза. Перед ним по-прежнему стоял «Необнятный Лепесток». Птица сидела у неё на плече, уронив голову. Глаза птицы были почти полностью зашторены нижними веками. Узкие чёрные щёлочки вверху глаз то появлялись, то исчезали. Роза тоже спокойно так стояла, не шевелясь. Бело-розовый индийский халат подчёркивал статность и необъятность её фигуры. Но Афанасий не обратил внимания на смену в её одежде. То был пустяк – в сравнении с невероятностью её присутствия на белом географическом пятне. Впрочем, со своей, хоть пока и кратковременной жизни здесь, на пятне он безоговорочно свыкся, потому не удивлялся.

– Лепесток, ты от кого научилась так перемещаться в пространстве? Кажется, ты не вникала ни в одну из наших разработок. Ты даже не интересовалась общей темой, исследующей проблему творчества, производимого неживыми вещами, так нелюбимую Нестором.

– Хотя в мои разработки никто по-настоящему не вникал, даже я сам, – теперь он заявлял не Розе, а так, всему окружению, меж которого та перемещалась, – и вот я здесь. Будто во сне.

«Оно и есть во сне, – беззвучно, как в немом кино, произнесла Роза Давидовна, – я тебя вижу во сне, а вот наш Нестор Гераклович, тот наяву входит ко мне в ванную».

Грузь смотрел на её шевелящиеся губы, но ничего не понимал. Он встал, попятился назад, не желая контакта, в общем-то, с объектом не вполне опознанным, хоть достаточно знакомым. А Роза Давидовна почти незаметно стала отрываться от белой земли, медленно-медленно устремляться вверх, слегка запрокидываясь назад, как бы тоже идя на попятную.

Птица на её плече встрепенулась и, опустив веки, то есть по-птичьи, значит, открыв глаза, беспокойно завертела головой, с недоумением оглядывая свои сложенные крылья и удаляющуюся поверхность острова.

«Вот видишь, летают обычно во сне, значит мы оба во сне», – всё так же без звука двигались губы не очень уверенно висящего без опоры, вроде бы знакомого, но не вполне опознанного Афанасием то ли живого существа, то ли иного тела, занимающего тут некий объём, составленный из колебаний начала существования.

Грузь глядел на висящий в воздухе будто бы Лепесток и продолжал не понимать явленного перед ним лицедейства.

(Вскоре после того)

– Потрясающе, Раздавитовна в воздухе! Изумительно! – услышал он позади себя знакомые нотки в новом голосе. И обернулся.

Там стояла серьёзная сотрудница Леночка, та самая, обладающая фигурой, где всё было деловито выражено, и тоже глядела вверх.

– Она говорит, – обратилась Леночка к Афанасию, – она говорит, якобы мы тут во сне, мы снимся друг другу, видите, её губы так произносят, а звука нет. Наверняка она права. Но лишь наполовину. Потому, что она вправду во сне, а мы тут явно. Да, и не думайте сомневаться. Можете ущипнуть меня.

Грузь тем же взглядом, что и на Розу, уставился теперь на Леночку. Он хотел что-то сказать, но у него не только не оказалось звука, но и губы не шевелились. Он раза два проглотил пустое содержимое рта.

– Иван меня сюда закинул, Иван. Я на него только взглянула, он всё понял. Он у нас же самый умный, ему намекать ничего не надо, всё понимает, всё умеет. Прямо в карту доставил. Вашей перспективой или другим приёмчиком, не знаю, но вышло точно.

– Угу, – у Афанасия заработали голосовые связки, но сознание пока молчало, вот и получилось такое междометие, означающее, скорее, капитуляцию перед фактом, чем осмысленное согласие с правильностью сообщения.

Птица приподняла крылья. Одним из них заслонила лицо Розы. Оба зрителя переключили внимание на произошедшее движение. Потом птица вдруг резко оттолкнулась лапками от своего мягкого сидения, тут же стремительно пошла в пике на них. Афанасий и Леночка машинально пригнулись к земле. А когда снова подняли головы, то ни птицы, ни Розы в их поле зрения не оказалось. Они посмотрели друг на друга, и каждый увидел на другом, а, точнее, на его макушке, следствие пролёта над ними птички. Они дружно захохотали, указывая пальцем на следы птичьей атаки.

– А Раздавитовна-то очнулась, видимо, там, у себя дома, вот и исчезла, – сквозь смех сказала новая островитянка.

– А птица?

– Тоже проснулась, но именно здесь проснулась, это факт… Кстати, надо бы вытереть… У вас платочка нет?.. Просто проснулась да улетела. Они с Раздавитовной проснулись в разных местах. Спали вместе, а проснулись врозь, ха-ха.

– Нет платочка, – сказал Афанасий.

Сотрудница хотела сорвать с деревца несколько листочков, но сами руки не посмели такого сделать. Листочки обладали странным, непривычным цветом – ни зелёным, ни жёлтым, а похожим на рефлекс золота в тени. Такой необычный цвет остановил её намерение. Они с Афанасием отёрли макушки рукавами одежд, а те затем очистили о песочек.

– Откуда, Леночка, вы так много знаете? И уверенность у вас крепкая.

– А, это всё Иван.

– Иван?

– Да. Он мне много чего рассказал и много чего объяснил. А потом закинул в карту. Ну, а по губам читать, так я сама научилась, ещё в детстве, подружка у меня была глухонемая.

– Глухонемая…

– Глухонемая. Подружка.

– Ну да, то подружка. А что же Иван? Любопытно, что он вам рассказал, что объяснил?

– Вам точно любопытно?

– Точно любопытно.

– Ну, тогда послушайте.

Они уселись на тёплые камни лицом к лицу. Леночка, глубоко вдохнув и быстро выдохнув, начала ровно дышать. Из её уст потёк рассказ.

ИВАНОВ РАССКАЗ В ПЕРЕСКАЗЕ ЛЕНОЧКИ

Оказывается, у Ивана было ещё два брата, и оба старшие. А отец рано овдовел. Так что Иван своей матери не помнит обычной памятью, маленьким он тогда был, но часто видит её во сне собственным воображением, и там они беседуют. А отец и старшие братья забыли её совсем, хотя память их, наверняка, запечатлела её настоящий, реальный образ. Они ведь видели её, разговаривали с ней во вполне сознательном возрасте. Но потом привыкли к другой женщине, зовут её матерью. А Иван зовёт мачеху по имени-отчеству. Вот она его и не любит, хотя догадывается о его тайне воображения и сновидений. Несильно побаивается. Поэтому, при всяком удобном случае она старается его унизить. Отец замечает её пакости, но не перечит им. Любит её. Или тоже побаивается. Но только не унижает. Наверное, и этого тоже побаивается. Такая семья у Ивана. Была, конечно. Нынче-то братья переженились и поделили отцовскую квартиру. Отец-то умер. А мачеха с ними живёт. Ну, Ивану, конечно, места в доме не оказалось. Выгнали его. Вот он и снял у одной бабки маленькую комнатку в пригороде. Пеккола или Перкюля, я забыла название того посёлочка, в общем, на Вороньей горе. Бабуля очень древняя, о ней ещё лет десять назад в газетах писали: «перешагнувшая во второе столетие». Да. Но весьма да весьма интеллигентная, хоть до революции в Москве жила. Она в своё время организовала тайное общество последователей идеям Николая Фёдорова. Знаете, «Философия общего дела»? «Жить надо со всеми, нужно и для всех, в том числе, с умершими, жить надо и для умерших». Но общество оказалось чисто женским, продержалось недолго. А там, в избушке на Вороньей горе поведала она Ивану разные истории, кои слышала на заседаниях общества. Но что производилось действенного на их собраниях, никто не знает, и старушка о том умалчивает. Наверное, нет охоты у неё рассказывать о неудачных делах. Записок о том она не вела. Ничего письменного от неё не осталось. Гадать не станем, а вот некоторые простые повести Ивановой старушки я тоже запомнила с большой точностью, но уже из уст Ивана самого. Но послушайте, что поведала бабка Ивану.

РАССКАЗ БАБКИ, КОТОРЫЙ СЛЫШАЛ ИВАН, И КОТОРЫЙ ПЕРЕСКАЗАЛА ЛЕНОЧКА СО СЛОВ ИВАНА

Правда, идеи, изложенные в дальнейшем повествовании, принадлежат не бабке, а совсем другим людям. Она по случаю вынуждена была подслушать их давно, в далёкие юные годы, пребывая в компании странных гостей своей матери. А сами те люди, конечно же, сокрыты от нас. Есть лишь догадки о том, что они состояли в тайном женском обществе «Воскрешение», возникшем под влиянием Николая Федорова, автора знаменитой «Философии Общего Дела». Даже неизвестно, кто придумал название рассказа: «МАРИЯ ИЗ МАГДАЛЫ». Может – бабка, а, может – Леночка. А мы впервые записываем то, что до нас передавалось только изустно, всего лишь четырежды. То есть почти из первых уст.

Итак, в городе Магдале, что недалеко от берега моря Галилейского, мира Палестинского, жила обыкновенная женщина. Допустимо сказать, что вообще половина людей этого места, женская половина, вся состояла из таких же подобных ей обитательниц, возможно, и отличающихся между собой, но лишь возрастом и другими несущественными приметами. Она была женщиной города, того, что уже давно и безнадёжно запущен. Там нет чистоты улиц, нет и чистоты нравов. Слишком наглядная беспризорность процветала. А ведь город стоял вблизи озера-моря, образованного Иорданом – рекой Святого Крещения. Здесь Иордан останавливал свои воды в ожидании дальнейшего пути. Накапливал, наверное, само это ожидание как нечто ему необходимое. Отсюда, из второго истока он снова устремлялся не в очень-то долгий путь, всего лишь для того чтобы затем обильно испаряться над Мёртвым морем. Но что ожидал Иордан, пребывая в плену моря Галилейского? И зачем он там накапливал таинственное ожидание? На что разменивал накопленное, испаряясь в небесах?

Мария (ту женщину, звали не иначе, а Марией) частенько сидела на берегу, поглядывала на поверхность вод. Озеро бывало то гладким, всё равно, что зеркальце, спрятанное в складках её одежды, по которой прохожие немедля угадывали основную её профессию; а то взбудораженным, напоминая окрестные горы, где густые заросли маквиса окутывали острые камни. Глядя на воду, Мария вряд ли держала в голове некие думы об Иордане. Впрочем, никто из иных особ, схожих с ней, имеющих и не имеющих профессии, тоже ничего такого не вынашивали в головах, лёгких от дум. Но воды запруженного Иордана проникновенно что-то шептали в её пока ещё запечатанные уши, поведывали ей о предопределении оказаться той неповторимой особой, которая подобно им, неподвижным водам, дожидается своего обетованного дела.

Но пока жизнь этой обычной женщины, обитающей в не слишком блистающем городе, запущенном до притупленной обиходности, впрочем, насыщенном и сетями тоже обычного врага человеческого, прозябала в наиболее освоенном женском поведении. Она в глубоком падении своём достигла хрупкого донышка того неприметного окружения. Её сосуд, сформованный из чистейшего золота, наполнился зловонием.

Теперь вы спросите, а с чего вдруг такой проход в золото, к тому же чистейшее, зачем такие неуместные, в полной мере затасканные слова, претендующие на ещё более несвоевременные, безынтересные метафоры? Но нет, здесь не претензия на изысканность слога. Просто, кроме золота, не столь много мы знаем веществ, олицетворяющих несколько понятных качеств. Нетленность, податливость, драгоценность, наконец, привлекательность. Вы ничего не подозреваете? Правильно. Всё перечисленное, пожалуй, и есть основные качества женщины. Кроме нетленности, к сожалению. Но кто из них не видит в тлении зловредного врага, и не пытается всеми силами избавиться от него? Вот почему здесь использован образ сосуда из чистейшего золота. Да, но при чём тут сосуд? Мало ли что позволит понаделать из себя этот металл. А для чего, по-вашему, существует нетленное, податливое, драгоценное, привлекательное вещество, если не для изготовления из него достойного хранилища чего-то другого, обладающего такими же качествами, но более высокого порядка и чрезвычайно хрупкого?

Рождение. Его сущность, – вот предназначение сосуда. Поясняем. Это ныне оно стало актом, действием. Это в наши дни женщина оказалась его символом в природном мире. Мать-природа – обычное для нас представление. Другого смысла это слово у нас не имеет. Но изначально – её символ был иным. Ведь Рождение как настоящее имя существительное, к действию не имеет никакого отношения. Оно ведь на самом деле было изначальным, то есть, до времени. Сын рождён Отцом в ту пору, когда времени вообще не существовало, до начала всех начал. Посему истинное предназначение женщины-человека таится как раз в сущности рождения, которое вне времени. Ева, взятая из ребра первого человека, есть не просто некая отвлечённая жизнь, а самое неотъёмное свойство жизни. Иначе говоря, она – хранительница Рождения как такового. Потому-то и вполне уместно сравнение женщины с сосудом из чистейшего золота.

Наверное, интересно, где же уготовано место существительному Рождению среди того высокого мира, куда мы теперь забрались? Даже боязливо становится от дальнейшего. Рискуем получить обвинение в невежестве от множества учёных и от единичных богословов. Но у нас не трактат, не исследование специальное и доскональное, не диссертация, а так, некое небольшое представление, не претендующее на успех у публики. Тем не менее, зажмурив глаза в ожидании ударов палкой с двух сторон, а то и освистывания вместе с тухлыми яйцами, всё-таки продолжим.

Жизнь имеет различные свойства. Не станем их перечислять. Но коренным из них является рождение как сущность. Оно делает жизнь явной. Ничего из живого не может существовать, если исключить из него это свойство, Оно и есть бытие. Да, в природе земной мы наблюдаем настоящее фонтанирование этого явления. Таковой акт в любом из видов жизни вызывает ощущение радости. Это действительно так. Радость. Женщина у нас – радость. Хотя, конечно, ещё кое-что. Человек по имени Ева – явное бытие в человеческом виде. Ева – хранительница человеческой жизни в человеческом доме. Но не очага, нет. Не очага. Очаг это так, остаток, это всё, что сохранилось от былых сокровищ у нынешней женщины. Значительно позже, на скудожизненной земле она стала только роженицей и хранительницей очага. И ныне. Ну, теперь-то вообще ничего не понять. А в начале было иначе. Осмелимся и заявим следующее утверждение: Ева, возможно, создана по образу и подобию Премудрости Божьей, вот ведь что у нас неожиданно получается. Адам – по образу и подобию Создателя, а Ева – по образу и подобию Премудрости Его. Это если по справедливости. Вот где уготовано место существительному Рождению меж высокого мира. Однако мы понимаем: в земном существовании нам не достать до тайны замысла Творца. Мы не тянемся туда. Мы живём в природе, и вынуждены считать рождение, конечно же, действием, актом. Всюду в естестве так происходит. Поэтому, его олицетворением у нас является мать. Мать – сыра земля. Мать вынашивает, рождает, вскармливает. Не даёт жизни угаснуть стойкими способностями природы и собственными обязанностями. Время тут. Время в природе. А в нём возможны единственно действия, только некие продолжительности.

Но мы знаем о Богородице. Ведь Богородица и есть само Рождение, правда? Суть рождения в вечности. Хотя Богородица тоже вынашивала и родила. Здесь, на земле, Она, конечно же, Мать. Сын Её, Богочеловек, явившийся из вечности, жил во времени, в мире природы. Но Его выход к нам произвелся естественным путём именно с той целью, чтобы мы с пониманием восприняли такое явление как пришествие Сына Божьего. Исключительно с той целью. Ведь Его пришествие в мир людей должно происходить в точности так же, как появляется человек в нашей жизни, у нас, в семье матери-природы. В точности. Без малейшего отклонения от обычного рождения обычного человека. Иначе мы бы не усвоили пришествие Христа как нашего Бога. Любое чуждое представление в глазах или умах, представление, вид которого имеет явно выраженные, неприемлемые свойства по отношению к нам, – это представление для нас враждебно, мы его не понимаем. Любой незнакомый пришелец, по меньшей мере, выглядит чужим, а, значит, подозрительным. Но Бог не допускает Собственного входа к нам в обличии неизвестности, враждебности. Тем более – в виде подделки. Он позволяет явиться в наш мир совершенно таким же образом, как появляется в этом мире человек. Только так. Любой другой способ будет внешним по отношению к нашей жизни, зловещим, непонятным. Бог, когда с нами – не таинственен, Он полностью открыт для нас. Ведь Он – наш Бог. Он дал нам образ, дал жизнь, дал Рождение.

Тем не менее, Богородица является для нас Рождением в чистом виде, абсолютным Рождением, вне времени, ибо Она родила Богочеловека, пребывающего в вечности изначально. Так Она помогает постичь заявленную нами женскую суть. Наверное, из-за того и наш робкий призыв о помощи идёт к Богородице. Она ближе к нам. Мы просим Богородицу молить Бога о нас. Ей, наверное, не столь тяжела такая просьба, Она близка нам и Богу. Мы просим Богородицу, просим само Рождение молить Бога о нас, о нашем спасении в бессмертии.

То, вообще доначальное, а, стало быть, бесконечное Рождение, – и есть бессмертие. А женщина – его символ. Такое заключение напрашивается само собой. Именно для того создал Бог Еву из ребра первого человека. Ева – бессмертие первого человека. Она создана из его ребра – гибкой кости, удерживающей дыхание в лёгких. Дыхание – символ жизни здесь, на земле, Дух – символ вечной жизни, той, которую в уста человека вдохнул Бог. «И прилепится муж к жене, и будут как одно». Здесь, пожалуй, говорится именно о бессмертии обоих.

Вот в чём таится высшее предназначение женщины.

Но Ева же и ослушалась завета Божьего. Одного завета – о запрете. Ведь что такое вообще – запрет отца по отношению к детям? К тому же отца любящего? Только лишь проявление заботы об их жизни. Ослушаешься такого запрета – умрёшь. Или не ослушаешься, а просто забудешь – тоже беда. Исключить отца из памяти, значит, потерять происхождение своё. Вот Ева первая и забыла причину появления на свет себя, более того – она пренебрегла данным ей высшим предназначением. У бессмертия почему-то начались непредусмотренные метаморфозы. Она доверилась не Создателю себя, а существу чужому, хоть живущему в доме Создателя.

«Ослушаешься – смертию умрёшь», – сказал Господь.

«Нет, не умрёшь», – сказал чужой, используя почётное положение гостя и подделываясь под домашнего.

Действительно, разве бессмертие может умереть?

Но может утратиться. Отпасть от Бога и утратиться. С Евой случилось и по слову Бога, и по слову чуждого ей существа. Чуждое относилось ко времени. «Тотчас не умрёшь». Да, тотчас не умерла. Но Божье «смертию умрёшь» значит, что уйдёшь в область смерти. Так и случилось. Ева отпала от Бога, по пути увлекла мужа в область смерти. Мы и теперь имеем дело с её злополучной обителью. Хотя наш мир мы называем жизнью. Но жизнь тут – на уровне чуда, пылинка в необъятном космосе мёртвых тел. Именно смерть в здешнем мире – настоящий хозяин и повелитель. Все мы повинуемся страху смерти.

Но на том её отпадение от Бога и от высшего предназначения не остановилось. Она не очутилась даже просто роженицей. Ведь, чтобы ею стать, нужно быть привлекательной. Потребно привлечь к себе внимание мужчины. Пришлось заниматься внешностью. Такое занятие приключилось основным её трудом. А труд основал профессию. Она превратилась в блудницу.

Именно ею была Мария из города Магдалы, женщиной, достигшей хрупкого донышка в глубине падения. Той, чей сосуд оказался не хранилищем Рождения как её собственной сути, а заполненным зловониями, никакой сути не имеющими.

Что же случилось, когда Мария лицом к лицу предстала пред Христом? Кого вместо своей профессии увидела в отражении Его глаз? Нет, это до того она пребывала вместо себя. Раньше, когда увлекалась чуждым ей поведением. А теперь, в отражении Его глаз именно собственную себя она и увидела. Голос Иордана, заключённого в Галилейском море ожидания, донёсся, наконец, до её слуха. Мария вспомнила о своём прямом предназначении. И после избавления от бесов, да глядя в зеркальце, увидела там отражение красоты из глубины. Она свободно усмотрела суть свою, узнала в ней бессмертие. А оно, и наверняка, должно иметь обусловленные внешние признаки. Такие признаки есть. Это как раз глубинная красота. Но она ведь и раньше была занята, по её мнению, исключительно красотой. Но какой? Она занималась той любопытной привлекательностью, что прельщает мужчин, то есть подчёркиванием своего женского пола. Женского пола, в качестве заработка от мужчины. Не бессмертия его, но заработка от него. Не спасения его, а наживы от него. А ныне привиделась иная красота в отражении полированного серебра. Та, что со смертью не имеет соприкосновения. Красота женщины-спасительницы. Вспомните, когда мужчина – человек, а не самец, он видит в ней именно спасение. Неведомым врождённым чувством он видит в ней сущность, образ бессмертия. Своего. То и есть наисильнейший магнит, притягивающий мужчину к женщине. К своей, неповторимой. Той, которой сам готов отдать всё, что накопил вокруг себя и внутри себя, отдать подобно жертве.

А потом, у отваленного камня возле гроба Господня Мария первой узнала о Воскресении Христа. Именно только поистине открытым глазам явилось такое знание, мало, кому дающееся. Теперь Марии было дано лицом к лицу предстать пред самим Воскресением, увидеть его отражение в себе. Воскресение и бессмертие – они ведь и есть Рождение, они – Красота. Они – символ женственности. Воскресение – настоящая женская служба.

Именно Мария из Магдалы возвестила миру о Воскресении Христа. Она, кто когда-то заботилась исключительно о привлекательности, та, дошедшая до блуда, возродилась в настоящей красоте, возродилась теперь истинной женщиной. Пусть пока не сущностью бессмертия, но уже провозвестницей воскресения, верой воскресения. Пусть она ещё обыкновенная, земная. Но если женщина становится верой воскресения, она уже близка к дерзко предположенному нами символу и проводнику бессмертия.

Вот почему преодоление смерти – дело по-настоящему женское. Оттого создалось их тайное общество, где разрабатывались идеи подлинного воскрешения тех, кто жаждал спасения. Но, к сожалению, оно зиждилось недолго, наверное, настолько недолго, насколько и Ева сумела пребыть в этом своём первоначальном назначении, ещё под кронами деревьев сада на Востоке…

Такой рассказ. Но он не обособлен, а вроде бы составляет прелюдию к дальнейшему.