Только те, кто плывет
Во тьме.
«Электрические киты»,
Забиваем на все, где нету любви,
Пошел он в жопу,
Мир без любви,
без любви,
без любви.
Полюби-и-и-и-и!!!
Йе-йе-йе.
Мы стоим и дурачимся. Будто у нас есть гитары. Лана ставит аранжировку на телефоне. Из супермаркета вываливается какой-то бродяга. Алкаш с бутылкой качает головой в такт музыке. Прикуривает, а затем поднимает зажигалку, как на концерте.
И машет ею из стороны в сторону. Мне кажется, что на щеке у него блестит слеза. А дофаминовые реки текут через нас и выбиваются лучами радуги в ночное небо. Мы целуемся, запивая каждый поцелуй виски. Танцуем под плейлист с телефона Ланы: «Нирвана», Кортни Лав, «Соник Юс». Потом сидим с бомжом. Он рассказывает нам, что был моряком и водолазом. Затем протягивает руки. И говорит, вот давай проверим. Просит налить ему виски в ладошки. Он все выпивает и говорит, что так, чтобы ни капельки не протекло, могут только водолазы. Лана спрашивает, а почему он теперь на улице. Говорит, что из-за Людки. С Жак-Ивом Кусто, говорит, нырял за белыми акулами, Антарктику, говорит, прошел, Ледовитый океан, говорит, прошел, а Людку не смог. Разбился, говорит, его корабль о брега ее любви. И дальше он плачет, и мы плачем с ним вместе. А я спрашиваю себя: неужели это случайность? Жак, твою мать, Ив, твою мать, Кусто! Не было ли то предупреждением, которое я должен был понять, как-то осмыслить?
– Поцелуй меня крепче, – сказала Лана, когда, полупьяные, мы провалились в ее мрачный подъезд, мрачный, скрежещущий лифт и в свет квартиры, в глубокий поцелуй ночи в обычном спальнике большого города.
Утро любви
Как вы представили себе самое счастливое утро? Вы встретили девушку, которая спустилась вам с облака мечты. Она лежит рядом, и солнце через белую занавеску, преломляя лучи, подсвечивает ее волосы. Она улыбается. Тебе одному. И ты думаешь, что, кажется, нашел наконец, кого посадить в свое индейское каноэ, рассчитанное только на двоих. Вы поплывете в нем с гитарами и будете петь миру о ценностях, которые он позабыл во мраке. В эту минуту мне хотелось плакать. Простить всех, кто причинил мне в этой жизни зло. Простить маму за то, что она закрылась в своем коконе, отца – за то, что предпочел мне, да и жизни в целом, тюльпаны. Я даже вспомнил хулигана Песковского из школы, который выворачивал мне руку в четвертом классе, и тоже простил его…
Хуй с тобой, Песковский. Иди с миром. И если ты где-то сдохнешь, я все равно буду любить тебя в этот светлый день.
Я подобрался поближе к Лане и поцеловал ее в губы. Она приоткрыла глаза. В первые минуты даже не понимая, кто я.
– А-а-а… это ты, Леннон. Я уже и забыла, что ты приехал.
– Что? – спросил я, пытаясь за веревку, связанную из простыней и пододеяльников, затащить в сегодня магию вчерашнего дня.
– Башка раскалывается, что вообще вчера было? – спрашивает она… потом садится на кровать. Ее русые волосы струятся и светятся в утренних лучах. Мне хочется потрогать их. Кажется, что они – как весенняя рожь, согретая на солнце, и в ней уже чувствуется запах испеченного хлеба. – Блядь… – говорит Лана. – Кофе… надеюсь, есть. Кофе – это жизнь, Леннон. Ты знал об этом?
И вот тут в наш мир на улице Свободы, 81, на полной сверхзвуковой скорости влетел метеорит. Когда он начал свой путь? Когда я нашел Лану на «Проза. ру», когда мы поняли, что у нас общие мечты? Или, может быть, вчера, когда мы организовали нашу группу?
– Клянусь кровью… мы завоюем этот гребаный мир!
Она сделала себе порез и дала мне булавку.
– Мы будем петь о правде наших сердец… Рука-то как болит… ну блядь… Леннон, скажи, это твоя идея была?
– Наше оружие? – кричал я.
– Наше оружие – самое страшное оружие, которое убивает насмерть, проникая в самое сердце.
– Наше оружие – самое сексуальное оружие на планете Земля!
– Наша оружие – это рифмы души.
И мы скрестили руки и сделали порезы булавкой.
И никто: ни она, ни я – не знал, что в этот момент все уже поставлено на карту и может взорваться. Не знал никто, кроме Ланы, потому что этот всеуничтожающий метеорит летел именно в ее мире. И сейчас он разрушит нашу планету на хер!
Дзззззынь… дзын-дзынь!
Кто-то с той стороны нещадно давил на дверной звонок. Лана, растрепанная и уставшая, побрела в коридор и вернулась с высоким сбитым парнем в косухе. Как будто в соседнем квартале жила шайка обезьян и их альфа-самец решил зайти к нам на кофе.
– Костя поможет нам добраться до точки назначения, – сказала Лана.
Все как в замедленной съемке. Слова, пережеванные пленкой в магнитофоне; он держит ее за талию. А она ведет себя как ни в чем не бывало. Такое называют «сбой в матрице», кажется.
– Мы едем на гонки на мифический остров, а там до Шотландии рукой подать. Или куда ты там хотел? Косаток посмотреть… или дельфинов там.
Я посмотрел на Лану, она дернула плечами, будто ну что, пусть думает как хочет. Типа, может, он вообще придурок.
– У нас в Литве Рупа… он участвует в гонках на мифическом острове. Слышал про такое?
– Ну слышал, – сказал я. Хотя на самом деле что-то там просто погуглил про какие-то там гонки на каком-то там острове.
Это современный рыцарский турнир, ты представляешь? Каждый год гибнет куча людей. Такой вызов жизни, скорости и смерти.
– Ты бы так смог, – спросил Костя, – или уже на старте бы обоссался? Кстати, совсем забыл спросить, а ты, вообще, байк водишь?
Леннон и мотоциклы
Я помню запах масла. Темного, тягучего, который остается на руках, когда смазываешь цепь. Мы с отцом в гаражах за домом на Неманском. На двери весит радио, и из хриплого динамика, который теряет частоты, кричит Цой:
Покажи мне людей, уверенных в завтрашнем дне,
Нарисуй мне портреты погибших на этом пути.
Покажи мне того, кто выжил один из полка,
Но кто-то должен стать дверью,
А кто-то замком, а кто-то ключом от замка.
Земля. Небо.
Между Землей и Небом – война!
Отец затягивается сигаретой. Щурится. Смотрит на землю. Он зависает. Потом будто что-то переключается в его голове, и он снова здесь. Протягивает мне бычок. Я затягиваюсь. И сразу получаю подзатыльник.
– Подержи, – говорит он.
– А-а-а… – отвечаю, типа я тугодум.
И он наклоняется к двигателю и что-то там крутит. Просит дать один ключ, потом второй. Бычок обжигает мне пальцы, и я выкидываю его.
– Садись, – говорит он.
И я сажусь. Он говорит мне, как выжимать сцепление и заводить мотор. Я в точности повторяю все действия и чувствую, как подо мной будто оживает дикий зверь. Он тарахтит, подскакивает и хочет нестись в неизвестность. Мы выводим мотик на дорогу и точно так же, как когда-то с велосипедом, отец подталкивает меня, потому что мот заводится только с ходу. И я выжимаю газ. И через секунду еду сквозь яблоневые сады. Чувствую скорость, чувствую, как вхожу в повороты. Слегка нажимаю ручку газа, и будто новая сила, нечто большее, чем ты, несет тебя вперед. Ты представляешь, в четырнадцать лет я выехал на свою «Аллею „Дорога жизни“» и гнал на нашей «яве» по Строгину, подпрыгивая на каждой кочке на зависть всем пацанам и Альме, дворовой овчарке, пытавшейся ухватить за штанину мою радость.
И где-то на периферии моего сознания звучит Цой:
Но кто-то должен стать дверью,
А кто-то замком, а кто-то ключом от замка.
Земля. Небо.
Между Землей и Небом – война!
И здесь я понимаю, что я вообще ничего не знаю про своего отца. В смысле, что он воевал… Ни мать, ни он сам никогда не говорили об этом. Знаешь, это как в тех голливудских фильмах, когда на тебя наехали бандиты из соседнего квартала и ты узнаешь, что твой папа – любитель поливать цветочки в домашнем саду – на самом деле спецназовец из каких-то там-то подразделений.
– Есть вещи, сынок, которых лучше не видеть, не слышать и не рассказывать, – говорил он.
И есть вещи, которые теперь предстоит выяснить мне. Только я боюсь, что многого уже не узнаю, папа. Ты уже ничего не расскажешь, а мать наглухо заперлась в новом мире с новой семьей, из которого выходит, только чтобы пытаться меня контролировать. А я говорю: идите на хер, дорогие родители!
Часть 3
В дороге
Я свалил из Москвы
В мае две тысячи четырнадцатого.
Прямо с похорон отца
Покинул дом.
В начале лета
Решил отправиться
Искать мечту где-то.
О забытых китах
Я не вспоминал давно,
Пока с гробом отца
Не столкнулся лицо
В лицо.
Отец, где ты был,
Дай ответ.
Почему в воспоминаниях
О днях, когда я рос,
Тебя совсем нет?
И сказал отец
Прямо из гроба мне:
«Иди и плыви туда, где
Море с небом сливаются
В синеве,
Где киты тебя зовут
Из серых дней,
Словно родители —
Своих брошенных детей!
Дорога на Вильнюс
Вместе с Ланой я трясся в вонючей техничке и смотрел на свои старые советские кроссовки. Лана сидела напротив. И я впал в какое-то молчаливое исступление. Хотел ее спросить, а что, собственно, значит эта история с Костей, который обнимает ее за талию? И что с нашими «Электрическими китами»? Но я как будто сжевал свои носки…
– Ну чего ты смотришь, Леннон? Ты что, не рад? – спрашивает она. – Мы же это сделали. Понимаешь? Вырвались из своих коконов, и теперь впереди только свобода и приключения. Слышишь? – И чтобы то ли успокоить меня, то ли намекнуть на вчерашний день, добавляет: – Мы же «Электрические киты»! – И делает руками такое мимимишное сердечко и подносит к своему:
Тук-тук,
Тук-тук,
слышишь моей любви стук?
А я молчу и мычу, будто я умственно отсталый. Но поверь, в ту минуту я именно таким и был. Потому что логичней было бы сказать типа: «Лана, давай выясним все прямо здесь и сейчас и, может, тогда избежим трагедии, которая всех нас ждет в ближайшем будущем. Ты же знаешь, что все проблемы людей из-за того, что они друг друга не слышат. Зачем нам повторять их ошибки? Мы же с тобой другие. И наши отношения. И мы еще окажемся на Северном полюсе в вязаных шапочках, цветных пуховиках с двумя милыми детишками?»
Но нет, блин, я сижу и жую метафорические носки. Хочу вроде сказать все это, но получается какое-то мычание.
И Лана смотрит на меня, улыбается, будто я не мычу, а это у меня такая смешная песня кита.
Но ок, давай по порядку. Я остановился на моменте, когда мы после ночи любви проснулись в светлой комнате Ланы в Минске, появился Костик, этот белорусский Хавьер Бардем. Верно?
– Да, именно так, – вздыхает Лана, – я понимаю. Ты же не из-за Кости? Верно?
– Угум, – мычу я.
– У нас с ним… ничего нет.
И Медведь, наш водитель, о нем я позже подробнее расскажу, в этот момент поперхнулся – так, невзначай.
– Больше ничего нет, – добавляет Лана. – Ты же знаешь, я не думала, что ты на самом деле приедешь. Что ты реальный!
И тут у меня что-то в голове переклинило, замкнуло… И я словно падаю в пропасть. Медленную. Черную. Из простыней, скручивающих твое тело в тупом онемении. И эти простыни тебя душат – так, что при вдохе болит в груди и кажется, что сейчас что-то внутри надломится.
– Ты что-то скажешь, Леннон? Тебе, знаешь, в любом случае придется считаться с моими странностями… а ты думал, у меня их нет? Это, может, в окошке зума их не видно было. А так они есть. Не сомневайся во мне, – говорит. И как ни в чем не бывало надевает наушники, ныряет в свою музыку… будто этого разговора и не было.
До сих пор не понимаю, как у тебя так все просто выходило. Любая сложность и преграда для тебя – что растопленный воск, из которого ты лепишь что захочешь.
– А Костя хороший. Вы с ним еще подружитесь, – добавляет Лана, уже слушая музыку. Так на полтона громче говорит, давая понять, что ответ мой ей не нужен, потому что там у нее уже во всю «Sonic Youth» трещит. И улыбается еще – как девственно-чистое и прозрачное облако.
Да, короч, о том, как мы оказались в техничке и кто такой Медведь. Ну вот мы проснулись в Минске. Костя разрушил нашу идиллию. Лана покидала шмотки в рюкзак. И мы втроем, вместе с чертовым Хавьером Бардемом, выдвинулись в гараж. Там уже встретили остальную часть банды, загрузили шмот в техничку и двинулись в сторону Литвы, где должны были встретить Рупу – главного члена банды. О нем чуть позже, потому что это человек-человечище и я даже не знаю, как к нему относиться, обнять или столкнуть с горы в бушующий океан. Он разрушил мою жизнь до основания и заставил возродиться, как гребаную птицу феникс. Но сперва представлю наших ангелов ада.
