– Элиза, – повторяет она.
Я открываю глаза и трясу головой, как тугоухая собака, надеясь, что мама поймет намек, но она только пожимает плечами и, оставив дверь приоткрытой, уходит.
Влетев в комнату с драматическим видом голливудской звезды, Элиза плюхается на мою кровать, не обращая внимания на то, что сейчас я вообще-то занята визуализацией тонкой грани совершенства, столь необходимого исполнению этого произведения. Правда, оно практически недостижимо. Даже мой преподаватель по игре на скрипке мистер Фостер – человек чрезвычайно самонадеянный – пытался отговорить меня играть один из «Двадцати четырех каприсов для скрипки соло» Паганини.
Элиза одета в бледно-голубое рабочее поло закусочной Submarine Dreams, на левом плече которого засохло маленькое пятнышко горчицы.
– Отработала два часа, а потом меня отправили домой, представляешь? Да этого едва хватит, чтобы отбить стоимость потраченного бензина.
– Элиза, мне нужно репетировать. Я очень переживаю из-за этого прослушивания. Я тебе об этом вчера говорила.
И я не кривлю душой. Завтра у меня последний индивидуальный урок перед прослушиванием, и как бы я ни ненавидела проводить время с мистером Фостером, он столь раздражающе талантлив (и его расценки столь высоки, от чего мой отец далеко не в восторге), что каждая минута в его обществе должна идти мне на пользу. Я беру скрипку в руки, как укулеле, и беззвучно перебираю струны. Мы с Элизой уже не раз это проходили, и я знаю, что нужно делать. Если я прямо сейчас уберу скрипку в футляр, это только отсрочит тот момент, когда мне удастся выпроводить Элизу, поэтому я держу ее наготове, как оружие. Элиза приподнимается на локтях и вздыхает:
– Ну да, прослушивание. Вокруг которого в последнее время вращается вся наша жизнь.
– Твоя жизнь вокруг него не вращается, только моя, – парирую я. – Разве на прошлой неделе ты не жаловалась, что тебя слишком нагружают на работе? И что ты терпеть не можешь своих коллег? Теперь у тебя есть свободное время.
– Ой, дорогая Поллианна[5 - Поллианна – главная героиня одноименного романа американской писательницы Элинор Портер, жизнерадостная и ласковая девочка. Она учит окружающих игре в «радость», находя в любом событии, даже самом неприятном, повод для оптимизма.], спасибо тебе, что разобралась с моими проблемами, – морщит нос Элиза.
Как же несправедливо, что, даже корча рожи, она остается симпатичнее меня. Однажды, будучи совсем маленькой, я выпала из окна квартиры на втором этаже, где мы тогда жили, и, к удивлению врачей отделения неотложной помощи, легко отделалась, практически не пострадав.
– Везучая, – всякий раз повторяет отец, вспоминая тот случай, но моя мама всему умеет найти метафизическое объяснение.
Она описывает свои чувства от того, что увидела меня тогда в больнице живой и невредимой, чуть ли как не религиозное переживание.
– Ты взглянула на меня с улыбкой младенца. Казалось, будто ты родилась во второй раз, – всегда говорит она. – Тогда я поняла, что ты будешь в два раза более великой, чем мы могли бы себе представить.
Иногда я смотрю на Элизу, на ее идущее изнутри свечение, ее энергию, на то, как все дается ей без видимых усилий и происходит будто бы по ее собственному плану, на то, как вообще легко у нее получается быть самой собой, мне нет-нет да придет в голову мысль, что, может быть, Вселенная каким-то образом нас перепутала. Это она особенная, поцелованная Богом. А я… просто я. Просто Анна, упертая ломовая лошадь, из-за глупых россказней матери стремящаяся к чему-то недостижимому.
– Давай куда-нибудь сходим, займемся наконец чем-нибудь. Ну пожалуйста, – просит Элиза.
Она рассеянно берет с кровати футболку с логотипом Grinville High – нашей школы – и, как тряпкой, оттирает ею горчичное пятно со своей рабочей формы. Подумаешь, ничего особенного. Всего лишь футболка, в которой я сплю, и все же я чувствую, как сердце сжимают коготки неприязни.
Не буду отрицать, что часть меня хочет сказать «да», плюнуть на все и отправиться погулять вместе с Элизой, но это хилая, крошечная часть, раздавленная бетонной плитой огромной ответственности. Единственный реальный выход в подобных ситуациях – полностью проигнорировать присутствие Элизы и продолжить играть, что быстрее всего заставит ее уйти, потому что она не считает и никогда не считала скрипку чем-то интересным. Однажды она назвала ее «гитарой для зануд».
Вместо того чтобы сыграть свое сольное произведение, я исполняю короткий отрывок из «Увертюры до мажор» Фанни Мендельсон – один из тех, которые частенько застревают у меня в голове. Бедняжка Фанни – вся семья подшучивала над ней, игнорируя ее талант и лелея надежды лишь на то, чтобы удачно выдать ее замуж. Всегда оставаясь в тени своего дурацкого братца Феликса, Фанни упорно трудилась, но так и не смогла достичь тех высот, к которым стремилась.
Элиза со вздохом поднимается с кровати, будто музыка сама по себе является тяжким бременем, постоянно лежащим на ее плечах, в то время как для меня это то единственное, что держит меня на плаву как здравомыслящее человеческое существо. Я не совсем расслышала, что она сказала, выходя за дверь, но кажется, это было что-то вроде: «Счастливо оставаться наедине с самым одиноким человеком на свете».
I
Каждое квантовое превращение, происходящее на каждой звезде в каждой галактике в каждом отдаленном от нас уголке Вселенной, расщепляет нашу земную реальность на мириады копий самой себя.
БРАЙС ДЕВИТТ, квантовый физик
4
Направо
ГОСПОДИ, Я ВЕДЬ РАНЬШЕ никогда не бывал на церемонии прощания. Это мало что меняет, тем не менее так и есть, и меня, находящегося в одной комнате с гробом Элизы, поражает странность самого этого факта. Все остальные, кажется, знают, что нужно делать: тихо разговаривают, грустно улыбаются, обнимают за плечи тетю Кэролайн, долго стоят перед столом с фотографиями Элизы в траурных рамках. Все это кажется настолько постановочным и потрясающе фальшивым, что мне хочется выкинуть что-нибудь из ряда вон выходящее: начать рвать на себе волосы, или швырнуть на пол одну из фотографий, или проорать последнюю ноту песни, которую я сочинял вчера ночью и в черновом варианте назвал «Bathtub of Blood»[6 - «Ванна крови» (англ).].
Но здесь присутствует и мой отец, который уже давно сурово сверлит меня взглядом. Если кто и приходится здесь как нельзя кстати, так это он, по своему обыкновению одетый во все серое. Он выдвигает нижнюю челюсть еще немного вперед с таким видом, как будто может читать мои мысли. Если бы я и впрямь поддался одному из своих мимолетных деструктивных порывов, он пришел бы в дикую ярость, и его бы нисколько не удовлетворило мое объяснение, что Элиза, даже будь она жива, совсем не возражала бы против такого. Мы с Элизой сосуществовали в семейной системе координат без малейшего трения. Она была такой милой и забавной – два качества, которых я обычно не ищу в других людях, но и бунтарский дух, с которым мне приходилось считаться, был ей не чужд. А потом она берет и ни с того ни с сего врезается лоб в лоб в гигантский мусоровоз, что было вообще-то просто крышесносным и самым захватывающим дэт-металлическим поступком из всего, что можно себе вообразить.
Рядом со мной беззвучно материализуется женщина в желтом свитере с аккуратно уложенными волосами.
– Воды? – спрашивает она, касаясь моей руки, и это звучит как секретное кодовое слово, но потом я замечаю, что она действительно протягивает мне бутылку воды.
– Это мне? – тупо отвечаю я вопросом на вопрос, забирая бутылку.
– Ты же ее брат? Соболезную твоей утрате, – произносит она с хорошо отрепетированным сочувствием, слегка наклонив голову.
При слове «брат» мой желудок совершает сальто, как будто эта случайная сотрудница похоронного бюро может заглянуть вглубь меня, в самую мою суть, где хранится запечатанная коробка с воспоминаниями о Джулиане. Но она, конечно, не может. Это похороны Элизы, и она наверняка принимает меня за ее родного брата Дэвида.
– Я… я ее двоюродный брат, – запинаясь, выдавливаю я.
– О, понятно, – кивает она и ретируется, бесшумно проходя сквозь толпу в поисках скорбящих более интенсивно, чем я.
Наверное, мне стоило сказать что-нибудь еще. Теперь сижу с бутылкой воды, которая мне не нужна и с которой я не знаю что делать. Делаю неловкий глоток, а потом залпом выпиваю половину, чтобы поскорее от нее избавиться. Папа снова смотрит на меня, губами беззвучно произнося: «Прекрати». Опускаю взгляд на свои руки и только сейчас замечаю, что с противным звуком сжимаю и разжимаю тонкие стенки бутылки. Решаю немного пройтись.
Я не захожу на ту сторону комнаты, где стоит гроб. К счастью, сейчас его крышка закрыта, но чуть раньше, когда среди присутствующих были только члены семьи, мы могли зайти в комнату и попрощаться с Элизой, пока крышку еще не опустили. Я стоял в коридоре и медлил. Страх, что я потеряю сознание или мне станет дурно, если я увижу мертвую Элизу, накатил на меня, как цунами. Когда я отказался от предложения войти, губы моего отца изогнулись в презрительной ухмылке. И, честно говоря, я его понимаю, потому что почувствовал по отношению к себе то же самое. Это ведь я написал песню Corpse Lover[7 - «Любовница трупа» (англ.).], это я прочитал монолог «Бедный Йорик» в школьной постановке «Гамлета», а теперь не могу найти в себе сил зайти в комнату, где находится моя мертвая кузина. Мама, неловко погладив меня по спине, сказала, что я могу поступить так, как посчитаю нужным, но мне стоит принять во внимание, что последняя встреча с Элизой может помочь мне «подвести некоторую черту». Чего-чего?
Почему-то она никогда не говорила о возможности «подвести черту» в отношении Джулиана, но прежде чем я успел придумать, что ей ответить, она проскользнула в комнату, где уже находилась ее сестра, а я остался стоять там, где стоял, стараясь не встречаться глазами с одетыми в черное людьми, торопливо проходившими мимо в поисках туалета. «Мы откармливаем всех прочих тварей, чтобы откормить себя, а себя откармливаем для червей»[8 - Шекспир У. Гамлет, принц датский. Акт IV. Сцена 3 / Пер. с англ. М. Л. Лозинского.]. Если бы Шекспир жил в наши дни, он бы точно стал хеви-металлистом.
Как бы то ни было, сейчас гроб надежно закрыт, но та часть комнаты, где он стоит, все равно ощущается как черная дыра печали, в которую, вращаясь, втягивается толпа собравшихся. Я чувствую себя спокойнее на внешних кругах этого вращения, заполненных людьми, которым не хочется находиться здесь почти так же, как и мне. Здесь попадаются люди среднего возраста – очевидно, учителя Элизы. Время от времени они здороваются и заговаривают с кем-то из подростков. Некоторые из них выглядят абсолютно убитыми горем, веки у них покраснели и припухли. В то же время у других вид скорее беспокойный, и, похоже, они были бы не прочь поскорее смыться отсюда.
– Лиам, верно? – обращается ко мне один из них, мужчина в жутко заношенном свитере.
Я с ним не знаком, но еще до того, как он представляется, понимаю, что это школьный хоровик.
– Я видел ваше выступление на региональном хоровом конкурсе прошлой весной. Твое соло было очень впечатляющим.
– Э-э, спасибо, – бормочу я.
Не то чтобы я не любил похвалу, но сейчас мне точно не хочется быть в центре внимания, а голос у этого человека звучит, как иерихонская труба, что не редкость среди тех, кто изо дня в день твердит другим о важности контроля над дыханием. Кое-кто из одноклассников Элизы с любопытством посматривает в нашу сторону.
– С какими коллективами планируешь выступать в этом году? – спрашивает мужчина.
– Пока не знаю, – отвечаю я уклончиво.
На самом деле в этом году я собираюсь бросить хор, потому что меня тошнит от таких людей, как этот парень. Эти унылые ребята из года в год ведут себя так, будто я неописуемо подвожу их из-за того, что не хочу в миллионный раз петь «Как говорил отцам нашим» из «Магнификата» Баха[9 - «Магнификат» ? произведение Иоганна Себастьяна Баха, написанное на славословие Девы Марии из Евангелия от Луки.]. Я пока, правда, не объявил эту новость, потому что мою маму она разочарует, а папа в очередной раз убедится, что его подозрения насчет моего скверного характера подтвердились. Промямлив любопытному хоровику что-то вежливое и бессмысленное, я ускользаю по направлению к углу комнаты, где заметил мусорное ведро. Хочу в конце концов выбросить эту дурацкую бутылку. Возле мусорки стоят старшеклассники и внимательно слушают, как парень в спортивной куртке что-то рассказывает об Элизе.
– Когда она не приехала вовремя, я как будто уже все знал, понимаешь? Так бывает – ты просто знаешь. Откуда, как? Сам не понимаю. Как будто по яйцам пробегают мурашки или типа того.
Неописуемо бледная девушка задумчиво склоняется к его плечу, словно он выдал какую-то мудрую истину. Пока я ехал сюда в машине, пообещал себе, что не буду вести себя с друзьями Элизы как козел, потому что такое уже случалось (не спрашивайте почему; обычно мои мысли заняты текстами новых песен или чем-то вроде того, а вовсе не продумыванием сценария моего козлиного поведения, но поскольку немало людей уверяли меня, что я тот еще козел, хочешь не хочешь, а приходится принять, что это, по крайней мере отчасти, правда). Элиза всегда была милой не только со мной, но и с моими друзьями, когда ей доводилось с ними пересекаться. Однажды она сказала Гэвину, что он мог бы стать первооткрывателем Южного полюса, если бы родился чуточку раньше, – клянусь, это был единственный на моей памяти раз, когда он покраснел. Так что я должен вести себя прилично. Но кто он вообще такой, этот парень в спортивной куртке? Большинство стоящих вокруг него ребят улыбаются или кивают на его слова, кроме одной девушки в темно-синем платье, которая, скрестив на груди руки, откровенно закатывает глаза. Этого мне достаточно, чтобы на пути к мусорке грубо толкнуть его плечом.
– Эй, полегче! – говорит Спортивная Куртка.
– Пошел ты!
Жесткое столкновение с его плечом подбодрило меня так, как не смогли бы все бутылочки с водой в мире.
– Ты нарываешься, бро? На похоронах? – спрашивает Спортивная Куртка.
Он быстро оглядывается по сторонам, и я понимаю, что он сдерживается только потому, что в нескольких шагах рядом находятся его учителя. Но мне плевать, кто тут есть, а кого нет, я бы с удовольствием нашел повод врезать кому-нибудь прямо сейчас.
– Это прощание, а не похороны, – говорю я ему. – И хватит болтать тут о влиянии моей покойной двоюродной сестры на твои яйца.
Краем глаза я вижу, как девушка в синем платье разворачивается и уходит. Интересно, какое у нее было выражение лица: довольное или сердитое? Спортивная Куртка примирительно поднимает руки, и тут я слышу позади себя: «Лиам?» Я и не заметил, как подошла моя мама. В ее присутствии эти предположительно друзья Элизы съеживаются, как нашкодившие малявки. Вот же – почти взрослые люди, а при появлении родителей ведут себя как малые дети. Я по крайней мере всегда остаюсь самим собой.
– Прошу прощения, что прерываю, – подходит мама, бросив едкий взгляд на Спортивную Куртку.
Мое сердце мгновенно расцветает от любви к ней. Что бы там между нами ни происходило, я ценю в ней это отточенное чутье на тех, кто заслуживает доверия, и то, что она всегда может за милю заподозрить что-то неладное.
– Лиам, не поможешь мне достать кое-что из машины?
Я киваю и иду за ней, не обращая внимания на облачко шепота, которое повисает у нас за спинами. Мы молча выходим из комнаты и, миновав мрачный мраморный вестибюль похоронного бюро, выходим из здания к тому месту, где припаркован внедорожник моего отца. И только тогда она шумно выдыхает и произносит:
– В общем, мне нужна сигарета.
– Ты же не куришь, – поднимаю я бровь.
– Сегодня курю.
– Логично.
Извлекаю мятую пачку American Spirits из кармана пиджака, где она пролежала неизвестно сколько времени, вытряхиваю из нее две штуки и проверяю другие карманы в поисках зажигалки. Мама в ожидании опирается на машину, скрестив лодыжки и подставив лицо солнцу. Я всегда знал, что она очень хороша собой, но сейчас, когда я вижу ее такой, с зажатой между пальцами сигаретой, у меня в груди щемит от восхищения. Она старше, чем большинство мам моих друзей, – все-таки разница между мной и Джулианом была семь лет, – но она и круче их всех. То, как она, одетая во все черное, наклоняется к подставленному мной огоньку, напоминает сцену из какого-то старого французского фильма.
– Это вредит твоему голосу, ты же знаешь, – говорит она спустя несколько минут молчаливого курения.
– Знаю. Поэтому делаю это нечасто. Почти никогда. Держу их на тот случай, если какой-нибудь придурок стрельнет сигаретку на парковке.
Даже не улыбнулась.
– Почему ты затеваешь ссору на похоронах двоюродной сестры?
– Это не похороны, а прощание.
– Не выношу, когда вы с отцом задираете друг друга. Хотя бы сегодня этого не делали.
Ах, вот оно что. Ну конечно. Это из-за папы. Мог бы догадаться по ее хмурому выражению лица.
– Ну пусть не принимает все, что я делаю, на свой счет. Вот какое ему дело, какие ботинки я ношу?
Это относится к нашей утренней стычке, когда мой любящий отец потребовал от меня немедленно переодеться, иначе он не позволит мне сесть в машину. Маме удалось добиться хрупкого мира: договорились, что я могу остаться в своих любимых джинсах и в этом, как она выразилась, «видавшем виды пиджачишке», но заменю армейские ботинки на отцовские парадно-выходные туфли.
– Не сегодня, Лиам, – повторяет мама, выставив вперед руки и пресекая поток слов.
Я пожимаю плечами. Да пожалуйста. Просто постараюсь не пересекаться с ним пару дней, если ее это успокоит. Пинаю мыском отцовского ботинка пыльную покрышку.
– Вся семья в сборе, и мне постоянно кажется, что вот-вот придет и Элиза. А потом вспоминаю. Это так… паршиво.
– Да, очень паршиво.
– Как там тетя Кэролайн?
– Не очень, но это и понятно, – говорит мама, делая длинную затяжку, а затем наклоняется, чтобы стряхнуть пепел на асфальт. – Боже, даже не верится, что это коснулось нас обеих. Она была так внимательна ко мне после смерти Джулиана. Она была единственной, кто помог мне справиться в те первые недели.
После этих слов она бросает на меня встревоженный взгляд.
– Все в порядке, – говорю я. – Мне было пять лет. Вряд ли я мог бы стать для тебя спасительной соломинкой.
– Сам факт твоего существования был для меня соломинкой, не говоря уже о том, как меня возвращали к реальности всякие ежедневные рутинные дела, связанные с заботой о тебе, – вздыхает она. – В общем, сейчас я пытаюсь вспомнить, что говорила и делала тогда Кэролайн, но это все равно что снова вернуться в то время, понимаешь? После того как было потрачено столько сил, чтобы перестать прокручивать это все в голове, это так мучительно.
Киваю, не зная, что ответить. Я действительно верю, что мое существование очень много значило для нее тогда. Но на мгновение задумываюсь о том, что, быть может, она просто убедила себя в этом.
– Что-то я слишком много болтаю, – вздыхает мама. Она все еще держит окурок, и я забираю его у нее из пальцев. – Пора возвращаться. А ты бросай эту гадость, пока у тебя не начался рак.
Наверняка это была всего лишь шутка, но потом до нее доходит, что она только что сказала, и на глазах у нее наворачиваются слезы.
– Забудь, что я это сказала, – встряхивает она головой.
– Все в порядке, мам, – успокаиваю я ее, хотя мою грудную клетку словно сдавливает изнутри железным кольцом; она никогда не упоминает ничего, что хотя бы косвенно связано с Джулианом. – Сегодня просто плохой день.
Откашлявшись, она снова возвращает на лицо дежурную улыбку.
– Точнее не скажешь. Не затевай ссор с отцом. И с незнакомыми людьми. – Мама указывает на меня пальцем и словно собирается сказать что-то еще, но вместо этого разворачивается и уходит обратно к зданию.
На улице жарко, как в печке, а я все еще в пиджаке. Весь в испарине, я обхожу машину с той стороны, где есть хотя бы немного тени, но это мало помогает. Бросаю две недокуренные сигареты на асфальт и прижимаю носком ботинка. За похоронным бюро виднеется небольшая рощица, в которой стрекочут цикады. Обстановка была бы почти идиллической, если бы не обстоятельства.
И тут я замечаю девушку в синем платье. Она сидит в машине на водительском месте в нескольких ярдах от меня. Ее глаза закрыты. Я чуть не прыскаю со смеху: она что, ушла сюда вздремнуть? Немного странное место для сна. Проходит несколько секунд, а она все так же совершенно неподвижна, словно не спит, а… Мое сердце начинает биться быстрее. Вдруг с ней что-то не так? Бывает же, что у людей случаются сердечные приступы, инсульты или что-то еще из-за свалившегося на них горя.
Я медленно иду в ее сторону, готовый повернуть назад, если она пошевелится. Подхожу вплотную к ее машине, но девушка все еще неподвижна. Когда я стучу в окно, она не вздрагивает от испуга, а просто открывает глаза и смотрит на меня в упор, как будто кого-то ждала. Выглядит это жутковато и в то же время маняще: я будто попал то ли в фильм ужасов, то ли в ремейк «Спящей красавицы». На мгновение меня охватывает сильное желание сбежать, но она уже опускает стекло.
– Да? – спрашивает она как ни в чем не бывало.
Из стереосистемы автомобиля льется скрипичная музыка, мелодия взбирается все выше и выше.
– Я Лиам, – представляюсь я.
– Знаю, – отвечает она, протягивая руку к приборной панели, чтобы выключить музыку.
