Она делает это небольшим и четким поворотом запястья, оборвав ноты так резко, будто разделила что-то надвое. Я чем-то обидел эту девушку?
– А, – говорю я, – если тебя обидело то, что я сказал тому парню, приношу свои извинения.
– Кент Макгенри тот еще придурок, – категорично заявляет она, и я понимаю, что она не столько злится, сколько пытается сдержать эмоции.
Это хорошо знакомая мне стратегия поведения. В любом случае она достаточно разумна, чтобы не купиться на ту лапшу, которую навешивал всем на уши Спортивная Куртка, так что я все-таки решаю не сбегать. Она смотрит на меня снизу вверх, прикрыв глаза рукой от солнца.
– Мы с тобой уже знакомы. Когда мы были мелкими, я постоянно видела тебя у Элизы дома.
Постепенно обретая очертания, из тумана вырисовываются кое-какие воспоминания. Было время (несколько месяцев, а может, целый год?), когда я еще не дорос до того, чтобы быть предоставленным после уроков самому себе, пока мои родители на работе. Тетя Кэролайн забирала меня после занятий, потому что я тогда учился в том же округе, что и ее дети, но школы у нас с Элизой были все-таки разные. И да, у них дома часто бывала другая девочка. Вместе с Элизой они бегали по заднему двору, придумывали странные танцевальные номера и раскачивались на качелях, сделанных из автомобильных покрышек. Я никогда не обращал на них особого внимания, потому что, хотя девочки были всего на год младше, мне они казались совсем мелкими – сейчас точно не могу вспомнить почему. А потом в какой-то момент все изменилось: мы переехали в наш нынешний дом в округе Мерсер, мама начала работать риелтором, ее график стал более гибким, а я после школы мог заняться своими делами.
– А, ну да. Теперь вспомнил.
– Не вспомнил, – уверенно говорит она. – Но это не страшно.
– Прости. Давно это было.
Сейчас уже далеко за полдень, но солнце изрядно припекает мне спину, и я вытираю пот с шеи. Мне бы снять пиджак, но тогда дурацкие деловые туфли моего отца будут выглядеть еще нелепее.
– Напомни, как тебя зовут?
– Анна, – отвечает она и просовывает руку в окно, как для официального приветствия, и я принимаю ее ладонь в свою.
Руки – это, как правило, не то, на что я обращаю внимание у других людей, но нельзя не заметить, как красивы руки у нее – тонкие, гладкие и слегка прохладные на ощупь. Будто это не живая плоть, а скульптурный слепок руки. Затем она кладет ладони на руль, глядя в лобовое стекло, и вздыхает:
– Не хочу туда возвращаться. Во всяком случае пока там не станет меньше людей. Если еще хоть один человек скажет мне, что у меня по крайней мере остались воспоминания о ней, я закричу. Не гипотетически. Я действительно закричу.
Мне тоже нужно вернуться, вести себя прилично, думать грустные мысли об Элизе. Но мой папа не сможет злиться на меня, если меня там не будет, не так ли?
– Не хочешь куда-нибудь сгонять? – спрашиваю я. – Ненадолго.
Она смотрит прямо перед собой, как будто не слышала этого предложения, и, видимо, обдумывает мои слова, а потом смотрит на меня и кивает:
– Почему бы и нет? Садись.
5
Налево
– И КОГДА ЖЕ ТЫ УЗНАЕШЬ? – спрашивает Элиза.
В ее голосе слышатся нотки раздражения, из-за чего мне хочется бросить трубку, но я бы никогда не поступила настолько грубо. Элиза, бывало, выкидывала со мной такие номера, но это же она, ей сходит с рук все, на что я никогда бы не решилась. Мы не виделись с тех самых пор, как она, надувшись, ушла из моей спальни, хотя прослушивание состоялось уже два дня назад.
– Наверное, в ближайшие несколько дней, – отвечаю я, прижимая беспроводной телефон к подбородку, чтобы потереть левое запястье. Мрачные видения с нанесением себе увечий утихли после прослушивания, но боль в руке никуда не делась. – Какие планы на выходные? Хочется как-то отвлечься от ожидания.
– Не знаю, будет ли тебе это интересно, – говорит Элиза.
Честное слово, иногда общение с ней сродни попыткам договориться о чем-то с трехлетним ребенком. Стараясь придать своему голосу неподдельный энтузиазм, я поддразниваю ее:
– Скажи – и увидишь.
– Ты же знаешь моего двоюродного брата Лиама? – спрашивает Элиза, и в мой сердечный ритм перед следующим ударом добавляется изящный форшлаг[10 - Форшлаг – мелодическое украшение, состоящее из одного или нескольких звуков.].
Лиам. Конечно, я знаю Лиама. И дело не в том, что Элиза время от времени упоминает о нем, вот, мол, любимый двоюродный брат. Дело в том, что я была по уши влюблена в него в детстве и во время наших игр у Элизы дома часами тайно обдумывала, как завоевать его расположение. У него были завораживающе длинные ресницы, и все равно он производил впечатление мрачноватого, загадочного и уверенного в себе ребенка, и все это вместе убедило меня в том, что он самый интересный человек на Земле.
Однажды мы с Элизой уговорили Лиама записать вместе с нами радиопередачу на старый кассетный магнитофон ее отца. Мы потратили на это несколько часов: Элиза была диджеем, Лиам пел песни, изображая разных исполнителей, а мне было поручено заниматься звуковыми эффектами, шуршать бумагой и по команде встряхивать в коробке всякую мелочевку. Когда я сыграла на детском синтезаторе Элизы несколько мелодий поверх одной из его песен, он явно был впечатлен.
– Как ты этому научилась? – спросил он.
– Природный талант, – пожала я плечами. – И уроки игры на фортепьяно по методу Судзуки[11 - Метод Судзуки – всемирно известная методика музыкального развития детей, созданная японским скрипачом и педагогом Синъити Судзуки в середине XX века.] в пять лет.
Он рассмеялся, и несколько часов я как будто парила над землей. Нам пришлось прервать наш эфир, когда за Лиамом приехала его мама. К тому моменту они с Элизой никак не могли договориться о том, включать или нет в передачу фрагмент о Тени[12 - Тень – таинственный супергерой, боровшийся с преступностью и несправедливостью, из одноименного американского фильма (1994).] (она была полностью за, а он не мог понять, почему действие нашего шоу внезапно перенеслось в 1930-е годы. На следующий день, когда я предложила им продолжить нашу затею, Лиам был чем-то недоволен и сосредоточенно играл в компьютерную игру. Перед уходом я вытащила кассету из магнитофона и спрятала в рукав, чтобы потом послушать дома, но сейчас не могу вспомнить, послушала ли я ее в итоге и куда именно убрала. Наверняка она до сих пор где-то здесь, в моей комнате. Я бы ни за что ее не выбросила, потому что, конечно, не забыла, как сохла по Лиаму. Но я скорее умру, чем признаюсь в этом Элизе.
– Скажи честно, если не хочешь идти, – говорит она. – Тебе не обязательно сидеть там, выдумывая оправдания, чтобы смыться.
– Хм… – бормочу я, возвращаясь к разговору. – Извини, связь на пару секунд пропадала. Я пропустила, что ты говорила.
– Говорю, у группы Лиама в эту субботу концерт в пиццерии возле железнодорожных путей.
– Это там, где по выходным обычно играют всякие старперы в гавайских рубашках? Типа кавер-группы Джимми Баффетта?[13 - Джимми Баффетт – американский певец в стиле кантри-рока.]
Слушая Элизу вполуха, я подтаскиваю стул поближе к шкафу, чтобы взобраться на него и дотянуться до верхней полки, где хранится коробка с моими детскими сокровищами.
– Не знаю, – вздыхает Элиза. – Может быть. Вообще-то они играют металл, типа очень-очень тяжелый металл. Их группа называется Feral Soul[14 - «Дикая душа» (англ.).]. Или, может, Fatal Soul[15 - «Смертная душа» (англ.).]? Они несколько раз меняли название. – Она делает паузу. – Возможно, это будет просто ужасно.
– Да нет, звучит даже забавно, – говорю я, сидя на кровати и перебирая извлеченные из коробки обрывки браслетов дружбы, старые поздравительные открытки и маленьких игрушечных зверюшек.
– Правда? – спрашивает Элиза.
Я закрываю глаза, сосредотачиваясь на том, чтобы наконец прийти с Элизой к взаимопониманию.
– Знаю, в последнее время я была не очень-то легка на подъем…
Честно говоря, не особо горю желанием туда идти. Группа у них, похоже, нелепая, а мне хочется уберечь светлый образ Лиама, который я хранила в своей памяти все эти годы, словно вещи в этой коробке, неизменным. Но не хочу, чтобы Элиза и дальше на меня дулась.
А еще я хочу провести эти несколько дней конца лета легко, немного пофилонить во время моих последних смен в кафе-мороженом, почувствовать себя такой же беззаботной, как все вокруг. И, кроме того, всегда есть шанс, что Лиам с первого взгляда распознает во мне природную красоту и талант, незаметные всем остальным, и тогда мы вместе покинем эту невзрачную обыденность и заживем возвышенной жизнью, полной изящества и буйной страсти. Вот прямо так и будет, ага.
– Я правда хочу пойти.
– Тогда сделаем это! – восклицает Элиза. Она всегда легко идет на мировую, достаточно малейшего намека на извинения. Это то, что мне в ней всегда нравилось. – Я заеду за тобой на монополемобиле в семь. Можем перекусить перед концертом.
– Хорошо, – откликаюсь я, позволяя радостному волнению Элизы просочиться немного и в меня.
Повесив трубку, вновь просматриваю содержимое коробки, и тут мой взгляд натыкается на нее – вот же она, аудиокассета с надписью «Производство Э-Л-А», сделанной зеленым маркером на этикетке. Наши инициалы, а почерк, должно быть, Лиама. Я едва снова не хватаю телефон, чтобы позвонить Элизе и сообщить о своей находке. Но все же не делаю этого. В машине Элизы, до того старомодной и крошечной, что ее можно было бы использовать как игрушку для игры в «Монополию», есть магнитола, но не уверена, что хочу слушать кассету вместе с ней. Я закрываю коробку крышкой и возвращаю на полку снова покрываться пылью.
* * *
В субботу я надеваю темно-синее платье, кардиган и подаренные бабушкой серьги с камнем «кошачий глаз», почти идеально сочетающиеся с моими глазами. Сегодня я проверила почтовый ящик примерно восемь миллионов раз, ожидая от дирижера, мистера Хэллоуэя, подтверждения о зачислении в оркестр. Но пока ничего. Каждый раз, когда я открываю маленькую дверцу почтового ящика, желудок сжимается, а затем разжимается, пропуская сквозь стенки жижу разочарования, заполняющую все мое существо. Это очень изматывает, и я уже жалею, что пообещала Элизе пойти с ней на концерт. Мне просто хочется хоть какой-то определенности, пусть даже новости будут плохими. Но пока что есть только бесконечная неизвестность.
Я смотрюсь в зеркало в ванной, собираю волосы в хвостик, снова распускаю, корчу себе рожу, гадая, вспомнит ли меня Лиам. Слышу, как Элиза входит через парадную дверь, как к себе домой, и начинает болтать с моей мамой.
– Ух ты, секси! – восклицает Элиза, когда я, сдавшись после нескольких попыток что-то сделать со своими волосами, вхожу на кухню.
Мне тут же хочется вернуться в свою комнату и переодеться. На Элизе темные обтягивающие джинсы, ботинки на высоком каблуке и что-то вроде фанатской футболки с отрезанной горловиной. Ее короткие волосы собраны в небольшие торчащие пучки, и выглядит это, как обычно, просто потрясающе. Элиза – эдакий хамелеон, которого трудно отнести к той или иной категории. По этой причине большинство людей в школе и не знают, что о ней думать. По той же причине я считаю ее абсолютно невыносимой, но мне всегда интересно, чего от нее ждать дальше. Сегодня с утра она могла быть одета в безразмерную фланелевую рубашку с ниткой жемчуга на шее. Могла переписываться с приятелем из Южной Кореи или рисовать натюрморт в стиле другой эпохи. С Элизой может произойти все что угодно.
Оторвав взгляд от газетной страницы, мама смотрит на нас обеих. Интересно, больно ли ей видеть, что ее единственная дочь почти всегда самый некрутой человек в комнате. В прошлом моя мать была танцовщицей. Каждой клеточкой тела она до сих пор транслирует в пространство непринужденную уверенность в себе. Даже сейчас в рубашке свободного кроя и легинсах мама выглядит одетой более подходяще для концерта, чем я.
– Только посмотрите на эту парочку, – умиляется она. – Будьте осторожны на дорогах, ладно?
– Конечно, миссис Эйч, – отвечает Элиза быстрее, чем я успеваю открыть рот. – А какие у вас с супругом планы на сегодняшний вечер?
– Ну, – говорит мама с легким смешком, – по субботам у нас уроки бальных танцев.
Вскоре после того, как мои родители повстречались, и за несколько лет до моего рождения тяжелая травма колена положила досрочный конец маминой танцевальной карьере. И тот факт, что мой отец – книжный червь по натуре – каждую неделю добровольно вальсирует в паре со своей грациозной супругой, может свидетельствовать лишь об истинной преданности. Всем известно, что каждое его решение, возможно, даже то, которое привело к моему рождению, направлено только на то, чтобы сделать мою мать счастливой. Эта щенячья отцовская любовь всегда казалась мне разновидностью глупости, и все же если бы кто-то относился так же ко мне, я бы точно не расстроилась.
– Звучит зажигательно, – подмигивает Элиза, и, пока они дружно хихикают, у меня есть несколько мгновений, чтобы поискать в сумочке блеск для губ.
Борясь с желанием снова спросить маму про почту, раздумываю над тем, не родилась ли я по ошибке не в той семье. Может быть, много лет назад меня подкинули на Землю, а в какой-то другой реальности живет на всю катушку настоящая Анна?
– Возвращайтесь к полуночи, – говорит мама нам вслед, когда мы выходим за дверь, хотя я почти уверена, что моих родителей самих в это время еще не будет дома.
* * *
Пиццерию Mozzarella on the Tracks[16 - «С моцареллой по пути» (англ.).] я всегда терпеть не могла: голые по пояс самовлюбленные парни, играющие в волейбол на заднем дворе, дурацкие шуточные названия блюд в меню («Грибанька с грибочками», бургер «Толстый бюргер»), уродливые шорты на семьях, играющих в мини-гольф в соседнем заведении. Я едва не произнесла эту последнюю колкость вслух при Элизе, но вовремя прикусила язык. Элиза всегда умеет выставить мое мнение незначительным и злобным, даже если это всего лишь проницательные наблюдения.
Кавер-группа The Lost Shakers[17 - «Потерянные солонки» (англ.).] только что выступила и выносит свое оборудование со сцены, в то время как мы с Элизой заказываем пиццу среднего размера под названием «Мое сердце». Заигрывая с официантом студенческого возраста, Элиза пытается заказать пиво, несмотря на то что на наших руках нарисованы гигантские крестики – знак, что мы несовершеннолетние, – а когда он отказывает, делает вид, что все это было шуткой. Я изображаю глубокий интерес к меню, чтобы скрыть свое смущение.
– Ага, вот и Лиам, – радуется Элиза.
Я оборачиваюсь и вижу, что он подключает провода к усилителю. Выглядит он почти так же, каким я его и помню, разве что плечи стали шире и линия подбородка заострилась.
Лиам одет очень просто – в джинсы и черную футболку, но при этом ногти на руках покрашены в черный и на запястье болтается замысловатый браслет – можно подумать, что он сделан из средневековой кольчуги. Короче, Лиам выглядит восхитительно, и я надеюсь, что Элиза не заметит, как румянец заливает мою кожу.
– ЛИ-АМ-ЛИ-АМ! – оглушительно вопит Элиза, пока я украдкой за ним наблюдаю. – Мы здесь! Анна считает, что ты секси!
Я разворачиваюсь на стуле, но прежде замечаю, как Лиам, явно очень довольный, машет Элизе рукой. Она машет в ответ, пока я не пихаю ее под столом ногой:
– Почему ты всегда так делаешь? – шиплю на нее я. – Такое ощущение, что ты живешь только для того, чтобы постоянно меня унижать.
Вид у нее недоумевающий. Тут как раз приносят нашу пиццу, и Элиза накалывает вилкой одно из артишоковых сердечек, не потрудившись переложить ломтик себе на тарелку.
– А почему тебя это смущает? Потому что ты действительно думаешь, что он секси? Да я уверена, многие так думают. Большинство людей, не связанных с ним кровными узами.
– Дело не в этом, – отвечаю я раздраженно.
Нахмурившись, посыпаю свою половину пиццы красным перцем чили, который, как я знаю, Элиза терпеть не может, так что теперь ей не придет в голову стянуть у меня кусочек.
– На самом деле Анна думает, что ты выглядишь как кусок дерьма! – кричит Элиза в сторону сцены. – Но лично я считаю, что басист у вас симпатяга.
Я украдкой бросаю молниеносный взгляд в сторону группы и вижу, что Лиам обменивается ухмылками с худым, как жердь, нечесаным блондином, лайтовой версией Курта Кобейна. Я сползаю по спинке стула, закрывая лицо рукой.
– Хватит, умоляю.
– Ой, да ладно, Анна. Вообще-то люди думают о тебе не так часто, как ты думаешь.
Мы уже на грани ссоры, какие случались между нами миллион раз, и в тоне Элизы чувствуется капелька яда. Мне хочется огрызнуться в ответ и сказать, что зато люди думают, что она идиотка, куда чаще, чем ей кажется, но это же должен быть вечер примирения, поэтому вместо ответного удара я откусываю огромный кусок пиццы, обжигая себе небо расплавленным сыром. Итак, я никогда не осмелюсь заговорить с Лиамом. И умру несчастной и одинокой. Да и черт с ним. И, кстати, браслет у него дурацкий.
– Давай поиграем в директора по кастингу, – предлагаю я наше старое развлечение в отчаянной попытке сменить тему. – Басист – это определенно Курт Кобейн.
– Не актер и к тому же мертвый, но ладно, я понимаю, к чему ты клонишь, – говорит Элиза. – А как насчет солиста группы The Lost Shakers? – спрашивает она, кивая в сторону барной стойки, где видавшие виды дяди потягивают текилу.
– Однозначно Джефф Бриджес, – говорю я, прищуриваясь.
– Ладно-ладно, сама вижу, – улыбается Элиза.
– Официант?
– Э-э, – мычит Элиза, слизывая весь сыр и начинку со своей пиццы – привычка, которая жутко меня бесит. – Может, прокатит за Уилла Смита?
– Да ни за что, – возражаю я, наблюдая за тем, как тот рассеянно чешет нос за своей стойкой. – Разве что как один из статистов на съемках фильма с Уиллом Смитом.
Фыркнув, Элиза заливается смехом, и тогда воздух между нами ненадолго становится кристально чистым, ни одна тень наших обычных взаимных упреков не омрачает вечер.
– А что насчет Лиама? – спрашивает Элиза.
Лиам не похож ни на кого, кроме самого себя. Но я не хочу произносить это вслух. Если бы ее вопрос и не прервал хрупкий контакт между нами, это сделала бы группа, которая начала настраивать инструменты и проверять микрофоны. Мы оплачиваем счет, чтобы можно было встать поближе к сцене, где с выпивкой в руках уже слоняются несколько человек. Потягивая безалкогольное пиво, я опять жалею о том, что напялила кардиган.
– Привет, Мерсер! – кричит Лиам так, будто приветствует полный стадион фанатов. – С вами The Straitjackets![18 - «Смирительные рубашки» (англ.).]
Не могу сказать, чего именно ждала от группы, но, когда начинается первая песня, я с трудом подавляю желание заткнуть уши. Это не просто громко; это агрессивно громко, воинственно громко. Кажется, что барабаны хотят напасть на меня, колотя в запертую дверь моей грудной клетки. Судя по тому, как двигаются пальцы гитариста, он играет что-то невообразимо сложное, но это никак не отражается на общем звуке. Басист, кажется, совершенно остекленел и не вполне осознает, что происходит. Что касается Лиама, то у меня было смутное представление о нем как о хорошем певце еще с тех времен, когда мы были детьми и он делал глупые пародии на поп-песни для нашего радиошоу. И сейчас, во время выступления, он иногда действительно поет, и это звучит нормально, но вместе с тем из его рта извергается множество других звуков: рычание, сдавленные хрипы, скрипы и крики. Все вместе это похоже на ожившее лоскутное одеяло, сшитое, как Франкенштейн, из разных кусочков, – очень злое, безобразное и способное тебя придушить.
Я оглядываю зал, пытаясь оценить, какое впечатление это действо производит на других слушателей. Примерно половина, похоже, искренне наслаждается происходящим, остальные, видимо, испытывают то же, что и я. В другом конце помещения вижу бумерского вида мужчину в рубашке поло, который скручивает кусочки салфетки и затыкает ими уши. Несколько человек, обладающих большим тактом, выходят через двери на задний дворик, где до сих пор продолжается игра в волейбол.
Элизе как будто весело, хотя не уверена, что по задумке эта музыка должна оказывать именно такой эффект. Она с энтузиазмом танцует, время от времени потряхивая головой или вскидывая рокерскую «козу», но при этом ее движения представляют собой мешанину разных стилей, дико не сочетающихся с музыкой: роботинг, хастл, чарльстон. Потом она отдает мне свой напиток и скачет на месте, как чирлидерша. Через пару песен она уже потягивает какой-то напиток у одного парня старше нас, который, кажется, выпустился из нашей школы в прошлом году. Брэндон? Бенджамин? Что-то вроде того. На танцполе становится все более людно, и Элиза проталкивается к сцене, а я использую это как удобную возможность отойти назад и встать в сторонке. А потом, в начале следующей песни, Лиам окидывает взглядом зрительный зал и замечает меня.
– Следующая наша песня для Анны, которая считает, что я секси, – выдыхает он в микрофон, и мое горло сковывает спазм, так что я не могу нормально сглотнуть.
Несколько человек смотрят на меня, а Элиза оглядывается через плечо и, смеясь и присвистывая, поднимает в воздух кулак. На мгновение мне хочется исчезнуть, но я немного забываюсь, когда понимаю, что первые такты песни по-настоящему прекрасны: гитарист мягко сплетает друг с другом серию арпеджио на фоне проникновенного напевного голоса Лиама.
– Дни, когда не можешь заглянуть внутрь себя, – поет он, и меланхоличная мелодия так глубоко меня трогает, так тонко совпадает с моим мироощущением, что я чувствую, как строптивая и осуждающая моя часть уступает место истинным и чистым чувствам.
В нашем детстве вокруг Лиама сформировался эдакий ореол трагичности. Его родной брат и двоюродный брат Элизы, Джулиан, умер, когда мы были маленькими детьми. Иногда я представляла, что когда после моего падения из окна смерть прошла мимо меня и я, невредимая, сидела в отделении неотложной помощи, обреченный Джулиан в это же время был наверху, в онкологическом отделении. Раньше мне казалось, что эта выдуманная история была доказательством связи между мной и Лиамом. Сейчас такого рода суеверные представления, конечно, остались далеко в прошлом, но в этот момент, слушая, как Лиам поет, словно для меня одной, я почти поверила в это снова.
